Такой волшебный свет

* * *

Да, надо бросить всё, поехать в Нарву, что ли,
Снять маленький покой, старушка-немка пусть
Хлопочет за стеной, и там по доброй воле
Своей заночевать, забыв земную грусть
И тяготы забот столичных, и обиды,
Которыми для нас земная жизнь полна, —
И там приснится сон, и в этом сне облиты
Сияньем будут стол, и кресло, и стена,
И, в этот свет зайдя, — ни горе, ни тревога
Не властны над тобой — такой волшебный свет,
Заплакать от любви, узрев душою Бога,
И оду написать, которой лучше нет.

* * *

Когда судьба тебе свою ухмылку
Покажет или чёрную печать,
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти Шаламова опять.

И пустяком покажется обида,
И ерундой вчерашняя напасть,
Ещё чуть-чуть поморщишься для вида,
Но обретёшь свою над ними власть.

И вспомнишь речку, рощу или море,
Ещё печенье в шкафчике найдёшь
И скажешь: это горе всё не горе,
И мрак в душе не мрак, и дрожь не дрожь.

* * *

Мои друзья, их было много,
Никто из них не верил в Бога,

Как это принято сейчас.
Из Фета, Тютчева и Блока
Их состоял иконостас.

Когда им головы дурили,
«Имейте совесть», — говорили,
Был горек голос их и тих.
На партсобранья не ходили:
Партийных не было средь них.

Их книги резала цензура,
Их пощадила пуля-дура,
А кое-кто через арест
Прошёл, посматривали хмуро,
Из дальних возвратившись мест.

Как их цветочки полевые
Умели радовать любые,
Подснежник, лютик, горицвет!
И я, — тянулись молодые
К ним, — был вниманьем их согрет.

Была в них подлинность и скромность.
А слова лишнего «духовность»
Не помню в сдержанных речах.
А смерть, что ж смерть, — была готовность
К ней и молчанье, но не страх.

* * *

Венеция, не умирай, не надо!
Переживи нас всех и напиши о нас
Винтами на воде, как ты была нам рада,
С приезжих не сводя своих зелёных глаз.

Как любовались мы твоим полураспадом,
Притопленный ценя твой мрамор и кирпич,
И смерть была такой прекрасной с нами рядом,
Что в руки взять её хотелось и постичь.

Нисколько не боясь, вникая в закоулки,
С канала на канал легко переходя,
С моста на мост, как бы найдя в твоей шкатулке
Не страшную ничуть разгадку бытия.

* * *

Как горит на закате
Крепостная стена,
Как уложена кстати
Кирпичами она!

С кирпичом не сравнится
Ни один матерьял,
Так он влажно лоснится,
Так он сумрачно-ал!

И в Венеции дожи
Поощряли кирпич,
И Манчестера тоже
Без него не постичь.

О, фабричные стены,
Как пылаете вы
Кирпичом откровенным
В ответвленьях Невы!

И гранита не надо,
Мрамор здесь ни при чём
В этих отсветах ада
С райским призвуком в нём.

* * *

Они как будто под гору спускались
До нашей эры, Гракхи и Лукреции,
И стариками в этот мир являлись,
А уходили из него младенцами,
И календарь как будто перевёрнутый
Нам доставляет много неудобства,
Подогнанный к ним плохо и пристёгнутый,
И затрудняет чудные знакомства.

Родиться в триста восемьдесят первом
И в триста тридцать пятом быть убитым.
Для этого нужны не наши нервы,
И так легко ненужным быть, забытым.

Есть что-то в этом странное, досадное,
Обидное, есть что-то от немилости,
Как будто их течение обратное
Уносит, не хватило справедливости
На всех, ещё такое ощущение,
Что им достался быстрый спуск по лестнице,
А нам подъём — и чувствую смущение
Перед Платоном, Плавтом и Теренцием.

* * *

А теперь он идёт дорогой тёмной
В ту страну, из которой нет возврата, —
Было сказано с жалобою томной
Про воробышка, сдохшего когда-то.

Плачьте, музы! Но, может быть, дороги
Той не следует нам бояться слишком,
Если даже воробышек убогий
Проскакал раньше нас по ней вприпрыжку.

Проскакал — и назад не оглянулся,
Тенью стал — и мы тоже станем тенью.
Мне хотелось бы, чтобы улыбнулся
Тот, кто будет читать стихотворенье.

* * *

Каково это ёлкой явиться на свет,
Не берёзой, не клёном, не дубом,
И дожить до восьми, до двенадцати лет
И заваленной быть лесорубом!

Мне, когда я увидел их в грузовике,
Стало стыдно и страшно, ей-богу.
И при чём Вифлеем здесь? Они ж не в песке,
Снег на жалких дрожал всю дорогу.

Я представил ужасную вырубку там,
Где они, подрастая, стояли.
Рождество — это радость, пришедшая к нам,
И гектары тоски и печали.

Стройный стан в серпантин будет, в блёстки одет,
И шары золотые повесят.
Справедливости не было в мире и нет,
Ею только клянутся и грезят.

* * *

Мой друг, за всех, кто в мире одиноко
Под бой часов встречает Новый год,
За всех за них, кем так судьба жестоко
Распорядилась сумрачная — вот
За них мне выпить хочется, да будет
Полегче им, внезапно, просто так!
И свысока пусть их никто не судит,
И вспыхнет свет в них, разгоняя мрак.

Откуда свет возьмётся, я не знаю.
Сам по себе, быть может, из души,
Что подошла к обрывистому краю
В заброшенности полной и глуши,
И ожила, наперекор печали,
И осветила пропасть под собой,
В такие заглянув ночные дали,
Как в поздний час — фонарь береговой.

* * *

А не случись дуэли той
Под пятигорскою грозой,
Случайной, дикой, сумасбродной,
В отставку вышел бы, звездой
Ведом счастливой, путеводной.

Кавказ оставил бы, в Москве
Женился, жил бы в Петербурге
И по ступеням бы к Неве

Сбегал, цилиндр на голове,
В пальто двубортном, а не в бурке.

Каких стихов лишились мы,
Какой благоуханной прозы!
Нам их не вызволить из тьмы.
Казбек их взял как бы взаймы,
Читают ветры их и грозы.

Дожди над ними слёзы льют,
Им ангел радуется втайне.
Но мы умрём — нам их вернут.
Не всё же остаётся тут,
Частично — там, ещё сохранней.

* * *