Татьяна Морозова

Владимир Мартынов. Казус Vita nova

Прямое высказывание

Эта книга Владимира Мартынова, как и предыдущие — “Конец времени композиторов”, “Пестрые прутья Иакова” и некоторые другие — конечно и прежде всего книги музыканта, одного из самых известных современных композиторов. Но и философа — человека, размышляющего над путями искусства и движениями творческого духа.

Но ни серьезность разговора, ни философичность ни в коем случае не означают скуки или занудства. Наоборот, книжку хочется читать быстро, всю сразу, в разных местах — так читаешь то, что давно хотел, даже не догадываясь об этом. Такой испытываешь восторг от интонации, узнаваемой, но редко сегодня слышимой — настоящей, московской, исчезающей. Мартынов рассказывает, как он в ранней юности встречался со Стравинским и был поражен звучанием его речи — так вокруг не говорили. Речь Мартынова — еще один исчезающий регистр русской речи. Именно этот регистр, разговорная интонация спокойного человека, который знает: кому надо — тот услышит, придает книге звучание, которое делает ее событием, о котором много не говорят именно в силу его важности и глубины.

Книга лишена претензии на обобщения. Культурологический замах как цель ей чужд, более того, сама мысль об этом представляется автору пошлой. В рассуждениях о музыке, о современном искусстве, о соотношении концептуальности и прямого высказывания, его смыслообразующей силе, автор не заглядывает в лицо публике, желая быть ею одобренным, но и не удаляется в башню из слоновой кости, где можно заниматься игрой в бисер. Нет, у Владимира Мартынова другая система координат, которая и делает эту книгу, несмотря на всю ее специфичность, важнейшим публичным высказыванием, которое обязательно получит необходимый резонанс.

Начинал Мартынов с авангардной музыки, теперь его имя все чаще упоминается в связи с изучением древнерусских церковных песнопений и средневековых европейских музыкальных традиций. Такое движение духа современного художника, думается, соответствует ходу современной мысли вообще — свободно развивающейся и свободы ищущей. В нем нет возврата назад или кружения, а есть поиск адекватного языка, способного не только выразить насущное, но и выдать некое заветное слово, способное вступить в диалог с большим временем, ответив на вопросы, которые пока даже и не поставлены.

Владимир Мартынов объявил “конец времени композиторов” — невозможность дальнейшего существования индивидуального творца и вообще свободно мыслящего человека. Этот “конец” связан не только с особенностями современной жизни, как бытовой, мегаполисной, так и псевдокультурной, отрабатывающей многовековые штампы и отрицающей всякое настоящее творчество, — сколько с “культурной глухотой”, охватившей всех, включая и тех, кто претендует на звание художника. Но этими размышлениями Мартынов не ставит точку в развитии искусства, не объявляет деградацию единственным вектором современного состояния духа и жизни. На многочисленных примерах выявляя тенденции, он видит и обнадеживающие силовые линии. “Казус Vita nova” — одно из проявлений этих надежд.

Размышления Владимира Мартынова о “конце времени” вовсе не мрачны. Если они и окрашены в апокалиптические тона, то в смысле, не улавливаемом современным сознанием. Мы все представляем себе “конец” как фильм-катастрофу, на главное — обетование “новой земли и нового неба” — не хватает ни веры, ни сил. Мартынов, рассуждая о путях искусства и провозглашая “конец времени композиторов”, видит именно движение к vita nova — новой жизни. Вместо сплошной ночи вслед за закатом Европы — хоть в житейском смысле, хоть в культурологическом — Мартынов говорит о новой жизни во всех смыслах, включая и самый главный — тот, о котором идет речь а Откровении Иоанна Богослова.

Внешним поводом к написанию книги стал провал оперы Мартынова, либретто которой основано на произведении Данте “Vita nova”. Вполне следуя законам постмодернизма, о котором говорит много и часто, автор чередует главы о композиторском искусстве, об искусстве вообще и об особенностях его восприятия в разные эпохи — с главами-воспоминаниями о доме, в котором жили композиторы, как зеркале общественных перемен и с главами, напоминающими то ли записи в ЖЖ, то ли критические заметки, на чем свет стоит ругающие эту самую оперу.

Это не только композиционный прием, пренебрегающий высоким и низким как эстетическими категориями, когда постмодернистский коллаж создает пеструю картину действительности. Это — утверждение другой системы координат, даже не той, где “пораженье от победы” художник не должен отличать, а той, что коренится в подлинной реальности, не замутненной “контекстом”, которым концептуалисты ее давно заменили. “В концептуализме смысл генерируется контекстом, в котором высказывание выполняет роль лишь некоего провокативного импульса, провоцирующего активность воспринимающего и подталкивающего его к созданию новых контекстов”. Собственно пафос Мартынова и сводится к необходимости прямого высказывания, не просто свободного от “контекста”, но сознательно и декларативно игнорирующего его ради возвращения “к жизни” в том смысле, в каком это слово употреблял Достоевский, верящий в ее благотворную силу.

Безусловно, это желание прямого высказывания может выглядеть травестийным и даже пародийным в современном мире, где “любые разговоры о смыслообразующей силе высказывания, игнорирующие контекстуальную ситуацию этого высказывания, выглядят крайне наивно и неадекватно”.

Судя по цитируемым отзывам об опере: “Прямое высказывание в его опере прямее некуда. Только прямота здесь не эмоциональная, а коммуникативная” — именно это прямое высказывание и раздражило больше всего музыкальных критиков, желающих, чтобы музыкальное произведение соответствовало контексту — ожидаемому восприятию.

Книга — тоже прямое высказывание, где более всего впечатляет внутренняя свобода автора, неожиданность и меткость его суждений: “Прокофьев начал писать советскую музыку еще до революции”... При этом, погружаясь в чтение, меньше всего думаешь о том, что автор дает уроки свободомыслия или ниспровергает авторитеты: “Я чувствую, что я никогда не смогу сделать ничего подобного. Конечно же, можно сказать, что я никогда не смогу сделать этого потому, что у меня нет ни их таланта, ни их мастерства, — но здесь есть и другое. У меня нет внутренней воли и внутреннего хотения делать то, что делают они. У меня нет ни их самовлюбленности, ни их влюбленности в собственное творчество” — о музыке А. Пярта и В. Сильвестрова.

Это и есть новая система координат в действии, но Владимир Мартынов ее не навязывает. Примерно об этом — у Высоцкого: “Это значит, не надо за мной!”. В навязывании, в поучении и заключается нечто глубоко чуждое автору, создающее канон, который, будучи придуман, становится рамками контекста, убивающего жизнь. Vita nova — это, опять вспоминая Достоевского, победившая “диалектику” жизнь.

Татьяна Морозова