Из моих сказок об Италии

Разговорившись с молодой певицей, стажировавшейся в Венеции, в оперном театре “Ла Фениче”, я спросил, приходилось ли ей петь в “Ла Скала”.

— Ну что вы? До этого я вряд ли когда-нибудь дорасту.

— А мне однажды пришлось там петь, — сказал я.

— Вы шутите? — спросила певица, знавшая, что я, физик, несколько лет работал в итальянском университете в Тренто.

— Нет, не шучу. Но сейчас, когда вспоминаю свое выступление на прославленной оперной сцене, думаю, что эта сказка мне приснилась.

И я рассказал ей эту историю.

По работе в Тренто мне пришлось несколько раз посетить Германию, Франкфурт. Шенгенских виз тогда не было, и каждый раз нужно было ездить в немецкое консульство в Милане.

Консульство в Милане работает до полудня. А ехать из Tpенто в Милан нужно часа четыре поездом да еще с пересадкой в Вероне. Чтобы успеть, я вставал ночью, шел пешком из нашей деревушки до станции, садился в полупустой поезд и дремал у окна. За темным окном до самых звезд поднимались огоньки, и по ним угадывались горы и долина реки Адидже, вдоль которой шел поезд. Небо постепенно розовело, огни гасли, и яснее проступал силуэт гор. С них в долину спускался туман. В Милан я приезжал уже при свете дня и, сбежав по ступенькам с высокого перрона, бросался в метро. Если быстро добраться до станции “Moscova” и пробежать с полкилометра вдоль длинных и унылых банковских зданий, можно успеть к консульскому окошку к одиннадцати, то есть за час до закрытия. Часа хватает на то, чтобы ответить на вопросы анкеты и протянуть ее в окошко вместе с паспортом. Проделав это, я немедленно пускался в обратный путь, чтобы засветло вернуться домой. Через неделю ночью я снова отправлялся в Милан получать эту самую визу.

Однажды, сидя за столом, я лихорадочно быстро писал, стараясь успеть до закрытия, как вдруг услышал итальянскую речь, заставившую меня поднять голову. У окна офиса стоял господин средних лет в элегантном костюме и расстегнутой белой рубашке без галстука с гривой густых волнистых слегка седеющих каштановых волос. По-итальянски он говорил бегло, но с русским акцентом. Из его объяснений с чиновником я понял, что он пианист из миланского оперного театра “Ла Скала” и едет на два месяца по контракту в Дрезден, в оперный театр. Потом он подошел ко мне и сказал по-русски:

— Мы, кажется, соотечественники. Не поможете ли мне с этой анкетой. Говорить я кое-как говорю, а вот писать...

Заполняя графы его анкеты, я узнал, что зовут его Николай Тарасюк, ему пятьдесят лет, родился он в Киеве, не женат и вот уже пятый год работает в “Ла Скала”. Так что и знакомиться было не нужно.

Когда мы вышли вместе на улицу, Николай сказал:

— Я вам так благодарен. Вы просто спасли меня. Вот этими руками, проигравшими без малого сорок пять лет, я не написал ни строчки. Да еще по-немецки... Нет, правда, скажите, что мне для вас сделать?

— Ну что вы... само собой... какие пустяки, — бормотал я. — А впрочем, — сказал я, развеселившись, — я знаю, о чем попросить. Достаньте нам с женой билеты в “Лa Скала”, конечно, не самые дорогие.

— Вот этого я не могу. Не по чину. Впрочем, и “звездам” это не всегда удается. На днях Мирелла Френи устроила скандал. Каким-то ее друзьям не оставили билетов на ее концерт. А моя должность скромная — пианист-концертмейстер. Аккомпанирую солистам и хору, помогаю режиссеру с партитурой. Рабочая лошадка. Иногда работаю по двенадцать часов в сутки, как тапер на свадьбе. Говорю: ну не могу больше, устал. А режиссер смеется и заказывает мне еще один кофе.

Разговаривая, мы дошли до метро, и я собрался уже попрощаться. Но Николай сказал:

— Послушайте, ведь вы никогда не были в “Ла Скала”. Давайте я покажу вам театр, а потом зайдем куда-нибудь выпьем кофе. Сегодня я свободен. Зачем вам спешить? Ну приедете в свое Тренто поздно вечером. А можно и у меня переночевать. У меня тут рядом, на улице Андреис, просторная квартира. А утром я вас подкину на вокзал на своей машине.

