Елена Сафронова

Николай Байтов. Думай, что говоришь: 41 рассказ

Искушение математикой

Николай Байтов печатается с 1989 года, выпустил несколько книг стихов и прозы: “Равновесие разногласий” (1990); “Четыре угла” (1995); “Чтобы не быть голословным” (1997); “Прошлое в умозрениях и документах” (1998)”. Имеет ряд публикаций в центральных журналах. Работает редактором в музее “Зверевский центр современного искусства” и является куратором литературного салона “Премьера” и сопредседателем (совместно с поэтессой Светой Литвак) “Клуба литературного перфоманса”.

Андрей Урицкий говорит о прозе Байтова: “Первая книга прозы Николая Байтова “Четыре угла” имела подзаголовок — “Приключения информации”. Аналогично можно было бы назвать и “Прошлое в умозрениях и документах”, сняв вопрос о жанровой природе собранных в книге текстов. Каждый из них — это образчик современной прозы, почти идеальный в своей простоте и завершенности и почти не поддающийся определению в привычных терминах — эссе, повесть, статья, но для удобства будем называть их “рассказами””. (Андрей Урицкий. Бытие текста. “Знамя”, 1998, № 11).

Все рецензенты, писавшие о книгах Николая Байтова, реализовывали задачу жанровой дефиниции его творчества. Вот что говорит о его поэзии Леонид Костюков: “Николай Байтов, пишущий и прозу, и стихи, менее других склонен “смешивать два эти ремесла”. Его поэзия, если не бояться тавтологий, — поэтическая поэзия поэта. Каждое слово и каждый слог здесь подчинены системе — зрения, произношения, мышления… Поэтика Байтова складывается из индивидуальных и очень различных поэтик отдельных его стихотворений. Постепенно понимаешь, что сквозной базовый принцип — именно это различие и предельная самовыраженность отдельного текста”. (Леонид Костюков. Существо дела. “ Знамя”, 2001, № 10).

Наконец, и сам Байтов излагает свою творческую позицию (в эссе “Истина от Филиппа”): “Образы (объекты), которые создает (“настоящее”) искусство, никуда не “отсылают” и ни на что не “указывают”, ибо связь этих объектов с “вне-искусственной” реальностью оказывается более плотной, чем любые “отсылки” и “указания”... Нет, естественно, отдельные образы, будучи статическими знаками чего-то, указывают на это “что-то”. Но это еще не искусство. Искусство возникает там, где знаки приводятся в таинственное движение, составляются в текст — там, где начинается манипуляция этими знаками. Поэтому искусство акционно и перформативно по своей сути. Его нельзя созерцать (это бессмысленно) — надо в нем участвовать”.

Итак, получается, что искусство Байтова, при его условно-литературной принадлежности, — больше, чем литература, — “экспансия” в структуры, порой смежные, а порой и довольно далекие от чисто словесного творчества.

На мой взгляд, по книге Николая Байтова “Думай, что говоришь: 41 рассказ” очень заметно, что автор получил математическое образование (Московский институт электронного машиностроения) и работал инженером-программистом — то есть привык оперировать цифрами на высокопрофессиональном уровне.

Все 41 рассказ носят отпечаток математической организации мышления. И порой представляются не столько прозаическими произведениями, сколько математическими формулами и примерами. И подчиняются законам высшей математики. Ведь формулы тоже записываются буквами! Только греческими.

Но с математикой у меня всегда было плохо. Рецензент в данном случае — тот самый “массовый читатель”, не подготовленный к высшим математическим комбинациям. Такому читателю довлеет соблазн поделить 41 рассказ на приблизительные части: произведения, в которых прослеживается некий сюжет, и произведения, сюжета в привычном понимании не имеющие, в которых сюжетом становится сам текст. К первой, более или менее “традиционной” категории можно отнести “Велосипед”, “Леночка”, “Там стоял человек”, “Георгий Владимирович”, “Знатоки”, “Морок”, “Мост”, “Silentium”, “Собака”, “Пигмалион”, “Нефть”, “Ставрополь”, “Lupus in fibula”, “Геройство”, “Искушение поэта в снежной пустыне”… Но и в них математика правит бал! Автор то вводит цифры в рассказ на правах особого языка (“Знатоки”), то постигает закономерности неизвестного языка с помощью матанализа (“Леночка”). Наконец, сколько историй, даже содержащих сюжет, заканчиваются не так, как должен был бы закончиться отрывок текста, но как заканчивается запись примера, решить который еще только предстоит: “Я был с ним совершенно согласен и спокойно продиктовал все, что нужно, не подозревая тогда, какое из этого последует невероятное продолжение” (“Мост”). Не ищите продолжения — в этой системе координат его не будет!.. “И все-таки успело передо мной обернувшееся жалкое лицо, скорежившись, расплакаться белесыми хлопающими ресницами — так расплакаться истинно, нечаянно и мутно, как последний дождь перед зимой, который, кажется, сам безнадежно желал быть снегом, но земля не признает его в ожидании почему-то других… В жизнь ему не понять, каких других и чем он отличается — ”. И нам, вероятно, тоже не понять.

