Дарья Маркова

Для взрослых и детей

Среди адресованных детям книг есть те, которые читать никогда не поздно, но иногда — рано. Из их числа — книги новой серии “Для взрослых и детей” издательства “Арт Хаус медиа”.

Бо?льшая часть книг серии вышла в конце 2009 года (датированы 2010-м), в 2011-м серия приросла еще четырьмя томами и, видимо, на этом завершена: в планы издательства и входило выпустить двенадцать книг.

Четыре новинки внешне гораздо более милосердны к читателю, чем их предшественницы: далеко не каждый родитель будет читать с ребенком цикл рассказов “Гипноз Иванович” или “Стансы Московского метрополитена” Михаила Есеновского, не всякий сочтет детским чтением “Двор прадеда Гриши” Владислава Отрошенко. Повести Бориса Минаева и поэзия Марины Бородицкой гораздо лучше подходят для семейного чтения. Чуть меньше (температура понижается постепенно — на градус, на два, — уменьшая количество книг, которые читать рано) пригодны для этого истории про Жилпоселок Александра Торопцева и стихотворения Тима Собакина.

По мысли создателей серии, она “отражает желание издательства возродить утраченную в России традицию чтения в кругу семьи, когда одна книга интересна по разным параметрам и взрослому, и подростку”. Подростку, заметьте, — все-таки не ребенку, чего не скажешь, глядя на название серии и обложки книг. Впрочем, “для подростков и родителей” звучит как-то слишком психотерапевтически.

Под подчеркнуто детскими обложками собраны произведения для весьма разновозрастной аудитории. Сугубо “детских” текстов тут вообще нет, а взрослые — действительно на первом месте, как в названии серии.

“Нам в очередной раз пытаются показать и доказать, что деление на больших и маленьких читателей безнадежно устарело”, — замечает Ирина Линкова в рецензии на сборник “Пусть будет яблоко” Есеновского. Но это не совсем так: как раз стык детского и взрослого здесь очень хорошо виден. Неслучайно в книгу прозы Торопцева вошли только отдельные главы истории о Славке Торбове — повести совсем не детской, если почитать не “Березовый сок”, а, скажем, “Год Гума”, который целиком публиковался на “Хроносе”*. На этом ресурсе — своеобразной альтернативе “Журнальному залу”, который там клеймят за “курс на групповщину и разделение писателей”, — мы встретим многих участников серии “Арт Хаус медиа”. Тут и ее составитель Ирина Арзамасцева, и авторы: Владислав Отрошенко, Лев Яковлев, Юрий Нечипоренко, Александр Торопцев, Ксения Драгунская... Практически единым строем. Рецензенты не прошли мимо этого единства, тем более что оно имеет неформальное обоснование: литобъединение “Черная курица”, заявившее о себе в 1990-м.

Главным образом в него входили молодые, тогда тридцатилетние писатели — как уже названные, так и Марина Москвина, Марина Бородицкая, Тим Собакин, Сергей Седов, Олег Кургузов, Андрей Усачев, Михаил Есеновский, Борис Минаев, Александр Дорофеев… Они выступали за живую и умную, бесконечно разную, не “манекенную”, “непричесанную” детскую литературу.

“Только сейчас мы смогли выйти своими книгами, вот так вот, строем как бы, к читателям”, — говорит Юрий Нечипоренко о серии на “Эхе Москвы” (31.08.2010, “Детская площадка”*). Возникает впечатление, что “чернокуры” ходят строем, вот и рецензии на серию названы соответственно: ““Черная курица” в рядах сопротивления” (Ирина Мухина в “Нижегородской правде”), “Пестрый выводок “Черной курицы”” (Борис Колымагин в НГ—Ex Libris).

Такого рода обобщения и обтекаемые похвалы, вроде отпущенной Борисом Колымагиным: “Качественная литература, живой русский язык, пластичная, внятная речь, лишенная стеба и жаргона” (это Есеновский или Сергей Георгиев — без стеба? Или Тим Собакин? “Что за смутное томленье / чую я в хруди своей? / Замяукал в отдаленье / холостистый соловей…” — это внятная речь без стеба?) — такого рода обобщения и обтекаемые похвалы сужают представления о серии: не стоит причесывать и выдавать за шествие строем живую литературу, представители которой давно уже вышли из-под земли на поверхность — если использовать аналогию, подсказанную названием писательской группы.

Как отмечала Ольга Маркелова в заметке “Философия детства” о первых семи книгах серии, “подробный рассказ о каждой из этих книг занял бы очень много места. Если же говорить кратко, то этот своеобразный “семитомник” содержит в себе практически все, из чего складывается литература — не только “детская”, но и самая что ни на есть “серьезная””**.