И в самом деле, подумал я, когда я еще попаду в этот знаменитый театр? А заодно и город наконец увижу.

И я согласился. Разговаривая, мы прошли через piazza di Duoma, через знаменитую галерею Виктора Эммануила с модными магазинами и вышли на площадь к театру, где стоит памятник Леонардо. Обогнув слева здание и пройдя кассы, мы вошли в гараж, где Николай поздоровался со старичком, дежурившим у служебного входа. Один или два пролета лестницы, и мы вышли на сцену. Огромная сцена была пуста, и оркестровая яма закрыта. Был ноябрь, но оперный сезон еще не начался, в “Ла Скала” шли концерты. На помосте, закрывавшем оркестровую яму, стояли пюпитры. Видимо, шли репетиции оркестра, но музыкантов не было, и только двое скрипачей, сидя, о чем-то негромко разговаривали. Николай вывел меня на середину сцены, и я увидел зал. Он был меньше, чем у нашего Большого. И скромнее. Николай показал мне справа от нас, в бельэтаже, ложу, в которой на премьерах своих опер сидел Верди. Ложи ярусов расположены не по радиусу, а под углом, и все разные, одни с зеркалами, другие — без. Николай сказал, что многие из них арендованы богатыми миланскими семьями чуть ли не с прошлого века. Я подумал, что вижу зал со сцены таким, каким его видели Карузо, Джильи, Каллас... В углу у входа на сцену стоял рояль ярко-красного цвета.

— Вот на нем я играю, — сказал Николай. — А зал, как видите, так себе, ничего особенного. Разве можно сравнить его с нашим Киевским оперным, не говоря уже о Большом. Но что здесь замечательно, так это акустика. И сейчас я вам это покажу. Пропойте что-нибудь.

— Как... здесь? Да я не пою. А что спеть?

— Да что хотите. Хоть вполголоса, хоть про себя. И сами увидите, вернее, услышите.

Зал был пуст. Один скрипач ушел, а оставшийся разбирал ноты. Николай, грустно улыбаясь, смотрел на меня и ждал. А меня вдруг охватило отчаянное озорство.

Мне показалось, что пою не я, а кто-то рядом, и громко. Скрипач на секунду поднял голову и тут же снова углубился в ноты, даже не взглянув на меня. Когда я закончил “петь” песенку герцога, Николай сказал:

— Вот видите, архитектор Пьермарини, который построил театр, гениально знал акустику. Кстати, “Риголетто” как раз пойдет в этом сезоне, и, говорят, петь будет Паваротти.

Потом Николай провел меня по ярусам, где не было ни позолоты, ни хрусталей, по нижнему фойе со скульптурами Россини и Доницетти и верхнему с большой люстрой и огромным бюстом Тосканини, обращенным к окнам, выходящим на площадь к памятнику Леонардо.

А потом, выйдя из театра, мы пили кофе в одном из баров галереи. Ночевать у гостеприимного хозяина я передумал и в тот же вечер уехал к себе в Тренто.

— Это в самом деле похоже на сказку, — сказала моя собеседница. — Недаром Горький написал “Сказки об Италии”.

— Андерсен сказал, что нет сказок лучше тех, которые создает сама жизнь. Но Горький в конце концов поверил обратному утверждению: “мы рождены, чтоб сказку сделать былью”. И уехал из Сорренто, чтобы воспеть Беломор-канал. Известно, чем это кончилось.

В Риме жарким летом я стоял в очереди в собор Святого Петра. Впереди была группа туристов из России. Прямо передо мной двое громко разговаривали.

— В августе девяносто первого я стоял в кольце вокруг Белого дома, — говорил пожилой мужчина, одетый не по сезону (черный костюм и галстук), — пришли почти все из нашего оркестра. Сколько было восторгов, надежд… Казалось, вот сейчас, скоро, через год, два все изменится. Мы будем ездить в Европу не на гастроли, а как к себе домой. Сами Европой станем. И вот прошло много лет. И что же?

— Не расставайтесь с надеждой, маэстро, — отвечал ему молодой человек, одетый в белые брюки и майку, сдавая карабинеру свой мобильник. — Сейчас, как войдем, я вам кое-что покажу.

