Анна Кузнецова

Анна Кузнецова

“Останкинские истории” — общее название фантасмагорического триптиха: знаменитый “Альтист Данилов”, опубликованный в 1980-м в “Новом мире”, “Аптекарь” и “Шеврикука, или Любовь к привидению”, добавившийся в диптиху в конце 90-х. В книге есть еще “Автобиографические заметки”, в которых автор рассказывает, как это было: “Интерес к нему (“Альтисту…”. — А.К.) публики (и у нас, и во многих странах мира — роман издали в США, Германии, Франции, Японии и т.д.) оказался и для меня удивительным. Я испытал состояние человека, услышавшего медные трубы. Оно вышло для меня утомительным и наскучило (хотя и не сразу). А вот роман “Аптекарь” (тоже тихо продвигался к публикации в “Новом мире” два года) впечатления не произвел, страна была уже политизирована и на меня досадовали — не отразил злобу дня. Но меня-то интересуют ценности вечные”.

Цикл из пяти повестей, написанных за двенадцать лет (1998—2010): “Остров Нартов”, “Московский часослов”, “Брат Каина — Авель”, “Быстрое движение глаз во время сна” и “Вожега”. Странная, интересная, сноподобная проза, в которой есть что-то сразу и от Достоевского (многословные экспрессивные диалоги с непривычным словоупотреблением), и от Гоголя (фантастический свет на обыденном), и от Кафки (разворачивание сюжета и пространства). “Сны” эти вязкие, неприятные, болезненные, с отвратительными запахами, с массой акцентированных деталей, от которых наяву отводишь взгляд, — при этом обладающие инфернальной притягательностью. Автор 1966 года рождения, окончил филфак МГУ, затем учился в Литературном институте на семинаре Андрея Битова, опубликован во всех “толстяках”, автор и режиссер полусотни документальных фильмов, собравших урожай призов с фестивалей неигрового кино.

В журнальном варианте (НМ, 2011, № 5—6) мне этот роман не понравился — есть вещи, которые не встраиваются в журнальный формат. В книжном виде он почти не вызывает претензий: заиграла интеллектуальная рамка банальной истории.

От книги к книге все заметнее писательская эволюция Марии Галиной, радует разнообразие приемов лепки образа. Например, главный герой этой книги, имиджмейкер, показанный через внутренний монолог, собираясь отказать настойчивому клиенту, думает о себе: “Нельзя давить на робких людей с воображением”. Тут же идет абзац-наблюдение, углубляющий его самохарактеристику и располагающий к нему читателя: “Семья за соседним столиком собралась уходить, шумно двигая стульями. У мужа были слишком четкие жесты, как бы разбитые на аккуратные фрагменты. Ей наверняка будет нелегко с ним — не сразу, но будет, позже, после возрастного кризиса. Пока что он просто кажется аккуратным и хозяйственным”. И сразу же — действие: встал, расплатился, ушел.

Первая книга нижегородского прозаика, выступившего в “Знамени” с отличным дебютом — повестью “Молдавская история про войну и мир”, которой открывается сборник. Неопытный пока прозаик, он пробует себя в разных темах и жанрах; несомненно удачна в его исполнении военная тема, хороши мемуарные фрагменты, а неудачи начинаются там, где лирика оступается в сентиментальность.

Олег Рябов начинает рассказ о своей удивительной жизни с новеллы о первом детском впечатлении от встречи с книгой: интеллигентная старушка приглашала дворовых мальчишек на чай, усаживала всех на большой диван, а пока они угощались, вытаскивала из резного шкафа обернутые в желтоватый пергамен книги и читала им стихи. По прочтении этой книги становится понятно, что именно из тех первых чувственных впечатлений вырос библиофил и коллекционер, воспринимающий книгу не только как текст, но как цельный феномен, неотделимый от рисунка на обложке, резьбы шкафа, пергамена обертки и прочих примет времен, в которые она была издана, а потом бытовала — читалась, хранилась, сводила людей…

Мужчины и женщины действительно существуют, но, хоть автор и предлагает считать это самым главным, мне в этом романе интереснее другое — то, что возникает в обход сюжетной заданности и не у главных героев: “Руку ампутировали сразу, а потом еще целый год его склеивали по частям, и он, к удивлению, склеился, как пластмассовый. Стал даже еще более жизнерадостным и пронырливым”. Такие лаконичные портреты, как и все, что не зависит в этой книге от исходной дихотомии, и заставляют ее читать.

