Ангел электричек и окраин

Я написать правдиво не умею,
в моих чернилах — талая вода,
но ты не осуди мою затею.
Москва напоминает мне Сугдею,
пока не наступили холода.
Исправно отсылает директивы
из Генуи премудрый кардинал,
перелагая ветками оливы
составленный для нас оригинал.
Везут рабов с окраин ойкумены,
бояре дышат воздухом измены,
и козни строит ущемлённый лях.
За Яузой в заснеженных полях
ордынские разгуливают кони.
Закатный луч вошёл в иконостас.
Пылает Пантократор на иконе.
Игумен Сергий молится о нас.

Дворняги лают по дворам
на чужаков и друг на друга,
мороз в кресты оконных рам
четыре вписывает круга;
а ели, словно пастухи,
не шелохнутся — онемели,
вдали пропели петухи,
немного наклонились ели
на свет, идущий изнутри,
едва заметное мерцанье,
божественный, как цифра три,
как всякой цифры отрицанье.

Итальянка, христианка,
над собою ты вольна,
не забыла ли, беглянка,
где родная сторона?
На цепи, как обезьянка,
загрустила у окна,
или всё это изнанка
неразгаданного сна?
Я восхищен на мгновенье
в ослепительный чертог,
но позвякивают звенья —
и уже меня увлёк
ложный след стихотворенья,
изворотливый зверёк.

Взамен орнаментов, узоров
и самых утончённых грёз,
расшитых золотом камзолов,
единорогов и стрекоз,
взамен изысканнейших линий —
весь холод правды пред тобой;
должно быть, так ложится иней
к ногам, натруженным ходьбой.
Но оптика неумолима,
она настраивает глаз:
Мазаччо или Мазолино? —
узнать хочу который раз.
Апостол исцеляет тенью,
за ним калеки поднялись,
он был свидетель Воскресенью,
а эти — верою спаслись.
И рвутся сети от улова,
и тот ли это ученик,
что в суть услышанного Слова
однажды, как дитя, проник?
“Ты дал глаголы жизни вечной.
Куда же от Тебя идти?” —
сказал он в простоте сердечной,
остановившись на пути.
Ни птиц, ни бабочек прекрасных,
и сети падают из рук,
когда перстом Христовым властно
апостолов очерчен круг.

1. До рассвета, до гомона птичьего,
до отчётливых криков ворон,
проницая решетку ресничную
с четырёх обозримых сторон,
с незапамятной даты, с рождения,
первобытному миру сродни,
чередуются эти видения,
и ведь что-нибудь значат они!
Утлый разум наш, терпящий бедствие,
их не может постигнуть за раз,
потому что причины и следствия
промыслительно скрыты от нас;
и, бессонницей нашей оплачена,
из каких очарованных мест
потянулась к нам всякая всячина,
чтобы вновь поселиться окрест?

2. До рассвета нас мучит бессонница,
вот погасли внизу фонари,
всколыхнулась небесная конница —
облака, вестовые зари;
проявилась заря и растаяла,
и соделалось небо ясней,
мимолётна, увы, красота её,
я уже сожалею о ней;
баснословная эта красавица
увлекла, обожгла, не согрев:
и серебряной крыши касаются
золотые верхушки дерев;
а уж если действительно явлена,
то проводит по векам она,
не спеша, словно пробуя яблоко,
проникая до самого дна.

3. Утлый разум наш, терпящий бедствие,
до того ненадёжный предмет,
что всему отыскать соответствие
у него дерзновения нет,
ни дворца, ни пустынного жительства,
ничего не наследует он…
Под окном развернулось строительство,
вот газеты принёс почтальон,
весь в оранжевом дворник сутулится,
монотонно кричит продавец,
и вовсю голосящая улица
успокоит меня наконец;
перебранками, криками птичьими,
в час, когда я почти невесом,
голосами своими напичкает,
ниспошлёт утешительный сон.

Комедиант, бродяга, мим,
с душой моею несовместный,
вдруг оказался совместим.
В убожестве гримёрки тесной
как глупо к славе ревновать!
В любви земной, в любви небесной
зачем я начал прозревать
сухие семена распада
и смерть-вакханку призывать?
Ступай, прощаться нам не надо.
Ты вышел, словно Жан Кокто,
из целлулоидного ада;
тебя не встретил там никто.
Дорогою комедианта
иди вослед за шапито,
дорогой Данта.

