Александр Зорин

С.С. Виленский. Стыковка лет: воспоминания к истории «Возвращения»

По обе стороны колючей проволоки

Книга состоит из трех частей: первая — опыт неволи, пережитый автором на Колыме, а перед этим — в одном из страшных сталинских застенков Сухановке. Вторая часть — Мещера, полуживые деревни, которые стали приютом и отдохновением для недавнего политзэка. И третья часть — публицистика: выступления, статьи председателя историко-литературного общества “Возвращение”, каковым Семен Самуилович является по сей день. Все три части, выражаясь языком автора, стыкуются между собой, что и дало название книге.

О ГУЛАГе вроде бы написано немало, а все же недостаточно, если судить по ностальгическим настроениям постсоветского общества, пережившего в двадцатом веке небывалые репрессии. Новейшая русская история в значительной части мифологизирована. Народ довольствуется полуправдой. Солженицын, обещанный в школьной программе, погоды не сделает, как это было в 70-х, когда его читали запойно, хоронясь по углам и кухням. Конечно, капля камень точит. Книга Виленского — еще одна капля, долбящая полудремотное сознание в застойные времена.

Он пишет не только о себе: за что получил срок (за стихи), за что отправляли в БУР и в штрафные зоны. Не только о бесчинствах и палачах. Но и… о тех, кто не скурвился, не перемололся в пыль. Среди начальников такие тоже были. Один из них — надзиратель Каримов, который спас его однажды. “…самый добрый и самый странный надзиратель. ...Глаза у него были печальные и умные. Жил он в военном поселке с женой и двумя детьми. Пил. Но все надзиратели пили. Повесился он, Каримов”. Характерная подробность: “все надзиратели пили”. Мыслимо ли вынести карательную роль совестливому человеку! Суицид настигал всех: алкоголизм тоже самоубийство, только медленное.

Надо иметь чистое зрение, чтобы различить в серой однородной массе светлое ЛИЦО. Неслучайно же сказано в мудрой книге, за которую, кстати, тоже давали срок: “Если око твое будет чисто, то и все тело твое будет светло” (Мф. 6.22). То есть наше душевное здоровье зависит от того, как мы воспринимаем мир. Эти ЛИЦА освещали потемки советского каторжника. Виленский запомнил каждое. И как награда за его мировосприятие выдавались счастливейшие мгновения. Одно такое он пережил “в очень яркий, очень длинный, очень солнечный день...”. Он почувствовал себя “свободным человеком, что не так-то часто случается и на воле”. Заметна тенденция: мир не без добрых людей. Это мы знали давно. Важно знать, что и в самых бесчеловечных дебрях есть доброхоты. Неслучайно книга заканчивается стихотворением Берты Бабиной “Спасибо”. Старая каторжанка посвятила его “тов. Зимину, нашему Эльгенскому конвоиру”.

Виленский мастер мимолетных наблюдений, смысл которых превышает видимые границы. Вот конвой разрешил попастись зэкам на сопке, рдеющей от спелой брусники. Бригада разбредается по близкому ягоднику. “Рядом со мной немец. И я замечаю, что собирает он бруснику не так, как мы. Как бы намечает себе квадрат и, пока не оберет все, на следующий не переходит”. Рачительность (в любых условиях!) хозяйственного человека, воспитанная веками. Дары природы тоже ведь не бесконечны, бесхозяйственное обращение с ними чревато экологической катастрофой. В этой картинке образ двух цивилизаций, по-разному относящихся к миру. Мельком брошенный взгляд наводит читателя на далеко идущие выводы.

Семен Виленский — поэт, что сказалось и на его прозе. Она живописна и лирически точна. Но кроме того, неожиданные ассоциативные ходы часто сближают ее с поэтическим текстом. Он как будто мыслит строфами. Кстати говоря, Виленский — составитель большого тома “Поэзия ГУЛАГа”, который вышел в 2005 году — итог многолетней, общей с другими бывшими лагерниками работы.

Разумеется, не все авторы этого тома (их более трехсот) поэты. Но все так или иначе прикоснулись к живительному ладу поэзии. В лагере, не имея возможности записывать стихи (записанные отберут), Виленский заучивал их, и в памяти держал неисчислимое количество строк, в том числе и крамольных. Точно так же долгое время сочинял Солженицын, Татьяна Гнедич, переводя по памяти Байрона, Заболоцкий, не доверив бумаге нескольких стихотворений, — да многие…

Поэтический текст, помимо духовного наполнения, держится метром и ритмом — формообразующей силой. А она в условиях абсолютной внешней зависимости поддерживала в человеке самодисциплину. Сосредоточенность, внутренний ритм, пусть не всегда поэтически совершенный, сопротивлялся хаосу — размалывающему человека еще при жизни в лагерную пыль. Сочинительство — скрытая форма самозащиты. Слава тоническому стиху! Знал бы Василий Кириллович Тредиаковский, его узаконивший, какую сослужит службу новое стихосложение в будущих отечественных узилищах. Кроме того, развивалась память, сподручница интеллекта, без которого любое творчество хиреет. Так что многие становились поэтами поневоле. Среди таких, возможно, был Ефим Кац, сочинявший стихи на иврите. Виленский оценить их не мог, но слушал, завороженный его видом и голосом. “Одноглазый (выбили охранники после неудачного побега. — A.З.), губастый, с обмороженным пятнистым лицом, одетый в лагерное тряпье, он казался пришельцем из дальних веков. И его гортанные стихи текли из вечности”.

