Роман Арбитман

Неспящий в Саратове

Есть хорошее правило: чтобы избежать опасных сюрпризов, надо сразу заглядывать на последнюю страницу рецензируемой книги. Если это, конечно, интеллектуальная проза, а не детективный роман a la Агата Кристи, где имя убийцы тебе назовут именно в финале. Здесь, я вижу, главный герой романа — не жилец на свете. Бедняга: “Он умер в одиночестве, потому что ему стыдно было кому-то звонить”.

Теперь пора бы узнать, кем же был этот самый злополучный “он”. Перелистываю к началу, нахожу первую главу — “Последние слова на земле”. Читаю первый же ее абзац: “Когда обо мне напишут некролог... Завтра. Или там послезавтра... В нем будет сказано: “Лео Гурски умер в квартире, полной всякого дерьма”. Странно еще, что меня заживо не погребло. Квартирка-то небольшая”.

Ой! Что-то знакомое...

Вздрогнув, раскрываю книгу еще раз, поближе к начальным главам. Взгляд упирается в строчки: “Меня зовут Лео Гурски. У меня нет родственников. Пожалуйста, позвоните на кладбище “Пайнлоун”, у меня есть место в еврейской части. Спасибо за участие”.

О, ч-ч-черт! Быть не может!

В 1994 году я придумал писателя-эмигранта Льва Гурского, он же Leo Gursky. Поселил его в США, в небольшой захламленной холостяцкой берлоге. В 1995 году выпустил в России — сперва в родном Саратове, затем в Москве — несколько романов под именем этого самого Leo и с портретом Leo на задней стороне обложки (усы плюс сверкающая лысина). А в январе 1996 года сотрудник саратовской типографии, повстречав моего местного издателя, сделал траурное лицо и сказал: “Я вам ТАК соболезную. Я понимаю, это для вас ТАКАЯ потеря...” Издатель перепугался: “Вы это о чем?” И услышал ответ: “Ну как же, Гурский умер!” Мой издатель, который виделся со мной только накануне, занервничал: “Чепуха! С чего вы взяли?” Типограф даже слегка обиделся: “Ну мы уж не совсем темные, радио-то слушаем...” Позже выяснилась причина ошибки. Мой alter ego был первым писателем-эмигрантом, чьи книги печатались в той типографии, и когда ее работник, в литературе не искушенный, услышал по радио край фамилии “...ский” и слова про американское местожительство, то сразу сделал вывод: ясное дело, Гурский, а кто же еще? О Бродском он и понятия не имел...

Сейчас, однако, никакой ошибки нет. Вижу ровные книжные строчки, без намека на опечатки. В романе Николь Краусс — не Brodsky, а именно Gursky! Немолодой еврей, выходец из СССР, американец в первом поколении. Надеюсь, он хотя бы не писатель?

Я раскрываю томик “Хроник любви” теперь уже крайне осторожно, как сапер обезвреживает бомбу. Мне нужно рассеять сомнения...

“Мне нужно все, что у вас есть, писателя Лео Гурски!” — закричал я. Она повернулась и посмотрела на меня. Как и все остальные, кто был в зале: “Простите?” — “Все, что у вас есть, писателя Лео Гурски”, — повторил я. “Я сейчас занята. Вам придется подождать...”

Но не могу ждать. Сердце колотится, когда я дрожащими руками листаю книгу дальше. Ох!

“Чтобы уберечь тебя от сердечного приступа, сразу напишу, что это твой старый друг Лео Гурски. Наверное, ты удивлен, что я жив, я иногда и сам этому удивляюсь”.

Я принимаю валидол, пью воду, пытаюсь прийти в себя. Мистика какая-то, мистика! Стоп-стоп, будем материалистами. Теорию вероятности еще никто не отменял. Быть может, появление Leo Gursky в этой книге — всего лишь совпадение? Имя довольно популярное, фамилию тоже уникальной не назовешь. Что, если разгадка — в этом? Зажмуриваюсь, тычу пальцем в страницу не глядя.

Открываю глаза и смотрю в направлении пальца. “Я подумал: “Какое совпадение, еще один Лео Гурски!” Естественно, я ощутил приятное волнение, хотя это наверняка был кто-то другой. Не такое уж редкое имя. Но. Оно и не такое уж распространенное...”

Да кто вы, мадам Краусс? Как вы, черт возьми, читаете мои мысли? Зачем вы за мной гоняетесь? Что я вам сделал плохого?!

Чувствую, что меня втягивают в странную игру. Раньше такого никогда не было. Не то чтобы придуманный мною писатель Гурский до сих пор совсем уж никого не интересовал из коллег — бывало всякое. Но в пределах разумного, в границах здравого смысла. Например, еще в середине 90-х уважаемый уральский прозаик Владислав Крапивин, по-детски разобидевшись на вышедшую в “Литгазете” рецензию Арбитмана, отыгрался на его литературном двойнике самым простым способом: описал в повести “Лето кончится нескоро” инопланетного резидента Гурского, который в финале лишь по случайности не уничтожал планету Земля. “А почему Гурский сам ничего мне не объяснил? Почему не появляется? Где он?! — А я знаю? Возник да пропал. Как этот... фантом...”

