Анна Кузнецова

Сборник избранного, построенный по принципу жанрового “убывания”: первый раздел — роман “Трезвенник”, впервые опубликованный в “Знамени” (2001, № 2); второй — четыре повести, также знаменские публикации: “Юдифь” (2009, № 1), “Габриэлла” (2009, № 11), “Последнее Слово” (2010, № 2) и “Муравейник” (2011, № 1). В третьем разделе, который называется “Вечерние рассказы”, — шесть рассказов, напечатанных в “Новом мире” двумя циклами: “Из жизни Ромина” (2003, № 3) и “Казанские гастроли” (2008, № 11). Последний раздел, давший книге название, — записные книжки писателя, которые нигде не публиковались. Это более 150 страниц прозаических штудий и философических миниатюр, то по-лабрюйеровски изящных: “Чем ближе к небу, тем холоднее. Можете справиться у небожителей”; то по-паскалевски экзистенциальных: “Я — из несчастных русских писателей, бившихся лбом о двадцатый век. О страшный советский двадцатый век. Из этой проклятой Господом поросли, которая сделала вряд ли четвертую, пятую, десятую часть того, что она могла бы сделать, живи она в нормальных условиях. Я знаю многих, кто до сих пор тоскует о рябом негодяе, убившем миллионы сограждан. Они уже больше не вызывают даже моего удивления. Но я знаю и таких писателей, которые с лирической болью вздыхают об этом кровавом маньяке и о его окровавленном времени. (…)”.

Я позволила себе исправить ошибки в цитате — в тексте книги слетели диакритические знаки, авторские опечатки затрудняют чтение.

Роман о советских диссидентах “Укрепленные города”, положенный в основу данного издания, писался в конце 70-х, был опубликован в России в 1992 году (ДН, 1992, № 2) и получил большую прессу. Там герой говорит девушке-еврейке, предложившей ему эмигрировать: “Если уедем, я писать больше не буду”. Юрий Милославский поступил противоположным образом: уехав в 1973 году из СССР, он начал писать прозу в конце 1970-х, после того как несколько лет прожил в эмиграции. Он сразу получил литературное признание и стал переводиться на другие языки, к английскому переводу его книги рассказов написал предисловие Иосиф Бродский.

Кроме романа, в этой книге — повесть “Лифт” и двенадцать рассказов, объединенных в цикл “Лирический тенор”. Рассказы, повесть и роман объединяет единство авторской интонации, которая и вызвала наибольшую полемику, когда Юрий Милославский стал печататься в России. Интонация эта — горькая и насмешливая. И о героических буднях диссидентов, и о трагическом положении влачащего советскую действительность народа он писал в едином сатирическом ключе. В основе всех его рассказов, населенных гротескными персонажами, лежат трагикомические мизансцены, изобретательность стилиста и мелкие штрихи точнейших наблюдений делают их незабываемыми: “Распроназаперепитой семьянин, зыбко и тщательно переступая, нес круглый килограммовый торт (…)” (“Лирический тенор”); “Кто столько пьет, становится добрым и растерянным, просит у народа странные маленькие нечетные суммы: девять копеек, двадцать семь копеек” (“Смерть Манона”).

Книга новых рассказов поэта, переводчика и прозаика, нашего старинного автора, мастера живописной детали: “К чаю будет пирог с саго (или с сагой — не знаю как. Саго — это привычная для Питера крупа, в Москве совершенно неизвестная). Приготовленная для пирога с измельченными крутыми яйцами, она похожа на крупную икру, полупрозрачную, но не икряного, а мутновато-молочного цвета, точь-в-точь бурмицкий жемчуг эпохи вышеназванного самодержца Петра Великого. Как такой замечательный, опрятный и горячий пирог можно изготовить на коммунальной кухне, где ходит с чайником полоумный Павлюк, где безучастный и объективный к порядкам в нашем отечестве появляется Лев Маркович или его жена Куна Фадеевна, куда приходит с погулянки Павлюков сын Витька, куда пробирается наш кот, чтобы украсть что-нибудь из-под кастрюльной крышки, прикрученной к кастрюльным ушам веревками в предвидении его покраж, где на высоком табурете всегда сидит туберкулезная Марья Васильевна и сплевывает мокроту в медицинскую баночку?

Да-да! Объясните мне, как может на такой кухне совершиться пышный, горячий, мягкий, красивый пирог с саго — прямоугольный по форме противня, с диагональными перекрестьями из теста, меж которых виднеется перламутровая саговая начинка с желтенькими вкраплениями накрошенного вкрутую яйца” (Гангутский рубль).

Малая проза Романа Сенчина, которого, похоже, начинают интересовать проблемы гуманизма: кто человеку свой, кто чужой и можно ли людям убивать друг друга — по приказу ли, как в рассказе “Будни войны”, из желания очистить мир от мрази, как в рассказе “Очистка”. Рассказы отобраны хорошо, нет ничего, написанного “на севших батарейках” (респект составителю), поскольку в энергетике текста, живописности и провокационности (Сенчин любит называть собственной фамилией самых неблагородных героев) — главная сила прозы Романа Сенчина.