Вторая часть посвящена все той же России, только уже по другую сторону колючей проволоки. Человеку, зажатому в коллективе, и особенно в лагерном, когда любой жест и взгляд на виду, — ой, как хочется пожить без свидетелей…

“После Колымы я год за годом ходил по России, по глухим опустелым деревням.

И забывался сном.

…И босоногие хозяйки неслышно ступают по лоскутным половикам”.

Босоногие хозяйки — радушные, малограмотные женщины. Они не помнят а может, и не знают, когда произошла революция. “Уверены, что она случилась в то время, когда “кулачили”. То есть раскулачивали. Для большинства крестьян революция с этого и началась. Беспамятная Россия. Живущая, по слову Пастернака, не в истории, а в природе.

Радушие, граничащее с недоверием. Две крайности, очень даже для нас привычные. Опасливые колхозники частенько принимали его за шпиона. Я вспоминаю, как в 1973 году поехал в деревню Афанасьевку (Белгородская область) посмотреть на свадьбы, которые там справляются после Пасхи, на Красную Горку. Был при мне документ — командировочное удостоверение от московской газеты. На свадьбах я почти не пил, а смотрел и слушал, зачарованный красотой — плясками и песнями старинного обряда. На второй день меня арестовали и посадили под замок в колхозном правлении. Приехавший участковый освободил, но очарование мое чуть-чуть померкло. Виленский пишет о пятидесятых годах, но и двадцать лет спустя сидела в людях дремучая подозрительность. Впрочем, возможно, их недоверие было вызвано моей непонятной и неуместной трезвенностью.

Но и то правда, население, зажатое вековечным страхом, не скоро от него освободится. Если освободится вообще… А в те времена — ни хлеба вдоволь, ни картошки. Даже накосить сена для коровы, чтобы хватило, власти не давали. Хозяйка, что неслышно ступает по лоскутным половикам, рассказывает: “Встану я пораньше, привяжу веревкой косу к ноге, возьму корзину в руки, будто по грибы, и тяну за собой косу по земле, чтобы соседи не видели, а они также от людей хоронились, тюрьмы боялись, от страха обмирали”. И не верят они, что их измордованная жизнь кому-то интересна, что правда кому-то нужна. Они, как деревья, выросшие на болоте, упадут, подгнившие, растворятся в вековечных мещерских хлябях. Разве что пришлый человек заметит их прозорливую особость. Как у того старичка, которого он встретил в лесу: “Маленький такой, легкий старичок, глаза в сумерках светятся”.

Последняя часть книги не менее важна, чем предыдущие. Она о сегодняшнем дне бывших узников. О их правах и о их бесправии. Семен Самуилович — главный редактор издательства “Возвращение”. С 1992 года, когда оно образовалось, вышло более ста пятидесяти книг — и коллективных, и авторских. Первая — “Сопротивление в ГУЛАГе”. Назову несколько из тех, что стоят у меня на полке — не все ведь и достанешь. “Доднесь тяготеет” — двухтомник воспоминаний; Георгий Демидов — три тома: повести и рассказы; Ариадна Эфрон — три тома: письма, воспоминания, проза, стихи; Ариадна Эфрон и Ада Федерольд — письма, воспоминания; Мейлах Бакальчук-Фелин — “Воспоминания еврея-партизана”; “Москва, Владыкино — Караганда, Тайшет. Подцензурные письма 1940—1956”; Собибор — восстание в лагере смерти. О “Поэзии ГУЛАГа” я упоминал. Выходят и последующие поэтические сборники.

Безутешная картина предстает из статей Виленского. Написанные в разное время, они актуальны и сегодня. “Уже сорок лет длится реабилитация жертв большевистского режима. Странная, лукавая реабилитация. Вместо того чтобы выделить дела военных преступников и уголовников, а остальных реабилитировать, покаяться перед всем миром, — год за годом пересматривают бредовые измышления безграмотных следователей. Реабилитируют и самих палачей, облыжно обвиненных в шпионаже. …Год за годом параллельно с реабилитацией идет процесс сокрытия преступлений. В 1962 году в Магадане ко мне пришли работники архива: “Товарищ корреспондент, жгут архивы!”. Документы уничтожались и в последующие годы. На наших глазах архивы зачищала Лубянка в 1991 году после провалившегося путча. Вот где начинается атрофия памяти, патриотический склероз. Вот почему в числе героев России народ называет имя Сталина. Вот почему урезаются льготы, особенно в регионах, бывшим политзэкам.

Печальна судьба первых объединений Колымского товарищества. Костяк его в 60-е годы состоял из небольшого количества зэков дореволюционной закваски, тех, кто еще боролся с царизмом. Чудом выжившие в советских лагерях, они все же товариществом не стали. В них, бывших эсерах и меньшевиках, не угасли политические страсти и взаимные упреки. Хороший пример того, что подлинное взаимопонимание складывается на других началах.

Колымские могильники… Пустые колышки, вбитые в землю на лысых сопках. Сотни колышков. На сопку опускается вертолет, и колышки от его лопастного смерча подхватываются и разлетаются веером... Могильники, поросшие мохом, под тонким слоем которого лежат черепа и кости на немереной глубине…

“Нас, бывших политзаключенных, осталась горстка, — говорит Семен Самуилович. — Тороплюсь издать документы, ведь это не просто воспоминания, а памятники тем, кого русская история никогда не узнает”. Я принес ему в подарок редкую книгу. “Спасибо, — сказал он, — посмотрю, но я, кроме рукописей, почти ничего не читаю”.

В его квартире, как в редакции, толпится народ. В дверях, когда уходил, встретился с писателем Амаяком Тер-Абрамянцем, едва ли не самым молодым автором издательства “Возвращение”.

Александр Зорин