Три цикла рассказов, написанных, как утверждает аннотация, в 60—70-е годы прошлого века, показывает интерес автора к замкнутым человеческим сообществам с собственной мифологией, демонологией, жизненной философией и поведенческими традициями, будь то русская деревня, средневековое маркграфство, доминиканский монастырь или советское производство. Рассказ “У нас на Хатуту” выполняет роль предисловия: Маркизские острова, людоеды идут в поход на соседнее каннибальское племя, и сбываются оба сна их шамана: в первом сне он видел зажаренным одного из пошедших в поход, во втором — воина соседнего племени.

У издательства хороший художник, но оно экономит на корректуре — опечатки портят впечатление от издательской работы.

Избыточная орнаменталистика видна уже в названии сего прозаического произведения, в котором то ли синтезированы, то ли пародированы все стилистические эксперименты русской литературы, от Гоголя до соцарта. Каша эта, тем не менее, как-то естся благодаря кусочкам мяса — брутальным платоновским героям, — когда доберешься до них через вязкие первые пятнадцать страниц, на которых из далекого далека — из жанра охотничьего рассказа — подбирается к ним охотник, писатель Н., ищущий прототипов на улице.

Самое интересное в этой книге, составленной из романа, повести и рассказа, — врачебные истории. Рассказы о преданных своему делу врачах, случаи из медицинской практики, в которую для врача превращается вся жизнь, даже если он работает не по специальности. Герой романа “Пойдешь — не вернешься” с подзаголовком “Врачебный роман” получил ломом по голове от психически больного отцеубийцы, леченного, отпущенного и оказавшегося на калмыкском острове-заповеднике, который местные называли “Пойдешь — не вернешься”. Герой-врач попал на этот остров егерем, отказавшись от медицины после того, как практикантом по стечению обстоятельств, а по большому счету — по халатности, не смог спасти новорожденного с асфиксией. На острове он встретил неразборчивую в половых связях женщину, на которой после многих перипетий женился; но псих, тоже побывавший в ее объятиях, выждав несколько лет, застрелил ее, снова был признан невменяемым, снова освободился и пришел с ломиком к герою, уже в Москве… Роман искусно сплетен из разговоров героя со своей сиделкой, сюжет разворачивается медленно и непредсказуемо, название к концу набирает метафорическую глубину.

Роман Редлих (1911—2005), “последний философ русского зарубежья”, как охарактеризовал его автор одного из предисловий к этой книге Е. Князев, был сыном предпринимателя, имевшего в Москве завод, сначала конфискованный, во время НЭПа возвращенный “в аренду”, а в 1928 году отнятый окончательно, после чего его хозяин отправился на Беломорканал. В 1932 году, как только отца освободили, эстонский дед Р.Н. Редлиха выкупил семью — как пишет автор другого предисловия Б. Пушкарев, “…Сталин остро нуждался в иностранной валюте. Он продавал за границу лес, зерно, сокровища искусства и своих подданных. Заграничный паспорт можно было купить за 5000 золотых рублей (более 25 000 долларов по нынешним ценам)”.

Поселившись в Германии, всю жизнь Роман Редлих занимался общественной деятельностью, направленной на избавление России от большевизма, поскольку борьбу считал “единственным нравственно достойным отношением” к этому. Он руководил организацией НТС (Национально-Трудовой союз), создавшей первый на Западе “Институт изучения СССР”, выпустившей в 1956 году “Очерки большевизмоведения”, был соредактором парижской газеты “Русская мысль” и журнала “Грани”, выходившего во Франкфурте-на-Майне, переводил, писал статьи и очерки… К жанру романа он обратился лишь однажды и считал судьбу героя, поначалу зэка-каналармейца, своей альтернативной жизнью, которую он прожил бы, если бы остался в СССР. Роман впервые издан книгой в 1981 году в Австралии, у нас имел два издания в начале 90-х — эти книги давно разошлись.

