Елена Сафронова

Роман Сенчин. Изобилие

В издательской рецензии на новую книгу рассказов Романа Сенчина “Изобилие” сказано, что она “о проблеме выбора, точнее, о том, что выбора нет, а есть иллюзия, для преодоления которой необходимо либо превратиться в хищное животное, либо окончательно впасть в обывательскую спячку”. До сих пор формулировка была вполне нормальной… Но дальше шла провокативная, на мой взгляд, фраза: “Книга наверняка станет для кого-то не просто частью эстетики, а руководством к действию, потому что зверь, оставивший отпечатки лап на ее страницах, как минимум не наивен: он знает, что все есть так, как есть”.

Согласитесь, когда появляется некий “зверь”, это уже интригует и завораживает (можно ведь “околдовать” и страхом!). Неожиданные для прозы Сенчина и нетипичные для анонса вообще слова о “звере”, тем не менее, коррелируют с фактом, что Роман Сенчин — один из основоположников течения “новый реализм”, одним из главных признаков которого в искусстве является отсутствие выбора и самообман, которым люди “утешают” себя за неимением выбора-выхода.

Несмотря на то, что мои коллеги-критики широко рассмотрели “новый реализм” в своих статьях и полемиках, для меня это словосочетание все равно остается туманным. Лично я это спорное направление понимаю как “антипод” вышедшего из моды и силы “социалистического реализма”, имеющий примерно столько же отношения к подлинной, внехудожественной реальности. На мой взгляд, “новый реализм” ближе к концептуализму: в нем концепция превыше жизненной правды, все средства и методы описателя сводятся к подкреплению единой мысли, чаще всего безрадостной. И поэтому там, где “соцреализм” густо мазал розовым, “новый реализм” ставит черные кляксы либо лепит мазки сажи (крови, грязи, etc.). Если так вот, на пальцах, объяснить художественный метод, то потом потребуется — для закрепления — привести пример. И тут я, не кривя душой, привела бы в пример новый сборник рассказов Романа Сенчина — “Изобилие”.

В книге “Изобилие” — тридцать четыре рассказа. И они складываются в коллаж потрясающей жути. Среди рассказов Романа в “Изобилии” нет ни одного (!) “светлого” — и всего два-три “нейтральных”! Все прочие — на грани фола.

В “Очистке” яркого представителя современного уличного быдла деловито и методично убивают на стройке, над котлованом — “очищают город от мрази”. В “Буднях войны” пленные нынешней гражданской войны готовятся к расстрелу, копая себе могилу, а такие же, как они, говорящие на том же языке “победители” на день командуют их последними действиями и не признают мольбы о пощаде. В “Первой девушке” безответно влюбленный принимает участие в скотском изнасиловании возлюбленной старшими парнями во главе с воспитателем (дело происходит в общежитии ПТУ). В “Бабках” сильные по цепочке отнимают у слабых деньги. В истории “На кухне” парни допивают и говорят “Пора!” — бросаться в окно. В “Еще одной ночи” девушка выходит на улицу, чтобы найти партнера на несколько часов — не ради заработка, а ради того, чтобы не ночевать в общаге с матерью. В “Кайфе” в полный рост предстает ночь в вытрезвителе. В “Письме из деревни” погибает, опускается в беспросветность деревня — буквально с каждой строкой текста. “Мясо” — вообще за гранью добра и зла: милиционеры профессионально отбирают на вокзале людей без документов и определенного места жительства — на корм для пушных зверей. Но и это еще не предел падения: в рассказе “Под сопкой” солдаты непонятной, но бессмысленной войны, убитые в бою под сопкой, переходят в мир мертвых, и для них ничего не меняется: органы чувств функционируют, глаза видят ту же грязь и гадость мира, а фото любимой девушки подобрали для эротических забав враги... Похоже, логика книги Сенчина просматривается: в паскудном мире без разницы, ты живой или мертвый — один леший, ничего для тебя хорошего!..

И даже рассказ, давший имя всей книге, относительно “невинный” по содержанию, выглядит либо дурным шутовством, либо социальным памфлетом. Герой-рассказчик перечисляет все, что можно купить в роскошном, по его понятиям, продуктовом магазине, а когда бабушка-побирушка просит у него “на хлебушек”, говорит “откуда?!”. И гадай: глазеет рассказчик, точно в музее, а приобрести ничего не может, либо голодного не разумеет? Ведь в “изобилии” чувств (точнее, инстинктов, рефлексов и эмоций), которые испытывают герои рассказов Сенчина, нет тех, что называются “положительными”!.. Максимум гуманизма, на какой способны эти персонажи, — взять на всех бутылку дешевой водки.

