В Музее Израиля в Иерусалиме — самом крупном музее страны — недавно завершилась выставка “Пропаганда и мечта. Советское и израильское искусство 1930—1950-х годов”. Означенные временные рамки — время синхронного строительства советского социализма и сионистского социализма (или, если угодно, социалистического сионизма).
Российская часть экспозиции несколько лет назад (но в куда более расширенном виде) была представлена на превосходной выставке в Санкт-Петербурге с провоцирующим названием “Приглашение к счастью”. Судя по восторженным (ностальгически — старцев и завистливо — младенцев) репликам в Книге отзывов, самой по себе ставшей ярким и живым динамическим экспонатом, — приглашение было принято с благодарностью. Среди прочих занятных откликов начертали и по-немецки: “Один народ, одна партия, один вождь!”. Вождь по-немецки — фюрер.
Израильские плакаты тех лет также выставлялись года полтора назад (но не в Петербурге, а в Тель-Авиве) и очень оживленно обсуждались. Ужасные и одновременно смешные параллели лезли в глаза. Во всяком случае, “русским”, в отличие от “израильтян”, — лезли. В актуальные для плакатов годы социализм в Израиле задавал mainstream общественной жизни. Теперь это уже совсем не так. Что же касается нынешнего “русского” Израиля, то большинством интеллигенции израильский социализм воспринимается как позорище; сердца наполняются горечью за неправильную историю и гневом на ее творцов. О, они бы строили Израиль совсем по-другому — беда в том, что они его не строили.
Выставка в Иерусалиме, объединив в пространстве зала советское и израильское искусство, наглядно продемонстрировала и принципиальные совпадения, и кардинальные отличия двух социализмов и способов их художественного отображения.
Слово “пропаганда” (одно из двух ключевых в названии выставки) строго очерчено, равно самому себе, однозначно и без проблем переводится. Что же касается “мечты”, то это лишь одна из проекций семантического поля ивритского слова “хазон”, близкого по смыслу к английскому vision. Тут целый букет значений: и откровение, и идеал, и предвидение, и образ — все они вместе, дополняя друг друга, описывают отношение к действительности художников, представленных на выставке, и ту художественную задачу, которую они решали (независимо от того, как они сами для себя ее формулировали).
В экспонатах выставки оживает дух эпохи созидания отважного нового мира, в котором пропаганда становилась важнейшим из искусств, а небывалое будущее рождалось на глазах и требовало (как социальный заказ, как внутренний императив, как партийная установка) художественного воплощения. За пестротой будней увидеть грандиозность исторических свершений — в этом был пафос советского искусства тех лет. Но в этом был и пафос еврейского искусства подмандатной Палестины, а затем и юного Государства Израиль. Искусство это не вполне исторически точно названо отцами выставки израильским — будем для простоты называть его так и мы.
В картине Моше Матусовского со скучным названием “Производственные рабочие” (1931) старый мир дворцов, мечетей, храмов и синагог отпадает в прошлое. Рабочие в небесах в безумных позах монтируют провода (такое впечатление, что перекусывают). Каменщик вдохновенно орудует мастерком, как художник кистью, располагаясь на странных лесах, которые, согласно физическим законам, должны были бы моментально развалиться. Замечательно здание нового мира, которое созидает производственный художник: это ровная серая кирпичная стена без намека на архитектурные излишества (в избытке представленные в упадающих культовых сооружениях). Яркое солнце и синее небо благословляют деятельность строителей будущего.
В СССР пафос новой жизни отлился в формулы и формы социалистического реализма, генетически связанного, как это ни покажется странным, с русским символизмом.
Не веруя обманчивому миру,
За грубою корою вещества
Я прозревал нетленную порфиру
И созерцал сиянье Божества.
Эти строки Владимира Соловьева могут быть вполне интерпретированы не только в духе, но и в терминах социалистического реализма, который принципиально противостоял “обманчивому миру” и был нацелен на созерцанье сияющего социального идеала, чей свет пробивался для умеющего видеть через грубую кору эмпирически несовершенной жизни.
“Типично не то, что чаще всего встречается, а то, что наиболее убедительно воплощает сущность конкретной социальной силы, ... дух партии.” Георгий Маленков.
От кажимости — к сущности, через грубую кору вещества — к духу (в данном случае — КПСС).
Но не сходным ли путем шли далекие от социалистического реализма и вдохновленные иными духами Казимир Малевич и Павел Филонов, чьи работы (отменные) также украшали иерусалимскую выставку?! Зачем они здесь? Что общего между ними и искусством сталинской эпохи? — недоумевали и возмущались некоторые местные обозреватели. Однако их картины — свидетельство мощного исторического и художественного потока, еще не канализированного в сталинское русло, в котором ни Малевичу, ни Филонову места уже не было.
