Татьяна Морозова

Из глубины

Издательство “Посев” и в те годы, когда находилось под цензурным запретом в СССР, и теперь остается верным своей основной теме — трагической истории нашей страны. Издавая художественные произведения, воспоминания, дневники тех, кто был непосредственным участником событий, которые определили судьбу России в ХХ веке, размышления и исторические исследования, “Посев” находится вне читательской конъюнктуры, основанной на среднем уровне вкуса и сознания, справедливо полагая, что исторические документы — в любом их виде — вещь непреходящая и значимая. Причем “Посеву” интересны не только те авторы, чьи имена можно встретить в учебниках, но и просто современники, “люди из хора”, чьи свидетельства, часто пристрастные, не вполне объективные (чем они и интересны!), — и есть живой голос истории.

Новые книги из серии “Голоса истории” “Забытая война” и “Красная смута” посвящены не столько событиям Первой мировой войны и первых послереволюционных месяцев, сколько восприятию их одним человеком, русским офицером, попавшим в плен в самом начале войны. Это Вениамин Валерианович Завадский, младший офицер, впоследствии ставший в парижской эмиграции писателем с псевдонимом В.В. Корсак. Его воспоминания о пребывании в плену “Плен” и “Забытые”, о возвращении в революционную Россию “У красных”, “У белых”, “Великий исход” — составляют основу книг, которые вполне можно назвать двухтомником: их объединяет проблематика, стилистическое и композиционное единство. Правда, несколько чужеродными выглядят рассказы Аверченко, открывающие “Красную смуту”, но и они демонстрируют одно из распространенных тогда настроений — едкое, ироническое осмысление слишком страшных перемен. После записок Корсака в обеих книгах помещены статьи современных российских историков, исследующих это время. Записки о первых революционных месяцах продолжаются исследованием В.Ж. Цветкова и Р.Г. Гагкуева “Между красными и белыми”, рассказывающим о том, что происходило на Украине в годы Гражданской войны. Книгу о Первой мировой войне завершает работа С. Базанова “За честь и величие России”, в которой кратко излагается история этой, хоть и названной поначалу Второй Отечественной, но так и оставшейся в тени дальнейших событий войны, а потому неизвестной. В предисловии к этой работе С. Базанов пишет о том, что впервые узнал о ней от своего деда, рядовым принимавшего участие в Брусиловском прорыве, раненного в Галиции. Это небольшое вступление к историческому очерку связывает воспоминания о годах плена В. Корсака и хоть и краткое, но серьезное исследование событий Первой мировой войны, сделанное современным ученым, — частный опыт и объективный анализ. Иногда они приходят в противоречие, но тем интереснее сравнивать взгляд на события изнутри и объективные данные, подкрепленные уже устоявшейся статистикой.

Корсак, например, рассказывает о своих встречах с солдатами, которые поддались на немецкую пропаганду и сдались в плен. “Плен действовал по-разному: были подавленные, были равнодушные. В тоне некоторых чувствовалась даже скорее радость, что война осталась позади.

— В Германии люди живут получше нашего: страна культурная и цивилизованная.

— А ты поверил и сдался?

— Разве я один?

А Базанов утверждает, что в русской армии солдаты в большинстве оставались верны присяге — на фоне массовой сдачи в русский плен солдат противника, чехов, словаков, поляков, не желавших воевать с братьями-славянами.

Так, тяжелое впечатление, которое часто складывается от чтения записок одного человека, как ни странно, смягчается объективным, с цифрами, со ссылками на документы, исследованием. Частная правда очевидца, вполне убедительная, которой мы готовы отдать предпочтение, все еще по инерции не доверяя исследованиям, подозревая их в политической ангажированности, все же уравновешивается взглядом с другой точки обзора. Помещая рядом воспоминания очевидца и участника событий и историческое исследование, составитель сборников историк Р.Г. Гагкуев оказался прав и с просветительской, и с эмоциональной точки зрения.