Позже, в фильме режиссера Георгия Шенгелия “Мусорщик” (2001 год) фантом появлялся снова. Героиня приезжала в провинциальный городок и, попав в местное злачное место, обнаруживала за одним из столиков очень приметное лицо: сверкающая лысина плюс усы. “Смотри-смотри, это Гурский!” — восклицала девушка, обращаясь к провожатому. — А я думала, он в Америке!” Девушка даже намеревалась познакомиться с лысым усачом, но провожатый ее отговаривал: мол, мистер Gursky пьян в совершеннейшую зюзю и потому к какому-либо общению с прекрасным полом уже не готов...

Внезапное явление алкоголика Гурского в фильме стало бы для меня, быть может, трудноразрешимой загадкой природы, кабы не имя в титрах: одним из сценаристов оказался Иван Охлобыстин. Общеизвестно, что Ваня — человек-торнадо, смерч, ураган, он прогибает реальность под свою кипучую фантазию, и противиться этому глупо. Бурю надо пережидать в надежном месте — и все. Хотя с Иваном мы брудершафт не пили, причина иронии сценариста насчет Америки в данном случае более-менее понятна. Тем более что мой ненастоящий американец Гурский, как и Ваня, имеет некоторое отношение к кино: из романа “Перемена мест” на ТВ сделали сериал. Но откуда, помилуйте, настоящей американке Николь знать о наших российских писательско-киношных делах?

А что если она — вовсе не американка, а такая же мистификация, как и сам Гурский? Это было бы по-своему логично: два родственных симулякра в узком литературном пространстве обречены вечно перешептываться друг с другом — как записанные на пленку бестелесные голоса в жутковатом рассказе Рэя Брэдбери “Разговор оплачен заранее”.

Ищу в Интернете, листаю справочники, вчитываюсь в аннотации.

Нет, эта Николь, похоже, подлинная, живая, без обмана: родилась в Нью-Йорке, училась в Стенфорде и Оксфорде, печаталась в “Нью-Йоркере” и “Эсквайре”. Есть фотографии, есть видеохроника, англоязычный сайт, горы интервью, сотни ссылок. Есть, наконец, законный муж — популярный писатель Джонатан Сафран Фойер, автор “Полной иллюминации”. Подделать всю эту бездну информации не то чтобы совсем невозможно, но адски трудно. И, главное, зачем? Чтобы свести с ума одного человека в далеком Саратове?

По сюжету книги Николь Краусс, этот ее Leo — писатель-неудачник. Но и мой Leo — тоже не Дэн Браун, в смысле материального благополучия. Gursky из книги “Хроники любви” потерял своих близких в годы Второй мировой войны. Но и Gursky, придуманный мной, тоже остался без родных и близких. У персонажа романа американки не сложилась личная жизнь; его единственный сын так никогда не встречается со своим отцом. Однако и мой Gursky в Америке — один-одинешенек.

Правда, Николь Краусс все же не безжалостна к своему герою: за годы страданий романный Leo получает-таки несколько минут счастья — нечто вроде голливудского хеппи-энда (недаром по этой The History уже снимают фильм). Незадолго до смерти старого писателя некий юный персонаж книги, играя в Бога, подстраивает Leo встречу с девушкой Альмой, которая с детства вовлечена в причудливые литературно-исторические перипетии, порожденные давней книгой Gursky. Пазлы складываются в картинку. Любовь не побеждает смерть, но, по крайней мере, делает жизнь не такой беспросветной...

Так, может, в этой сюжетной “рифме” все дело? Может, логика событий требует и от моего Гурского, чтобы он нашел эту самую Николь? И пусть они встретятся где-нибудь на смотровой площадке Эмпайр Стейт Билдинг — как в фильме “Неспящие в Сиэттле”, — и пусть Leo узнает из первых уст историю создания “The History of Love”.

Выход единственный — сажусь писать Николь письмо. В Саратове уже глубокая ночь — значит, в Нью-Йорке — день:

“Dear Ms. Krauss!

This letter comes to you from a Russian writer Lev (or Leo, in English transcription) Gursky. I was genuinely surprised and moved when I discovered, quite by chance, that the protagonist of your novel, “The History of Love” bears the name identical to my pseudonym...”

Я не буду краток. Я растекусь мыслью по древу. Я опишу все те удивительные пересечения ее книги с реальностью, которые я уже нашел и еще найду.

Не знаю, какой ответ я получу из Америки. Даже не знаю, дойдет ли это письмо до адресата. По крайней мере, столичное издательство “CORPUS” уж точно не поможет мне достучаться до Николь Краусс, и ее литературные агенты — в Москве ли, в Нью-Йорке ли — тоже покамест не облегчают мне поиски. Но, с другой стороны, быстрое и понятное разрешение загадки нарушило бы устоявшуюся литературную традицию. Препятствия надо преодолевать. Должна быть интрига. Рано или поздно я пойму, в чем ее смысл. Тут ведь должен быть какой-то смысл? А?

Напоследок вновь раскрываю книгу наугад. И вновь — Его Величество Случай не дремлет: “Я пытался понять, в чем тут смысл. Если подумать, я всегда пытался. Так и на могиле моей можно написать: “Лео Гурски. Он пытался понять смысл””.