Сергей Боровиков

К.И. Чуковский. Дневник

Лукавый Бедекер

Он легко представим в виде высокого дерева. Если его для детей придуманное “Чудо-дерево” увешано игрушками, подарками, сластями, то сам седой почти двухметровый старик обрастал за долгую жизнь стихами и предисловиями, монографиями и переводами, сказками и статьями, повестями и мемуарами. Сотни и сотни текстов, складывающихся в не одну тысячу, составили литературное наследие Корнея Ивановича Чуковского.

Куда труднее вообразить беспощадного модного критика, чьи приговоры выносились без обжалования, непременного участника и члена всех собраний и сборищ, благодатной мишени для эпиграмм и карикатур. Даже футуристы не обошли его вниманием в своих манифестах, о чем напомнил в своем шарже Алексей Толстой.

Или молодого одесского журналиста, постигающего в Лондоне начала прошлого века наряду с материалом для корреспонденций из британской жизни то, что сделается главной его привязанностью, — английский язык, английскую литературу. (В приложении к первому тому публикуются тридцать три лондонские корреспонденции.)

Полное издание дневников К.И. впервые выполняет задачу цельного его портрета, которую не выполнили ни сотни исследований и воспоминаний, ни даже качественная, но чересчур количественная книга И. Лукьяновой. Притом это не просто автопортрет писателя и человека, но автопортрет с русской литературой.

Я давно задаюсь вопросом: кому адресуются дневники? Как бы понятно: рассказать о своей и по возможности чужой жизни потомкам. Но отчего во многих опубликованных дневниках столь часты стенания и жалобы, ведь потомки не помогут… Или кроме расчета на посмертную благодарность за информацию есть еще и надежда на посмертное сочувствие? Более того, в дневниках более принято жаловаться, чем хвастаться, каяться, чем гордиться. Так, может, не расчет на потомков, а упование на Него?

Вот и Корней Иванович, — какими только дорогами и коридорами шести десятилетий русской жизни не проводит он читателя своих дневников, каких только встреч и портретов не предлагает на этом пути! И при этом — даже и во дни полного благополучия — жалость к себе не покидает его.

Порой она выглядит комично: “Ничего не знаю об Иосифе Бродском. Интересно, что Маршак возложил на меня не только составление телеграмм, но и оплату их”.

Какое все же славное изобретение — список имен при любой грамотно изданной книге non-fiction! Я погружаюсь в них, как девушки в любовные романы, как дедушки в военные мемуары. Даже из самой дохленькой книжки, снабженной указателем имен, есть что выловить. А что уж говорить о трех томах дневников, писанных на протяжении шестидесяти восьми лет одним из самых общительных русских литераторов.

Временная протяженность сообщает дневниковому повествованию Чуковского историческую остроту. Примеров — великое множество, я выбрал Шолохова.

“Вчера познакомился с Шолоховым. Он живет в Санатории Верховного Совета. Там же отдыхают Збарский и Папанин и больше никого. Вчера Шолохов вышел из своих апартаментов твердой походкой (Леонида Андреева), перепоясанный кожаным великолепным поясом. <…> Тут же его семья <…> все люди добротные, серьезные, не раздребежженные, органические. Впечатление от них от всех обаятельное, и его не отделить от всей семьи. Он с нею одно, и его можно понять только в семье. <…> Шолохов говорил о “Саше Фадееве”: “Если бы Саша по-настоящему хотел творить, разве стал бы он так трепаться во всех писательских дрязгах. Нет, ему нравится, что его ожидают в прихожих, что он член ЦК и т.д. Ну, а если бы он был просто Фадеев, какая ему была бы цена?” Я защищал: Фадеев и человек прелестный и писатель хороший. Он не стал спорить”. (4 января 1941)

“Вчера провел с Шолоховым весь вечер. Основная тема разговора: что делать с Союзом писателей. У Шолохова мысль: “Надо распустить Союз — пусть пишут. Пусть остается только профессиональная организация”. (6 января 1941)

“Позвонил дней пять назад Шолохов: приходите скорей. Я пришел: номерок в “Национале” крохотный (№ 440) — бешено накуренный, сидят пьяный Лежнев, полупьяная Лида Лежнева и пьяный Шолохов. Ниже — в 217 № мать Шолохова, которую он привез показать врачам. Был в Кремлевке консилиум. Но больно было видеть Шолохова пьяным, и я ушел”. (11 февраля 1941)

“От Толстого — к Шолохову. Шолохов завтра утром улетает на Дон. Сидит в “Национале”, трезвый, печальный. “Удивляюсь легкомыслию Москвы. Жители ведут себя так, как будто войны и нету. Людям фронтовым это странно”. От Шолохова вечером к Маршаку. Маршак вновь открылся предо мною как великий лицемер и лукавец <…> не подписал бумаги, которую подписали Толстой и Шолохов” (2 июня 1943).