Записки В.В. Корсака интересны тем, что это именно записки частного человека, который, оказавшись в плену, постепенно начинает понимать, что прежней жизни уже не будет не только у него (слишком тяжел был пережитый опыт), но и у всей страны. Этот человек не готовил себя ни к чему великому, как некоторые его собеседники, разделившие его участь в плену. Он не задумывался над ходом вещей, над общим состоянием жизни в стране ни в политическом смысле, ни в философском, ни в религиозном. Был просто “добрый малый”, неплохо образованный, что, кстати, говорит, скорее, об общем уровне образования, чем о его собственных дарованиях. Он часто и к месту цитирует русских классиков, постепенно осознавая значение знакомых с детства строчек не только для состояния духа, но и просто для физического выживания. И эти цитаты, которые всплывают у него в памяти, воздействуют и на сегодняшнего читателя, потому что, если в такую минуту, когда все силы души, все физические силы напряжены до предела, вспоминается “тиха украинская ночь”, то, значит, и правда есть “сила благодатная в созвучье слов живых”. И вот этот юноша, которому “предстоявшая война казалась чем-то вроде увеселительной прогулки с ночевками в поле”, попав в плен, начинает взрослеть, начинает двигаться к максимальному проявлению в себе личности, которое возможно только в “минуты роковые”.

“Обыкновенные мысли отпали и унеслись, как дорожная пыль. Из глубины появились другие. Они налились жизнью и правдой. Внутри, из конца в конец сотрясая все тело, прокатилось: “Не убий!..”.

Это внутреннее движение тем интересно для читателя, что оно проходит практически незаметно для самого Корсака. Он просто рассказывает о том, как попал в лагерь, как голодал сначала, но самым главным мучением было не это, а вынужденное безделье и постоянное нахождение на людях. Описание этой лагерной жизни может сначала смутить тех, для кого лагерь — это то, что описано у Шаламова. Но, оказывается, немецкий плен для офицеров Первой мировой войны — это хоть внешне и совсем другое дело, чем советские или фашистские лагеря, но внутренне не менее мучительное. Офицеры получали посылки от родных, могли покупать или брать в долг еду в специальных лавках, выписывали газеты, книги, учебники иностранных языков, гуляли по утрам в саду, организовывали хоровые и театральные кружки. Но ни один из них не считал свое положение нормальным или сносным. Унижения со стороны немецких охранников, пренебрежительное отношение к русским пленных из других стран, рассказы русских денщиков (у офицеров, оказывается, в плену были денщики из пленных солдат!) о невыносимых условиях в солдатских лагерях, а главное — нарастающее предчувствие надвигающейся катастрофы с Россией и неясность в этой связи собственной судьбы — поражение подавляло, рождало мрачное настроение, лишало веры в будущее. Плен есть плен, несмотря на хоровые кружки.

Предчувствие надвигающейся катастрофы складывалось у героя подспудно, вызревало изнутри — и это не было плодом последующего осмысления, из эмигрантских лет. Десятки встреч с людьми, их рассказы, их представления о жизни, истории, отрывки из писем, слухи, то имевшие основания, то совершенно невероятные, — все это сливалось в молодом сознании, кажется, вовсе не готовом к обобщениям и размышлениям, в общее предчувствие чего-то страшного и непоправимого.

Эти впечатления Корсак и спустя десять лет (он писал эти воспоминания в Париже в 1925—1926 годах) передает без всяких собственных комментариев, рассуждений, он никак не оценивает происходившее, справедливо полагая, что эти факты красноречивы сами по себе. Оставляя читателя один на один с этими историями, он рассчитывает, что и читатель тоже пройдет свой тяжкий путь познания и сам сделает выводы. Часто эти бытовые случаи производят впечатление куда более тяжелое, чем то, что ожидаешь встретить в рассказах про плен. Вот что написала жена одного из офицеров: “Мы живем по-прежнему. Театры, кино, рестораны переполнены. Арцыбашев написал новую пьесу “Ревность”. Содержание — муж не то на войне, не то в плену, а жена ему изменяет. Сама не читала, но пьеса производит много шума. Все молчали”. Эта записка производит необычайно сильное впечатление и сегодня. Этот разрыв между жизнью, которая течет по своим обычным законам, будто ничего и не произошло, будто этих людей, “не то на войне, не то в плену”, вообще нет, а их боль никого не трогает — все это имеет и к сегодняшнему дню, к сегодняшнему читателю прямое отношение.