Они отделились от остальной группы и направились в левый придел собора. Мне было интересно, и я поспешил за ними. Мы остановились у большой картины. И молодой человек, видимо, бывавший здесь не раз, рассказал:

— На картине вы видите, как папа Григорий Великий причащает верующих в церкви Болсена. Это небольшой город на берегу озера, недалеко от Рима. Причащает хлебом и вином. Вот из этой чаши, что у него в руках. А хлеб лежит на полотне. Но один из прихожан никак не верил, что это кровь и тело Господне. Тогда неожиданно на полотне, где лежали просвиры, проступила кровь. И прихожанин поверил.

— Ну, это совсем из другой оперы, — человек в черном разочарованно развел руками, — и такая вера не для меня.

— А вы не забывайте, что в паре километров отсюда, на площади Кампо дей Фьори, когда-то сожгли Джордано Бруно. А теперь там продают цветы и camerieri в белых до пят фартуках подают лучший в Риме капучино, — ответил молодой человек, — так что, как сказал поэт, не расставайтесь с надеждой, маэстро, не убирайте ладони со лба.

В итальянской деревеньке Вела, где мы с женой жили в ту пору, на крутом склоне холма стояла старая вилла. От шоссе к ней вела широкая тропа между двух каменных оград, поросших самшитом и диким виноградом. Из-за кипарисов, окружавших виллу, окон видно не было. Перед виллой на лужайке стоял старый высохший фонтан, а вокруг фонтана — статуи из серого камня. Лица у статуй были стерты, а иные стояли и вовсе без голов. Если бы у статуй были глаза, они глядели бы вдоль склона вниз, на сельское кладбище, каменной стеной выходящее на шоссе. По склону шел виноградник. Скорее, это была не вилла, а каменный трехэтажный деревенский дом с чердаком, служившим дровяным сараем. Так раньше строили дома в деревнях Трентино, на севере Италии.

Хозяином дома был барон Антонио Сальвати. Когда мы познакомились, барону шел девяностый год. Жена его давно умерла, детей не было, и старик одиноко жил в своем доме. Ему прислуживала женщина из нашей деревни. Каждое утро я встречал хозяина виллы на остановке автобуса у ограды кладбища. Я ехал в университет, а барон Антонио в банк, где служил многие годы. Если я приходил на автобусную остановку раньше времени, то видел, как низенький старичок мелкими частыми шажками семенит по каменистой тропе. Одет он был всегда тщательно: светлые выглаженные брюки, темный пиджак с белым платком в нагрудном кармане, белая рубашка и темно-синяя бабочка в белую крапинку. В руках портфель, а на голове — шляпа. Шляпу он носил всегда, даже в жаркую погоду. Пока не подошел автобус, мы здоровались и обменивались впечатлениями о погоде. Если же наши места были рядом, барон Антонио успевал рассказать о видах на урожай винограда и осудить христианских демократов.

Старик был бодр, держался прямо. Маленького роста, в шляпе, он напоминал гвоздь, крепко вколоченный до середины. Когда на меня находила хандра или я жаловался на нездоровье, жена говорила:

— Тебе не стыдно? Бери пример с барона. Живи как барон.

По соседству с нами жила Антонелла, молодая женщина лет тридцати, снимавшая комнату у хозяина большого многоквартирного дома. Антонелла подражала актрисе Софи Лорен. У нее были длинные стройные ноги, очень высокая грудь и большие подведенные краской черные глаза. Свои прелести она подчеркивала короткими открытыми платьями и туфлями на высоком каблуке. В профиль ее фигура напоминала знак доллара. На остановке автобуса Антонелла любила поболтать с бароном. Во время разговора шляпа барона почти касалась ее открытого бюста. Я стоял сзади, и шляпа не мешала мне видеть ее лицо и перекинуться с ней парой слов. Пожилые синьоры стояли поодаль и, казалось, с осуждением смотрели на нашу группу.

Работала Антонелла в Тренто кассиршей в супермаркете “Товацци”. Раз в неделю мы приезжали туда делать покупки. Машины у нас не было, а “Товацци” доставлял продукты на дом. Мы набирали две полные тележки и подкатывали их к Антонелле. За кассой Антонелла сидела как в театре: в нарядном платье со смелым декольте, открывавшим ослепительные перспективы. Она быстро считала и укладывала покупки в ящики. Кончив, нагибалась и доставала из-под кассы подарок — бутылку красного трентийского вина или граппы. Говорила, что это не от нее, а от хозяина.