Идея этой книги хороша: считается, что поэзия — дело молодых, но опровергнуть этот тезис оказывается нетрудно. Однако издательская и составительская работа вызывает массу вопросов и претензий: каковы принципы отбора авторов и причины отсутствия тех или иных имен, например, Инны Лиснянской и Александра Тимофеевского, при том что присутствует Елена Шварц, которая до старости не дожила; каковы критерии отбора текстов; почему именно эти люди занимались составлением; почему материал расположен именно так: не по алфавиту и без выраженной рубрикации — книга объемная, а с такой подачей материала ею просто трудно пользоваться: ничего невозможно быстро найти…

При этом ни от составителей, ни от издателей — ни слова: огромное предисловие написал Лев Аннинский, уделивший внимание каждому участнику антологии. Увы, отличная идея воплощена непрофессионально, при том что книга хороша как вещь — как всегда у этого издательства.

Принцип составления этой книги понятен, поскольку здесь издатель и составитель — одно лицо, и со многими из представленных авторов его связывали “годы личного дружеского общения”. Хоть я и не разделяю множества оценочных суждений Евгения Степанова, написавшего послесловие к каждой подборке, претензии лишаются опоры уже потому, что в основе этого издания — бескорыстная интенция почтить память ушедших друзей и напомнить о забытых поэтах.

Интересно, почему три поэта из Обнинска пишут о музыке и только? Издатель в предисловии объясняет это так: учитель, Вера Чижевская, заразила своей любовью к музыке учеников. Но если это сильные поэты — у них должно быть больше самостоятельности. Если же это такой издательский изыск, прихоть отбора, то вряд ли тематический подбор стихотворений может быть удачей: каждое стихотворение в читательском восприятии “весит” с рассказ, а то и с роман, но занимает страницу — в книгу, даже тонкую, их помещается много, и попросту устаешь от тематической монотонности.

Книга, изданная автором к пятидесятипятилетнему юбилею и выходу на пенсию, раннему благодаря северному стажу, — оформлена, как он выразился, извиняясь перед любителями изящного, “в стиле дембельского альбома”: на фотографиях —красивый, двадцатидвухлетний, похожий на журналиста Невзорова; в мемуарных эссе — блистательно ироничный, в стихах — брутальный, но тонкий, страдающий, ждущий цикуты:

Аннотация книги: “Нобелевский тупик — до недавнего времени улица в Омске, ныне — одноименный переулок”. Я бы к ней добавила замечание про аббревиатуру вуза, издавшего книгу, — во избежание такого омонимизма пединститутам стоило удержаться от переименовывания в университеты…

Омский поэт 1974 года рождения показывает масштабное дарование — и камерная лирика у него яркая, и из больших сюжетных стихотворений балладного типа не вычеркнешь ни слова. Они в основном — о судьбах омской гопоты, при этом никакого подражания Борису Рыжему: совершенно собственная интонация. Больше всех удивило и запомнилось стихотворение из тех, что пишутся к Восьмому марта, — таких удач в подобном жанре не припомню:

Стихотворения, в основном верлибры, человека с хорошим вкусом, владеющего словом, ознакомленного со всеми модными новинками и не соблазненного ими. Не хватает малости — поэтического мира. Мир в этой книге — обыденный, хотя и тонко схваченный, с интересными ракурсами и сопряжениями (сказывается учеба в фотографической школе, о чем рассказано в одном из стихотворений). Я посоветовала бы автору писать прозу — виден потенциал отличного прозаика.