“Записки” Корсака интересны еще и тем, что в них вдруг находишь ответы на многое из того, о чем нельзя не думать сегодня: что есть в русском национальном характере такого, что обусловило все то, что произошло со страной и с нами. Корсак, который, конечно, не ставил перед собой задачи создать психологический портрет русского человека, тем не менее, просто и правдиво описывая то, что видел, делает именно это. Из будничных, простых деталей, на которых он даже не акцентирует внимание, проступают такие черты, которые практически не изменились. Ни смена власти, ни смена идеологических ориентиров, по большому счету, ничего не изменили в человеке. Люди проявляют свои лучшие и худшие качества, несмотря на внешние условия. Однажды в плену, во время карантина, когда офицеры страшно голодали, им удалось купить два огромных бутерброда. Они разделили их поровну, на четырнадцать маленьких кусочков, которые, конечно, не могли никого насытить, но зато люди почувствовали торжество “справедливости и беспристрастности”. И в это самое время другие офицеры, которых взяли переводчиками, продавали немецким охранникам содержимое посылок, приходивших в лагерь из России, обделяя своих же.

Глубина разобщенности людей, враждебность друг к другу, поверхностно объясняемая социальными условиями, проявлялась всегда. Корсак, не оценивая впрямую ни тех, ни других, показывает, что все зависит от личного усилия человека, от его личного желания помочь, иногда ставя под удар собственное спокойствие. Например, в Киеве, находящемся под властью красных, распознавая в согбенных прохожих бывших офицеров, люди просто звали их к себе на обед, чтобы хоть как-то поддержать. А когда власть перешла к белым, переполненный беженцами город сотрясали скандалы, устраиваемые высокомерными сотрудниками контрразведки, презиравшими всех и считавшими, что имеют право на все. Корсак вспоминает, что точно так же вели себя в красной Москве чекисты и комиссары.

То, что по обе стороны были люди, стало уже общим местом в рассуждениях о том времени. И все же, читая записки Корсака, еще раз убеждаешься, что человеческая природа — одна, а уровень диалога с собой у каждого человека свой. Но именно этот диалог с совестью в первую очередь и подвергается редукции при коренных внешних изменениях. Корсак замечает: “Толпа была новая, непривычная. Это была не старая знакомая публика, где всякого можно было поставить на свое место: это — педагог, это — коммерсант, это — шулер. Произошло что-то, что все изменило. Походка у всех стала быстрая, решительная. Видимо, люди хорошо знали, куда и зачем бегут”. Эта необходимость “бежать” может освободить от многого, что раньше, казалось, составляло суть жизни.

Как-то само собой, описывая погоду, цвет неба (все это остается в поле зрения автора), Корсак будто невзначай проговаривается: “От заходящего солнца струился кровавый свет. Все было в крови: облака, поля, леса и мы сами. И от крови, казалось, никуда нельзя было уйти”, “В жизнь вошло мертвое начало. Все было как и раньше: распускались деревья, цвели сады, грело солнце. Но чего-то не было, словно из пространства выкачали воздух”.

Воспоминания В. Корсака не выносят приговора новой России. Хотя, описывая все, что он видел по обе стороны (а этих сторон всегда, получается, две: военные и мирные, контрразведчики и обыватели, пленные и забывающие о них в городах, где жизнь течет по-прежнему, голодающие и распродающие чужие посылки, власти и презираемый ими народ), автор осознает сам и передает это читателю, что всех связывает ощущение общей вины. Как говорила Елена из булгаковской “Белой гвардии”: “Все мы в крови повинны”. Но ведь и это осознание произошло только в одном общественном лагере. Разделение не преодолено, поэтому “война” и “смута” продолжают определять нашу жизнь.