Она часто советовала жене купить мне какие-то особые духи.

— Signora, ti consiglio di comprare questo profumo per tuo marito. Ha uno specifico aroma di uomo1.

Жена благодарила и говорила, что специфический мужской запах не выносит.

За спиной Антонеллы суетился Франко, высокий молодой человек лет двадцати. На своей машине, похожей на инвалидную коляску, Франко развозил продукты по домам. Не поворачивая головы, Антонелла кидала ему:

— Subito, a Vela2.

Дома нас встречали полные ящики, стоявшие перед закрытой дверью.

Через год, когда мы вернулись в Тренто и поселились в Веле, нас ожидала новость. О ней судачили женщины на автобусной остановке. Барон Антонио и Антонелла поженились.

Барон уже не ездил в банк на автобусе. Теперь Антонелла отвозила и привозила мужа на недавно купленной “Тойоте”. Иногда я видел их, когда “Тойота”, съезжая с холма, поворачивала на шоссе. Барон улыбался, а Антонелла сидела за рулем и махала мне рукой. Вид у молодой баронессы был счастливый. Мы продолжали ходить в супермаркет “Товацци”, но за кассой сидела теперь незнакомая седая синьора. И Франко тоже не было видно. В Веле нам сказали, что Франко теперь работает на вилле барона и занимается виноградником. Вместо инвалидной коляски он ездит на тракторе с прицепом, собирает виноград. Стояла осень, и на вилле работало несколько сезонных рабочих, поляков. Для Велы с ее виноградниками и яблочными садами это было обычным делом.

А еще через два года умерла моя жена, и в декабре я приехал в Велу один. В деревне мне рассказали, что Антонелла овдовела. Барон скончался на девяносто третьем году. Ходили разговоры, что Антонелла сошлась с Франко, но он изменил ей с девчонкой из Пово, соседней деревни. Антонелла выгнала его, и он уехал на “Тойоте”, которую она ему подарила. Мне показалось это сплетней. Антонеллу в деревне не любили.

Обедал я в университете, кое-как вел свое одинокое хозяйство и в “Товацци” не заглядывал. Но как-то, проходя мимо супермаркета, увидел в окне Антонеллу и зашел в магазин. Антонелла сидела на своем месте у кассы. Она не изменилась. Только одета была в темное закрытое платье с накинутой на плечи кофточкой. Впрочем, подумал я, зимой открытых платьев не носят. Антонелла улыбнулась, протянула обе руки, и на ее вопрос “Come va?3” я сказал о своем несчастье. А она спросила, знаю ли я о смерти ее мужа. И еще предложила посидеть в соседнем баре на углу улицы Манчи. Она кончала работу через десять минут.

В баре я ждал недолго. Антонелла присела и вынула из сумочки нарядную коробку.

— Con i migliori auguri di Buon Natale4.

Я понял, что это те самые духи. Со специфическим мужским запахом. И поблагодарил.

Антонелла спросила о моей жизни. Я сказал, что приехал ненадолго и что живу в Веле, в том же доме напротив автобусной остановки. И тогда она неожиданно предложила мне переселиться к ней на виллу. Сказала, что мне будет удобно писать книги (так и сказала, — писать книги) на балконе с видом на снежные альпийские горы. И что такую лазанью, которую она приготовит для меня, едят только в Болонье. Я спросил Антонеллу, зачем ей нужен еще один старик. Понял, что задал бестактный вопрос, но было поздно. Антонелла, казалось, ничего не заметила.

— Lei non e vecchio. Gli uomini vivi devono vivere1.

Я проводил ее до стоянки машин. Она открыла дверцу новой “Альфа Ромео” и усадила меня рядом. В Велу нам было по пути. Я спросил, где ее прежняя “Тойота”. Она ответила, что подарила ее Франко. Тогда я спросил о нем. И она ответила, не отрывая глаз от дороги:

— O, mamma mia! Questi giovani uomini...2 

Я иногда приезжаю в Велу, но Антонеллы больше не встречаю. Говорят, что она все еще живет на вилле. Каждый раз, когда я смотрю на старый дом на высоком холме, я вспоминаю слова жены: “Живи как барон”. Я ведь тогда не догадался, что это завещание.