Книга-альбом, посвященная Нико Пиросманишвили, любимому художнику поэтессы: на каждом развороте — картина Пиросмани и посвященное ей стихотворение. Стихи интересные, с необычными ритмами и непривычным словоупотреблением, созвучные стилистике грузинского примитивиста. Мисаят Муслимова (литературное имя — Мариян Шейхова) — поэт и публицист, юрист и филолог родом из дагестанского села, заслуженный учитель РД, профессор Дагестанского ГУ, автор ряда поэтических и публицистических книг, лауреат литературных и журналистских премий.

Избранное с 80-х. Роль предисловия выполняет стихотворение 2009 года “Колокол” — оно и объясняет один из подтекстов многозначного названия: лаврский колокол собирает все звуки города в музыкальное произведение. Стихи симпатичные, камерные, наиболее удачны те, в которых больше увиденного или услышанного, которые преодолевают инерцию метра и содержат утепляющую деталь или интересный афоризм: “Дома прижались друг к дружке — наверное так теплее”, “Время — только следы исчезающего животного, / животного, исчезающего все время”…

Двуязычная книга стихотворений, альбомного формата, в твердой обложке, тексты набраны почему-то петитом, при этом у страниц — огромные поля: что ж, красота требует жертв... Стихотворений много, видимо, стихописание для Наталии Фишер — необходимое занятие, неотъемлемая часть жизни. При этом все это типичные стихи человека, без оглядки ушедшего в культуру: безупречная версификация без открытий.

Двуязычное издание, альбомного формата, в твердой обложке, представляет поэму, а точнее — роман в стихах, написанный видоизмененной онегинской строфой, впервые изданный в Торонто в 1967 году. Рассказ в нем идет о советской девушке, у которой при Сталине арестовали отца, она выросла и скрыла это при поступлении на службу, потом ее жених погиб на фронте, забрали братьев на фронт, уволили с работы, узнав правду… Дальше — город оккупировали нацисты, девушку угнали на работу в Германию, там она увидела не только зло, но и большой мир, где люди живут лучше, чем в СССР. Кончилось все, как водится у любимых авторами героев, счастьем в личной жизни.

Омский литератор Антон Сорокин (1884—1928) — один из первых практикующих авангардистов, предтеча футуризма. Он без конца придумывал выходки, одна другой забористее, чтобы обратить на себя внимание: то опубликует в газете объявление о собственном самоубийстве, то выпустит деньги, обеспеченные его сочинительским запасом, то выдвинет себя на Нобелевскую премию, то разошлет свою повесть главам всех государств мира — перепуганный император Сиама ему даже ответил что-то вроде “не осилил, русских буков много”… Описав свои скандалы, он собрал их в книгу, венчающую его литературное наследие. Постмодерновые интеллектуалы вставили эту колоритную практику в рамку: “Категорией, позволяющей снять неразрешимое противоречие между перформативом и дескриптивной структурой высказывания, имеющей все основания оставаться без автора и не получить резонанса, стал у Сорокина скандал. Он же становится пространством медиации между биографией, телом и текстом, внешнее “величие” и совершенство которых вполне осознанно принесены писателем в жертву своеобразно и глубоко понятой “литературности””.

Евгений Степанов, названный в аннотации этой книги Президентом Союза писателей XXI века, — обаятельный хулиган, навязавший профессиональному сообществу свои очень своеобразные вкусы тем, что любит литературу, как барышню, и вкладывает в нее куда больше, чем хочет взять: содержит некоммерческое издательство и три журнала. Меня не устраивают примерно две трети издаваемой им продукции, но подкупают искренность и бескорыстие, которые им в этом деле движут.

Это сочинение — наукообразный трактат о том, что научному изучению не поддается, — обаятельно хулиганское, созданное с благородной целью напомнить о том, что подлинная поэзия — дело загадочное, эзотерическое, алгеброй не поверяемое.