“Белый арап” — конкурс прозаиков, пишущих на русском языке в Молдове, — представляет своих победителей. Главное условие конкурса — экспериментальность текстов. “Я бы сказала, что “Белый Арап” … — это сущностная, антиконъюнктурная прививка литературному процессу”, — пишет автор предисловия и редактор сборника Елена Кушнир. В сборнике — восемнадцать участников разного возраста и профессий и нет текстов, прикрывающих внешней вычурностью внутреннюю пустоту (главная опасность претензий на экспериментальность). Все тексты талантливые и содержательные, больше всех понравились Олег Панфил, Олег Краснов и Денис Башкиров.

Вторая книга прозы костромской писательницы, финалистки премии Белкина 2008 года, автора “Знамени” (очерки “Университеты Русской Швейцарии” (2010, № 6) и “Франция, Япония, Кострома” (2011, № 9). Повесть “Путник” — о спившемся селянине, за долгую неправедную жизнь потерявшем таланты строителя и пчеловода, любовь жены и уважение детей.

Сендуха — это сибирский синоним тундры, этимология которого восходит к севернорусскому “сендух” — незаросший участок земли среди леса, где можно устроить ночлег. Заполярные сказки в переложении Геннадия Прашкевича содержат мифологию и интонацию речи северных палеоазиатов: юкагиров, ламутов, тунгусов, чукчей.

Вот самая короткая:

Самое интересное в этой книге — предисловие: “До тридцатого года мы жили в достатке. А потом в какой нищете и бесправии оказались! Вступать в колхоз отец не пожелал”, — рассказывает автор, “Александр из Александровки”, как он себя называет. Отец его оставил семью в донском селе, уехал в Ростов и там пропал — как после выяснилось, был арестован. Раскулаченная и ошельмованная мать продала дом за бесценок и пошла с детьми куда глаза глядят. В 1936 году отец вернулся из заключения и умудрился больше не сесть — семья кочевала с места на место. В 14 лет А. Бондарев уже работал трактористом и комбайнером, в 17 лет ушел на фронт. Потом учился в Литературном и педагогическом институтах.

В 90-х, уже пенсионером, Бондарев стал самым первым фермером в своем районе Воронежской области — выращивал хлеб, пока здоровье позволяло. “У дороги на своем поле я посадил тысячу деревьев. … Я хотел, чтобы медвяный дух белой акации да черноклена пересилил запах бензиновой гари от машин, пробегающих по асфальту. Но случилось так, что мои посадки в связи с расширением дороги были уничтожены бульдозером. Мой огромный труд пропал”. Поле, которое возделывал А. Бондарев, заросло бурьяном, жив только пруд, который он устроил в овраге.

Поэт и прозаик Борис Горзев — автор нескольких книг и ряда публикаций в “Знамени”, НМ, ДН, “Арионе” и других журналах. В его новой книге — роман “Горящий человечек” и малая проза “Лялька”, “О Вере и Фрейде в Праге” и “Повесть о том, как поссорился Юрий Михайлович с Юрием Петровичем”. Важнейший элемент его прозы — публицистическая составляющая.

Стихотворения 49 авторов, написанные в разные годы либо с посвящением, либо с упоминанием Александра Еременко, либо с эпиграфом из него, либо с пародией на него. Стихи на подарок юбиляру составитель, по его собственному признанию, копил около 30 лет.

Название книги многозначно: это и возраст автора, родившегося в 1971 году, и жара в краях, где он живет, и количество стихотворений в сборнике. Самое яркое переживание, давшее книге лирический импульс и сюжетную основу, — пряное сочетание легендарной истории и современной детали, которым поражают древние города. Там еще мелькают человеческие тени — парочки, сотрясающие припаркованные автомобили, женские силуэты без лиц, детство, смазывающее контуры тела, — все как в платоновском мифе о пещере.

Утверждение председателя Союза православных поэтов России Игоря Козлова, что Ольге Ивановой (она же Ольга Яблонская и Полина Иванова) “удалось совместить в идеальной гармонии изящную поэзию с православным мировоззрением”, зря пугает читателя: никакой идеологии в новой книге поэтессы нет, слава Богу. Нет и идеальной гармонии: стихи живые, растрепанные, с кучей мусора и массой удачных случайностей — строчка, строфа, пара строф. Несколько удивляет пренебрежение к последней стадии поэтической работы — отделке и отбору.

Третья книга стихотворений. Новое здесь — фольклорные формы и образы, песенное и разговорное начала, уже прошедшие через авторскую поэтику: заговоры — цветаевскую, песни — Окуджавы. Чтобы сказать свое, личное, Светлана Васильева пользуется наработками больших поэтов как алфавитом — открыто и спокойно, с уважением и благодарностью.