Созерцанье — дело тонкое, с непредсказуемыми результатами, приказами из начальственных кабинетов не управляемое, зато поддающееся имитации (порой весьма мастеровитой), тем более просто, что она встраивается в рамки сформировавшегося канона и ориентируется на всем хорошо известные правила игры. И выставка наглядно демонстрирует процесс перехода от пафоса к имитации.
Не будем даже говорить о Малевиче с Филоновым. Достаточно сопоставить ставшие символами социалистического реализма работы 30-х годов: картины Дейнеки, “Рабочего и колхозницу” (один из первых вариантов, еще обнаженные — как им по замыслу и положено), с классикой сороковых — “Праздником в рабочем поселке” Юрия Кугача.
В лабораторно чистом виде этот процесс окостенения прослеживается на плакатах. Живая художественная мысль видна даже в самых идиотических пропагандистских плакатах 30-х годов, представленных на выставке. В 40-х, 50-х — омертвевший канон. Между тем, в эти годы энергия и энтузиазм наполняют многие откровенно клишированные образы израильских плакатов. Впрочем, выставка предъявила и образцы партийной плакатной халтуры и в Израиле — тоже свидетельство времени.
В стране побеждающего и победившего сионизма социальный заказ никогда не носил столь уродливого, мертвящего, административного и тотального характера, как в стране победившего социализма. В Израиле, как и в СССР, был свой вождь (и по сознанию масс, и терминологически) — Бен Гурион, но он не монополизировал эпоху, он не был живым и персональным воплощением израильского “хазон”, он не венчал канонизированную пирамиду вождей, его почитание никогда не отливалось в формы, хотя бы близко напоминающие почитание Сталина в СССР. В израильском искусстве напрочь отсутствуют огромные полотна праздничных заседаний и встреч народа с вождями.
Если израильский плакат стилистически был зависим как от французского плаката начала века, так и от современного ему советского плаката и впитал в себя приемы и технику советской пропаганды, израильские живописцы в сторону Москвы не смотрели вовсе. Поэтому многие сходные социальные идеи получили принципиально иное художественное выражение.
Одна из лучших картин израильской части экспозиции “Хора” (название национального танца) с ее четко выраженными сионистскими идеями единства народа, единства земли и народа стилистически явным образом восходит к Матиссу, который бы был, должно быть, крайне удивлен, если бы узнал, что его художественные ходы могут быть хоть как-то связаны с социальной проблематикой.
Израильская живопись в своем стремлении осмыслить жизнь в категориях грандиозных исторических свершений обращается к религиозным символам, парадоксальным образом инвертируя их. В картине Ари Райсмана “Красная корова” киббуцница доит огромную буренку. Однако это не только один из бесконечной череды образов, в которых воспевается физический труд свободного человека на своей земле.
Красная корова — животное, пепел которого необходим для ритуального освящения. О красной корове говорится в Торе, ей посвящен специальный трактат Талмуда. На Масличной горе в Иерусалиме вам могут показать место, где храмовые священники предположительно забивали красную корову.
Художник-сионист (утилитарист по социальным взглядам и символист по художественному мышлению) изымает красную корову из мира сакрального и помещает ее в реальный, грубый и зримый мир (который смотрится тем не менее условным и символическим) — теперь она будет давать молоко для новой жизни, свободной от религиозных заблуждений, от всего того, что было в старой, полной безвыходности и унижений жизни на чужой земле.
Эпоха 30-х, 40-х безвозвратно ушла в прошлое. Река времен в своем теченьи уносит все дела людей, пафос тех лет давно выдохся. Аксиологический кризис налицо как в России, так и в Израиле. Правда, в Израиле он не имеет столь острого и тотального характера, как в России, но он безусловно есть и тем более ощутим в год 50-летия государства: юбилей, предполагающий историческую рефлексию. Чтобы у сионизма было будущее, он должен получить новое дыхание, новое наполнение, должен родиться новый пафос. Возможно ли это?
Так или иначе, в России с национальной идеей дела обстоят куда хуже — и сравнивать нечего! И нет ничего удивительного, что находятся люди, для которых не существует террора и кровавых преступлений одного из самых чудовищных режимов в истории человечества — их взор легко проницает грубую кору вещества: они видят голубое небо, единство партии, вождя и народа, энтузиазм и исторический оптимизм, запечатленный на плакатах и картинах тех лет.