Жаль, что это больше не публикуется в “Звезде”: “Стиль — это жизнь ума в тексте. <…> А вещи он видит так — и такие, — что они не годятся ни в сюжет, ни в красную армию. Как будто жить — означает переходить вброд помойку без берегов. … Типичный представитель городской бедноты в эпоху первоначального ограбления. Человек интеллектуального дефолта. Так называемую действительность он переживает как оскорбление — не то чтобы незаслуженное, а как бы адресованное не совсем ему”…

Цитировать можно всю книгу (равно как и предыдущую, вышедшую в 2008 году) — пишет ли автор, взявший литературное имя у малоизвестного литератора Серебряного века, об аполитичном снобе или об убиенных в 90-е общественных деятелях, пытавшихся отвернуть нашу страну от коррупционного беспредела; о малоплодовитой забытой поэтессе или о старой книге политика, не прочитанной вовремя, но полезной всегда. Потому что автор сам “несравненный стилист” (характеристика, данная им покойному Д. Горчеву, “Жизни в кастрюле” которого посвящен процитированный текст). Жизнь этого ума в чужих и своем текстах настолько интересна, что книжечку рецензий (примерно в три тысячи знаков с пробелами каждая) читаешь как остросюжетную.

Продолжение прошлогоднего сборника с тем же названием. Сочинская писательница чувствует себя скорее прозаиком, чем критиком, однако ее внимание к тому, что делают коллеги по цеху, дает заметные критические результаты. В новую книгу вошли опубликованные в периодике рефлексии о книгах “Лев Толстой: Бегство из рая” Павла Басинского, “Анна Ахматова: Жизнь” Аллы Марченко, “Белая голубка Кордовы” Дины Рубиной, “В Москву” дебютантки Маргариты Симоньян, две статьи о связи жизни и литературы, одна — на материале творчества Гоголя, вторая — Владимира Кантора.

Автор этой книги пытается улучшить ситуацию с машинным переводом иноязычного текста, который плохо справляется с многозначными словами и выражениями. Он предлагает встраивать в переводческие программы элементы словарных статей, превращенные в универсальные смысловые коды — то есть согласованные с переводами двуязычных словарей, — которые в процессе работы будут выводиться на экран. Когда переводчик выберет нужный ему смысловой нюанс, программа сформирует примеры словоупотребления — и т.д.

Заслуженный учитель РФ, доктор педагогических наук, член-корреспондент РАО, не прекращающий многолетней практики руководства школой и живой педагогической работы, подводит жизненные и педагогические итоги, наблюдая за изменениями в детском поведении, произошедшими в самое последнее время. Часть материалов, вошедших в книгу, публиковалась в “Знамени” (2011, № 4).

Единорог — мифическое животное, которое, по европейской средневековой легенде, может приручить только девственница. Название тематического альманаха, выпустившего второй номер, указывает на хронологические рамки публикуемых в нем статьей и документов. Издается он как книга большого формата в твердой обложке. Разделы: Статьи; Исторические биографии; Публикации; Справочники, реестры, обзоры; Историография, критика, библиография.

Восточная Европа — регион, бывший “контактной зоной трех цивилизаций” (анн.), чем прежде всего и интересена. Центральная тема данного выпуска — русско-польская война 1654—1667 годов, ей посвящена большая часть материалов, но есть и другие, создающие более широкий контекст, как, например, статья И.В. Курукина “Планы и итоги Персидского похода Петра I” или статья Е.В. Гусаровой “Конная карусель в царствование Елизаветы Петровны”.

У авторитетных текстов есть способность производить на некоторые души эффект священных. Б.М. Левинов, на вопрос, филолог ли он (который можно было и не задавать), ответивший что-то вроде “Боже сохрани!”, прочитал “Мертвые души” как Библию, нашел там массу скрытых смыслов, на которые глупцы-филологи, ползающие по поверхности текстов, не обратили внимания, а то и сочли за ошибки писателя (как гений может ошибаться!) отсылающие к этим смыслам детали, если они, к примеру, анахроничны (зимние одежды летом). Автор убежден, что понял истину о Гоголе и что стоит нам прочитать его книгу, как мы тоже все сразу и безоговорочно поймем. Поймем, например, что Коробочка — это троица: триединая ипостась графини из “Пиковой дамы”, фольклорного персонажа Василисы Премудрой и нашей родины России. И никаких иных толкований образа после этого фундаментального открытия не может быть.