Другие же рассказы в этой книге просто дразнят своей принадлежностью к иному, внесловарному миру, даже названия их — словно главы из диссертации математика: “Гипотеза”, “Тайна незначимого”, “Альтернатива Фредгольма”… Впрочем, в многочастном рассказе “Клетчатый суслик”, несмотря на его “мультипликационное” название, речь идет о выходе на стационарный режим, типах траекторий и спонтанных флуктуациях, используемых при трансформации слов.

Наконец, некоторые рассказы Николая Байтова самым причудливым образом сочетают мистику, народные суеверия и строгие закономерности структур, содержащих символы: так, в жутковатом рассказе “Клюква брата” такая структура — диалектная речь, народные говоры; в “Необходимых прятках” — воззрения эстетического релятивизма и течение времени, пошедшего вспять; в “Мосте” — бесконечная инвариантность пространства и действия. Мост, который все время ищут и до которого никак не могут доехать герои, включая героя-рассказчика, наталкивает на философские ассоциации. Возможно, он, в лучших традициях античной натурфилософии, давшей миру Платона и Аристотеля, символизирует поиск устойчивого первоначала в изменчивом круговороте явлений необъятного космоса.

Возможно, и всю книгу Николая Байтова “Думай, что говоришь” мы вправе воспринимать в философском контексте вечного поиска первых начал и причин. Но это, безусловно, не единственное толкование. Мне вспомнился, пока я читала 41 рассказ Николая Байтова, один математический термин: пустая функция. Эти слова не несут оценочного оттенка. Это функция, чья область определения является пустым множеством. Повторяю, как заклинание: “Для каждого множества A, существует всего одна такая пустая функция… Существование уникальной пустой функции для каждого множества A означает, что пустое множество является начальным объектом в категории множеств”.

Мне кажется, допустимо понимать каждый рассказ Николая Байтова как начальный объект в категории множества смыслов, которые читатель вкладывает в эту прозу. Видимо, догадываясь, что гуманитарий “задымится мозгами”, автор разбросал по книге “подсказки” для облегчения процесса герменевтики (истолкования) — который, к слову, упомянут в рассказе “Lupus in fibula”. Иногда это авторские комментарии, полноправные составляющие текстов, — если воспользоваться авторской отсылкой на аналогичный пример: “…в то время, как известный комментарий к этой поэме, столь же неотъемлемый от нее, как тень неотъемлема от предмета (а ведь часто тень может дать нам если не более полное, то, во всяком случае, дополнительное представление о форме предмета)…”, — так вот, если продолжить мысль Байтова-рассказчика, то комментарии Байтова-автора являют собою “тени”, дающие более четкие представления о форме предмета его размышлений. В других случаях это прямые формулировки в текстах: “…не является ли сам человек… чем-то вроде такого же математического оператора, поскольку он… принимает из окружающего мира информацию и, преобразовав ее в другую информацию, отправляет назад в окружающий мир”; “…собственные значения встречающихся ему объектов никакой роли играть для него не должны… они именно только то и делают, что “играют роль”, то есть показывают некий перформанс, упрощенный, впрочем, по своей психологии, — даже много проще, чем… художественный текст” (“Траектория “Дед Мороз””). “…ведь этой метафоре — “мир — текст” — уже неизвестно сколько тысяч лет, и всеми новозаветными культурами она тысячи же раз повторена…”; “Похоже, мы здесь вообще ни при чем. Уже сказано и принято за аксиому, что текст рождается из взаимодействий только двух: творящей воли и пустоты. И, кроме текста, ничего не может возникнуть в результате такого взаимодействия”; и, наконец, квинтэссенция: “…для чего бы ни стоял этот текст, ясно все-таки, что он каким-то образом сам себя читает”. (“Детская смертность”).

Проза Николая Байтова — образец текста, “самого себя читающего”, самого себя и формирующего (отсюда и рассказы-“формулы”). Текст является здесь сюжетом, смыслом, идеей и выражением. Дело за малым: за читателем, подготовленным к восприятию такого “математического” текста.

Елена Сафронова