На первый взгляд меньше всего с “философией детства” связан сборник стихов Тима Собакина “Музыка. Львица. Река”, а отдельные стихотворения, прежде выходившие в его детских книжках (“Приглашение для Бегемота”, например, или “От меня уехал Волк”), совершенно иначе в новом контексте звучат. Сквозными персонажами становятся зайцы, волки, слоны и прочие “добрые звери”.

Тим Собакин, который здесь предстает в ипостаси поэта взрослого, о другом своем, детском, воплощении отлично помнит, он делает то же самое, что и в детских стихах, только на взрослом материале. Под материалом в данном случае я подразумеваю тематическое и эмоциональное наполнение. Однако точнее будет сказать иначе: на детском материале (образах) он раскрывает взрослые переживания и опыт. Яркий пример — “НОЧЬ пришла”, сочетание романса и сказки:

“Я честно старался освоить все это богатство словесных головоломок, — пишет автор в предисловии. — Освоить его целиком, увы, не удалось”. О чем это? О поэзии? Нет, о кроссвордах, один из которых окольцовывает книгу: кроссворд двойной — по две буквы на клеточку, как в стихах Тима Собакина, где на каждую “клеточку” приходится по две (три и больше — кто сколько впишет) буквы.

Это авангардная, бурлескная поэзия, с ужимками и прыжками в разные стороны, то к высокому штилю, то к низкому, то к отсылкам и цитатам, то к философским (и псевдофилософским) обобщениям, то к глубокой лирике, то к приметам конкретного маленького мирка, то к абстракциям. Здесь в центре — игра, ирония и юмор, рифмоплетство — намеренно “плохие” стихи или то, что ими прикидывается. Как это нередко бывает с современным искусством, сказать, что это, можно только в контексте. В данном случае контекст есть: и детская поэзия Собакина, и ряд стихотворений из этой книги.

Так же един мир детской и взрослой поэзии у Марины Бородицкой, поэта и переводчика, для которой есть язык “взрослый” и есть “всеобщий”.

В этом сборнике в центре две темы: материнство и творчество в разных преломлениях и в сочетании. Два центра жизни. Центра тяжести и — центра полета. То, что забирает себе целиком и полностью, без расчетов и разговоров. Как их соединить, если слова отбивают своего поэта у нот, чисел, мужей? Как с ними жить? Как дети, которые одни

“Марине свойственны и талант изображения, и талант отображения, но более всего — талант преображения: оказывается, можно сделать фактом высокой поэзии и приземленный быт, и эстетику поденного литературного труда”, — писал о Бородицкой по случаю выхода этого сборника Михаил Яснов. И не одна заметка о ней называлась по строчке одного из ее же стихотворений “Дурацкая привычка быть счастливой”. Преображение счастьем — чудо ее стихов, даже горестных и печальных, даже усталых и ироничных. В глубине, откуда доносится бряцание лиры, — ребенок, живой, счастливый, живущий взахлеб, восхищенный, но отнюдь не идеализирующий мир, “где хаос дышит сивухой в лицо”, где у поэта есть — осознанная — миссия: стоять на страже. На посту. Мать и хозяйка стоит в карауле над молоком. Поэт — над словом. Оба — на страже уклада, в противостоянии хаосу, энтропии, разладу, в диалоге с “причастным” Богом, он и входит-то в стихи через причастия: держащий нить, небесный разводящий.

Подлинного детского тут много, инфантильное — часть игры, форма — кристально ясная, не всегда от этого простая. “Это песенка взрослого человека, который не подлаживается под детские приколы, но остается собою, играющим в свои взрослые игры” (Дмитрий Бак*), а в результате этот взрослый дает ребенку — детское, матери — материнское, поэту — поэтово, а читателю — читателево. И все в одном лице, потому что и сама Бородицкая в своих стихах и поэт, и читатель, и мать, и ребенок.

 * Дмитрий Бак. Сто поэтов начала столетия // Октябрь, 2009, № 11.

Без сомнений и без цензуры, при всех самых взрослых темах, это семейное чтение. С книжкой Бородицкой в руках я тот счастливчик, которому досталось место у окна, и теперь он толкает в бок соседа: “Смотри! Смотри!” (этот ответ на вопрос о том, почему ей нравится быть писателем, — визитная карточка Бородицкой). Вот и в метро чуть не спросила громко на весь вагон: “А хотите, я вам почитаю?”.

На призыв Бородицкой “встаньте, кто помнит чернильцу-непроливайку” поднимается Борис Минаев со своими историями про Леву. В сборнике “Чужие ребята” герой подрос — ему не семь — девять, как в книге “Детство Левы”, а десять — одиннадцать.

Кто-то уже замечал, что это своеобразные мемуары мальчика: написанные от лица мальчишки истории, которые пронизаны воздухом (один из рассказов так и называется — “Воздух”) прошлого и осознанием себя-взрослого. В результате и получаем объемную картинку, на которой пересекаются конкретное (детство Левы), историческое (Москва 1960-х) и общечеловеческое (дружба, вражда, обиды, страхи, странные детские поступки и желания).