“Был вчера в Гослитиздате. Видел пьяного Шолохова. Кинулся меня целовать (взасос, как целуют женщину), обнимал, как своего лучшего друга, — все лицо у него другое: он отрастил усы. Рыжие, которые ужасно к нему не идут — и в то же время милы и привлекательны. Вчера ему, по его словам, исполнилось 45 лет”. (24 мая 1950)

“Весь город говорит о столкновении Эренбурга и Шолохова, говорившего в черносотенном духе”. (15 декабря 1954)

“После меня выступал министр Александров. <…> После него высутпил Шолохов!!!”. (21 декабря 1954)

“Там был и Шолохов, о котором она говорит с отвращением, как о надменном и тупом человеке, который никаких связей с культурой не имеет, смертельно скучает и даже кино не желает смотреть. Шолохов был в Карловых Варах с женою и всей семьей. У источника он стоял прямо, не сгибаясь, а его жена черпала для него воду и почтительно подавала ему.

Там Вл. сказала Шолохову с улыбкой о его домостроевских замашках. Он ничего не ответил, только протянул жене стакан, чтобы она зачерпнула ему еще”. (22 апреля 1958)

“Последний раз я видел его (Ф. Гладкова. — С.Б.) на Втором съезде писателей, когда он выступил против Шолохова. По его словам, с этого времени и началась его болезнь. Он, по его словам, не готовился к съезду и не думал выступать на нем. Но позвонил Суслов: “Вы должны дать Шолохову отпор” <…> После его выступления против Шолохова он стал получать десятки анонимных писем — ругательных и угрожающих — “Ты против Шолохова, значит, ты — за жидов, и мы тебя уничтожим!”. (29 апреля 1958)

“Евг. Бор. Збарская после смерти мужа получает очень небольшую пенсию. Я написал письмо Шолохову (с которым оба они были близко знакомы), он написал соответствующую бумагу — и она приедет сегодня, чтобы я подписал ее вместе с ним”. (3 марта 1963)

“Говорят, будто Шолохов приготовил доклад, где будут уничтожены “Новый мир” с Твардовским, будет уничтожен Солженицын, будет прославлен Ермилов, будет разгромлена интеллигенция и т.д.”. (7 марта 1963)

“Сейчас ушел от меня Влад. Семенович Лебедев. Вот его воззрения, высказанные им в долгой беседе. Шолохов — великий писатель, надорванный сталинизмом. “Разве так писал бы он, если бы не страшная полоса сталинизма. — Вы, К.И., не знаете, а у меня есть документы, доказывающие, что Сталин намеревался физически уничтожить Шолохова. К счастью, тот человек, который должен был застрелить его, в последнюю минуту передумал. Человек этот жив и сейчас”. (18 февраля 1964)

“Лебедев говорит, что русская интеллигенция очень обижена, что Шолохову не дали героя труда!!!”. (24 августа 1964)

“Подлая речь Шолохова — в ответ на наше ходатайство взять на поруки Синявского так взволновала меня, что я, приняв утроенную порцию снотворного, не мог заснуть. И зачем Люша прочитала мне эту речь? Черная сотня сплотилась и выработала программу избиения и удушения интеллигенции”. (1 апреля 1966)

Весьма динамичный портрет — от симпатичного человека с идеями о роспуске Союза писателей до предводителя черной сотни. И при этом почти одновременны записи: Шолохов (как “говорят”!) собирается на встрече в Кремле громить интеллигенцию, и к Шолохову же К.И.обращается с просьбой об увеличении пенсии вдове Збарского, что тот и исполняет. И во все годы личные впечатления вполне благожелательны, отрицательные же черпаются К.И. с чужих слов и слухов. К примеру, передавая разговор с Ф. Гладковым, Чуковский не сообщает о собственной реакции на речь Шолохова на 2-м съезде писателей, в дневнике о ней только три восклицательных знака. А главное: судя по первой записи, К.И. настроен к Шолохову почти пиетически, но почему нигде ни слова о его сочинениях?

А вот: столько записей о Шолохове, и ни одной о Булгакове, лишь мимолетная похвала публикации “Театрального романа”.

Можно и еще, и еще, да где места взять: дневник-то за шестьдесят восемь лет!

Нельзя сказать, что Чуковский везде уклоняется от прямых оценок и суждений, однако дело обстоит так, что ведущий дневник (за исключением личного, как потрясшая его смерть младшей дочери) остается несколько в стороне. Нет, он деятелен и общителен, круг его знакомств очень широк, и все же любой из этого круга всегда пребывает на расстоянье от К.И. Я даже колебался — уподобить ли его дневники гербарию или путеводителю, и выбрал все же путеводитель. Гербарий — как-то не по-чуковски статично. А Корней Иванович постоянно сознает грядущую роль своего дневника в истории русской литературы и желает самолично провести читателя по залам ее будущего музея.

В предисловии к первому, сокращенному изданию, еще в 1988 году Вениамин Каверин писал: “Дневники Корнея Ивановича одиноко и решительно и открыто направляют русскую мемуарную прозу по новому пути”. Но разве не новые пути открывали своими дневниками Никитенко, Дружинин, Суворин?

Впрочем, им было проще, они не дожили до нового строя и его нравов. Зато Чуковскому было интереснее.

А что сейчас заносится в писательские дневники? Кто-то новые пути пролагает?

Сергей Боровиков