Некоторые из этих рассказов бессюжетны, сведены к анализу воспоминаний и переживаний героев, как нигилистическое “Ничего”, где то ли настоящая смерть пришла к главному герою, то ли его убийство тупыми неперсонифицированными человекообразными существами — развернутая метафора, ибо “Ничего не понятно, как все это так получилось, что получилось, и чем все это закончится”. Или как якобы беспредметные, похожие на зарисовки, истории “Вторая половина дня” и “Водка”, объединенные темой бесцельной молчаливой прогулки двоих. Или как рассказ из двух уровней бытия — “Покушение на побег”, где громкая заявка названия оказывается… сном о сборе грибов, из которого грубо растолкали на работу.

Несколько раз при чтении “Изобилия” мне вспоминались особо “противные” давние рассказы Владимира Сорокина: скажем, жестокость как единственная цель и смысл войны, изображенная в рассказах “Будни войны” и “Под сопкой”, трагически перекликается с фантасмагорией “Утро снайпера”. Но — удивительное дело — при некотором внешнем сходстве с прозой Сенчина истории Сорокина воспринимаются не иначе, как тщательно продуманными и сконцентрированными мерзостями — ради самих мерзостей. Тогда как “мерзости” Сенчина абсолютно бытовые и достоверные. То бишь реальные настолько, что в них не веришь — их принимаешь и от них содрогаешься. И становится понятно странное выражение: “Зверь, оставивший отпечатки лап на ее <книги> страницах”. Судя по всему, автор посвятил эту книгу рассказов “изнанке” человеческой души, которая по определению “животна”, когда лишена Божьей искры.

Разве что… за зверей обидно. В животном мире не убивают ради забавы, не спиваются от скуки и не насилуют самок, чтобы самоутвердиться. Низко падает лишь тот, кто высоко поднимался. Между строк рассказов Романа Сенчина все время читается библейская легенда о Творении (именно потому, что в них нет ни слова о религии — разве что милиционеры “сжалились” и одному задержанному крестик оставили, раздевая для вытрезвителя, в рассказе “Понятой”). Вложив в глину частицу божественной сущности, Господь поставил человека на недосягаемую высоту… Но, чтобы на этой высоте удержаться, необходимо совершать постоянный нравственный выбор. Однако для героев Сенчина выбора нет. Это они так думают. А раз выбора нет, не все ли едино, как жить? На самом деле выбор есть. Но он тяжелый. Стремиться ввысь куда труднее, чем свободно падать вниз. Вот они и падают. И там, на месте падения, на осколках человеческой сущности, возникают “из такого сора” истории, одна страшнее и жизненнее другой…

Стилистически почти все рассказы в “Изобилии” заставляют вспоминать слова Игоря Фролова: “Новые реалисты” отринули виртуозность языка, выбрали в качестве своего инструмента не скрипку и даже не барабаны — способностей не хватило, — а консервные банки и кастрюли с палками. И барабанят уже десяток лет”. Метафора Фролова весьма четко отражает бедность языка, отсутствие образности, местами даже скудость лексики Сенчина. Фролов полагает, что это — признаки скудости художественных средств, но так ли это? Думаю, нет. Весь этот “литературный минимализм” — сознательно выбранная метода, чтобы отразить именно то, что хочется отразить; это авторская воля, направляющая все силы на возможно более ясную констатацию выбранной главной мысли, а не слабость речевого и понятийного аппарата.

Да и так ли уж мало художественных приемов использовал Роман Сенчин в “Изобилии”? Черный юмор, проявляющийся в рассказах “Покушение на побег”, “Попутчик”, “Финита ля…” — чем не прием? Магический реализм, элементы фантастики в рассказах “Пакет с картинкой”, “Имя” — тоже сюжетный ход. Композиция рассказа “Мясо” вообще великолепна: только название открывает смысл происходящего в нем и “закольцовывает” произведение, придавая ему острейший пафос. Наконец, то, что Сенчин открыто называет иных персонажей своим именем, — реальность или квазиреальность? Или все-таки литературная игра, вполне солидная, как прием (как раз по части “нового реализма”)?.. Явно все это делалось автором неслучайно. Тогда — зачем? Вопрос!..

Для русской литературы нередок такой парадокс: описано однозначное “плохое” — а проза получается хорошая! Новая книга рассказов Романа Сенчина продолжает этот ряд.

Елена Сафронова