Для всех стосковавшихся по реализму в детской и подростковой литературе Минаев рассказывает простые истории, но это реализм “со сдвигом” — детский, когда бегство во Вьетнам на войну — реальность, как и маньяки, приезжающие ночью в булочную на пустом хлебном фургоне. Когда в каучуковый мячик не просто играют — “мы полетали немного над верхушками деревьев…” Этот смещенный благодаря детскому восприятию и взрослой иронии реализм сочетается со способностью героя и автора смотреть на мир “с преувеличенным вниманием”: посмотришь так и “как-то сразу легче делается на душе!”

“Чужие ребята” — история взросления. Вначале взрослые (еще) гарант спокойствия и безопасности, причем (уже) лучше — незримый; мама выступает в роли детского бога, который отвечает за то, что с тобой все будет в порядке, просто потому, что мама видит тебя. Потом появляется общее дело, в котором участвуют и дети, и взрослые: они вместе, в муках и счастье, строят во дворе стадион-коробочку, странное сооружение, созданное действительно всем миром. Мечта превращается “в самую обыкновенную, довольно-таки неказистую реальность” и, покинув мир идеальный, оказывается как-то вдруг никому вроде и не нужна. Стадион снесут в один день, пока ребята будут на каникулах, и никто не удержит эту мечту в реальности, останутся одни ворота, как памятник детству — “ушедшей эпохе”.

История, начавшаяся со вторжения в их еще детский мир старших чужих ребят, шальных и пьяных, заканчивается вместе с собственным детством.

Если Минаев пишет о “тайных драмах детской жизни”*, то Александр Торопцев — не только о них, но и о слишком явных драмах жизни взрослой, бесцеремонно вмешивающихся в детскую.

 * Л. Звонарева. О “Черной курице” и ее подземных жителях. http://www.ijp.ru/razd/pr.php?failp=10201401008

“Люди редко бывают счастливы в детстве, — говорит Лева в повести Минаева. — Детство — трудная и несчастливая пора в нашей жизни. И это нормально. Пока тебя начнут принимать за человека, пока ты сам кое-чему научишься, пройдет немало ужасных дней и ужасных ночей. Поэтому редкие мгновения ослепительного счастья запоминаются так надолго”. Из этого сочетания трудного детства и моментов ослепительного счастья и складываются истории про Леву, как и про многих других “литературных” девчонок и мальчишек.

В трех повестях сборника “Березовый сок” (“Ленька”, “Азовское море — Таганрогский залив” и “Жилпоселок”) детские впечатления перевешивают: аккордеон, “канады”, море, мотоцикл старшего друга, опасное и захватывающее катание на льдине в ледоход, найденная на пашне финка… Но все это жестко корректирует повесть “Свет в окне”, выстроенная вокруг смерти матери, которая остается как будто за кадром, а по сути — определяет все. (Повесть выходила в 2002 году в сборнике “Детское / Недетское”, тогда как остальные три — в 90-е годы в “Пионере”).

Герой движется от безусловной любви к матери и надежд: “Бросит пить! Это последний раз, обещала! Вылечат! Это лучшая больница, обещали!” — к горечи, злости, недоверию, но сохраняет при этом бесконечную горькую преданность маме. Стыд, взросление и детство, страх, любовь, отвращение, злость — все переплетено. Взрослый и ребенок меняются местами: подрастающий Славка, злой и униженный, становится родителем при своей маме — помогает, контролирует, чувствует себя ответственным. Автор дает своему герою возможность еще и со стороны увидеть такое сочетание внешней взрослости и отчаяния внутреннего ребенка в последней, сюжетно как будто бы лишней главе.

Повести о Славке начали публиковаться в 1990-е, потом их потеснили исторические книги Торопцева (которых уже вышло несколько десятков). Все его книги, по сути, о происхождении человека, только в “Книге битв”, “Рюриковичах” и многих других — речь о большой истории, а здесь — о малой, там — о стране, здесь — о подмосковном Жилпоселке.

И Минаев, и Торопцев пишут историю взросления и воссоздают “воздух” детства. Взрослые — вспомнят, подростки — могут почувствовать тот же переход, который совершают герои. А дети? Детям тоже кое-что достанется, если родители будут читать сами и щедро делиться очень разными стихами и прозой — на разные вкусы и стати, привычки и уровни. Семейное чтение — возможность эти вкусы и привычки создать, тут вся надежда на взрослых: они могут помочь сформироваться читателю, для которого эти книги на вырост — необходимое литературное закаливание, потому что в тепленькой водице комфортной температуры сильному читателю не вырасти.