Однажды на pizza di Duomo в праздник, в день покровителя Тренто Saint Viglio, я познакомился с Кьярой, славистом из Вероны. Оказывается, ей попалась на глаза какая-то моя книжка рассказов о Пушкине. Мы сидели за одним столом и пили виллацано, местное красное вино.

— А что бы вам не приехать в наш лицей и не рассказать о Пушкине и его стихотворении “Из Пиндемонти”. Наш лицей носит имя Ипполито Пиндемонте.

Я растерялся.

— Но я по-итальянски говорю плохо. Лекции читаю по-английски, а в лаборатории обхожусь вообще без языка.

— Мои ученики сносно говорят по-английски и по-французски. Вам будет интересно. Приезжайте.

И я приехал. Кьяра встречала меня на вокзале. Сначала мы прошли мимо piazza di Аrena, мимо знаменитого колизея, где нынче ставят оперы, а потом на одной из улиц вблизи piazza di Signori остановились у серого каменного дома с мраморной доской. На доске было написано, что здесь в XVIII веке жили братья Пиндемонте, Джованни, поэт и драматург, и Ипполито, поэт и путешественник. Вот этого Ипполито и перевел (будто бы!) Пушкин в своем знаменитом стихотворении “Из Пиндемонти”:

На обратном пути из лицея я рассказал, а возможно, напомнил Кьяре, что Пушкин не переводил Ипполито Пиндемонте и вообще его не читал, он прикрылся им от цензуры. В рукописи вначале стояло “из Андре Шенье”. Возможно, Пушкин полагал, что в России имя Шенье, который, по выражению Мандельштама, “духовно горел правами человека”, было более известным и одиозным, чем имя столь же свободолюбивого Пиндемонте. Полагают также, что Пушкин из цензурных соображений заменил “зависеть от царя” на “зависеть от властей”.

В лицее Кьяра представила меня своему классу. Это были взрослые юноши и девушки, изучавшие гуманитарные дисциплины — литературу, язык, историю и право. На меня уставились двадцать пар ярких итальянских глаз. Многое о Пушкине они знали. Но я рассказал им о поэте в лето 1936 года, когда он написал “Из Пиндемонти”, и прочел эти стихи во французском переводе Наты Минор (разумеется, по книжке). Я сказал, что Пушкин в последние годы жизни разошелся с декабристами в оценке революции. Он считал, что только развитие и просвещение могут пробудить в крепостной России общественное сознание и привести к свободе. А в стихах “Из Пиндемонти” он прославил внутреннюю свободу человека, которой был сам так наделен. Внутреннюю свободу в несвободной стране.

И тут неожиданно разгорелась дискуссия. Паоло, рослый взлохмаченный парень, встал и бегло по-английски стал возражать. Он сказал, что поэму “Франция” Ипполито Пиндемонте написал в 1789 году, где прославил смерть тиранов, и что только революция проложила во Франции путь к свободе.

— Вы отчасти правы, но какую цену пришлось уплатить? — возразил я. Якобинцы развязали невиданный для того времени террор. На гильотине погибли сотни людей, в том числе поэт Шенье, химик Лавуазье, философ Клотц и много выдающихся деятелей культуры. И путь к свободе оказался неблизким. Все зависит от состояния общества, от того, что наш историк Эйдельман назвал социальной генетикой общества. Пушкин был прав, когда опасался российского бунта, бессмысленного и беспощадного. Революция в России в двадцатом веке не только привела к террору, но установила кровавую диктатуру, продолжавшуюся почти целый век и отбросившую общество далеко назад.

Со мной согласилась Кьяра. Она сказала, что Пиндемонте написал свою “Францию” в тридцать шесть лет, и в этом же возрасте Пушкин написал “Из Пиндемонти”. Возраст тот же, а время разное. Поэма Пиндемонте написана в первый год французской революции, овеянный ореолом надежд и ожиданий, а стихи Пушкина написаны почти на полвека позже. К тому же в эти годы Венецианская республика, в которой жил Пиндемонте, захвачена монархической Австрией, и поэт, оставаясь врагом деспотизма, утрачивает революционные иллюзии.

Года два назад я получил от Кьяры письмо. В него была вложена записка от Паоло, преподавателя миланской школы. Паоло писал: “Тогда, в Вероне, вы были правы. Я это понял, перечитав Пушкина, в том числе его письмо к Чаадаеву”.