Во двор грачи вернулись: здрасьте!
коты зажмурились от страсти
и морды кутают в меха,
весны такое самовластье
какие упразднят верха?
Как дети, водят хороводы
и революцию природы
вовсю приветствуют низы,
под дождь подставили народы
корыта, вёдра и тазы.
Соседка наша тётя Маша
помыла окна поутру;
вот так же я глаза протру,
мне красок чувственная каша
не по душе, не по нутру.
От ветра или от пощёчин
иду весь красный, весь всклокочен,
как некий оберпрокурор,
не в силе, не уполномочен
весне идти наперекор.
И лишь у храма старушонка
стоит с решительностью всей,
в руках — убогая иконка,
нет, не иконка, а картонка,
на ней — царевич Алексей.

Петрова, Божьей милостью поэта,
я вез архив в обычном рюкзаке.
Был Духов день. Сворачивалась Лета
в Садовое кольцо. Как по реке
троллейбус шёл. Я был в небесном ранге,
с тяжёлыми крылами за спиной,
былые времена, как бумеранги,
как молнии, сверкали надо мной.
Я нёс чужую огненную лиру,
и ноша мне была не по плечу:
она пропела городу и миру,
мне нечего сказать — и я молчу.
Но приводить к заветному порогу
ужели у неё такая власть?..
“Ах, Мишечка, спасибо, слава Богу!
Я дождалась”.

В Феодосии осень, гора обезлюдела, брошены дачи,
вот и нам возвращаться пора.
Со двора аромат — не иначе
как ухватистый дед Валентин полный чан очистительной чачи
перегнал потихоньку один, и по трубке стекает награда;
он хитёр, как Ходжа Насреддин —
говорил, нынче нет винограда,
и выходит фальшивый пророк из осеннего райского сада
и даёт мне на пробу глоток. В Феодосии осень, отары повернули на юго-восток,
их ведут молодые татары
к берегам помутневших озёр, а над ними пылают Стожары,
это зимнего неба дозор. И, Вселенной своей тайнозритель
и нисколечко не фантазёр,
сквозь очки, словно сельский учитель,
наблюдает явленье Плеяд мой Вергилий, мой щедрый даритель.
В Феодосии осень, закат растекается огненной лавой у подобия адовых врат,
и, увенчан недоброю славой,
из пучины восстал Карадаг вулканической гидрой стоглавой.
В каждой складке — таинственный знак.
Но единой ландшафтной иконой лик земли открывается — так
средоточием жизни исконной
были издавна эти холмы.
Или ордами, пешей и конной,
или некими духами тьмы
сметены друг за другом народы.
Вслед за ними уходим и мы.
Ты достойна возвышенной оды,
Феодосия пасмурных дней, сколько воздуха, сколько свободы!
Я простился тихонечко с ней
там, где мальчик-татарин, подпасок, выводил к перевалу коней,
где, хозяин и ветра и красок, среди чёрных безжизненных скал
галерею трагических масок Понт Эвксинский вовсю высекал.
Так ответь же, бессонный возница,
что ты здесь, наконец, отыскал?
Помнишь, северных птиц вереница
над простором родимой земли…
Отчего-то всё чаще мне снится Покрова на Нерли.

— Не знаю я, как долго это длится,
я вижу сны истерзанной земли.
— Мы встретиться иначе не могли,
на свете ничего не повторится.
— Как странно оказаться снова здесь,
любимый мой, кто я теперь такая?
— Весь дождевыми каплями сверкая,
как будто бы в слезах счастливых весь,
был сквер на этом месте. Не спилили
лишь несколько деревьев вековых,
быть может, стала ты одним из них.
…Среди камней, коллекторов и пыли,
в хаосе перекрёстков, площадей,
по теплотрассам мира, неприкаян,
как ангел электричек и окраин,
в обход строений, дальше от людей —
к бесшумно облетевшей за ночь кроне,
где выпростала крылья, чуть дыша,
в нерукотворной солнечной короне
уже развоплощённая душа…