В голосе поэта появилось напряжение, которого не было раньше. Образы, с ним связанные, опираются на чувство неудовлетворенности, нереализованности, несовершенного поступка, несбывшихся возможностей. Образ арестованных “где-то на польско-китайской границе” поездов связан с ощущением потерянного времени. Сила авторского голоса, поставленная на все эти “не-”, тянет на поколенческое высказывание. Вот только главное не прочитывается: кто и что не дает этому поколению реализоваться.

Образ идущего человека в открывающем книгу стихотворении погружен в культурный лом, налипающий на него, как ракушки на потное тело. Это ключевой образ книги, точно описывающий состояние современного юноши, витальная сила которого тратится прежде всего на освобождение от культурной информации, а уж что останется — на собственное высказывание. В книге много человеческого лома — персонажей, реализующих худший вариант судьбы идущего, не имеющего лица и имени, пока он на ходу, — сгусток энергии, пучок возможностей. Эти же, остановленные, — предельно конкретны: дурочка Люда, юродивый Вова, сумасшедшая Наташа, физик Ваня, “что спит, разуверяясь / в простоте нерешенных задач”, рыночные торговки Фира и Зина, которые сводят “с концами концы и с бедою беду”...

Стихотворения санкт-петербургской поэтессы напоминают ложноклассические архитектурные ансамбли среди цветников, по которым приятно гулять в жару — там прохладно и птицы поют, “кошка ходит как китаец / в чистых беленьких чулочках”, а в самых затененных закутках висят автопортреты: “…там в позе Будды / кость и медь, латунь и бронза / и без возраста и пола / гуманоид с сигаретой”. Проза в этой книге — критические и мемуарные очерки. Хороши в ней философские “прострелы”: “Неизвестно, что ждет меня за поворотом. Впрочем, это никогда не известно”.

Стихи филолога, влюбленного в культуру, воспринимающего мир как реликварий. Нет ни одного стихотворения, где не окликалась бы античность, Серебряный век, европейское средневековье или Возрождение.

Первая книга русскоязычной украинской писательницы и переводчика. Сама она относит свои штудии к поэзии, хотя они имеют вид прозаических миниатюр. Пока это больше напоминает отходы переводческой работы — вязь отголосков избыточного чтения на европейских языках. Автор пока почти полностью погребен под этим пестрым культурным ломом, собственный голос иногда пробивается в интонациях концовок.

Алина Талыбова — завотделом поэзии журнала “Литературный Азербайджан”. Коренная бакинка, полюбившая Москву, в стихотворении-предисловии она ставит себе задачу, “чтобы был портрет, а не натюрморт”, — и портретирует город, зарисовывая улицы, здания, прохожих, бомжей, музыкантов в подземом переходе...

Современный французский поэт, впервые переведенный на русский язык, пишет в жанре сентиментального путешествия: выходит на какую-нибудь улицу или площадь в каком-нибудь городе, прислушивается к себе и перебирает словами тончайшие ощущения, посетившие его именно здесь. Вот, например, первая строфа стихотворения “Нижний город”, посвященного Фрибургу:

Аннотация кратка: “Первая публикация в России философской эссеистики одного из крупнейших мыслителей и поэтов второй половины ХХ века”. А на вид это — стихи…

Предисловие переводчика более пространно: “Подчас кажется, что сам наш язык его отторгает, причастный другой традиции, не ведающий тех контекстов и тайных ходов, которыми блуждали мышленье и чувство (что в его понятиях, наверно, правильней бы назвать “безмолвием”) франкоязычного еврея египетского происхождения, чтоб найти выраженье в слове”… Стоит упоминания еще одно замечание переводчика — что западноевропейская мысль в переводе на русский язык всегда балансирует на грани бессмыслицы.

При всех интригующих оговорках, в тексте очевидны и еврейские мотивы — притчеобразность, постоянное цитирование анонимных мурецов; и французские — афористичность, эстетство, поэтизмы.

Бывший советский диссидент, а ныне гражданин трех стран — Канады, России и Грузии — считает, что правозащитники в России не понимают грузинских проблем, называя Саакашвили успешным модернизатором, а на самом деле правители Грузии “довели страну до последнего края, и уже голодные люди встанут по всей стране и сметут их”. Книгу свою Роман Фин написал в ответ Александру Подрабинеку, считающему, что в России положение намного хуже.

Манихео-гностический комплекс в переводе на общепонятный язык — это ясное понимание, что вот — добро, вот — зло, вот — свои, вот — чужие, вот — мои враги, а вот — я, ясно понимающий, как мир устроен, участник космической битвы, в которой добро победит зло и откроются райские горизонты.

Книга делится на две части, в первой Игорь Яковенко исследует “манихео-гностический комплекс” на материале нашей истории и современности, во второй — Александр Музыкантский. В заключении оба автора признают его “твердым ядром” русской цивилизации и находят в нем причину “стратегического дрейфа” современной России: “За последние полтора века политические институты России несколько раз подвергались коренным преобразованиям. Над социокультурным базисом российской цивилизации с одинаковым успехом (…) надстраивались и монархия, и “республика советов”, и различные варианты постсоветского общественного устройства. Все эти внешне различные формы государственности обладали множеством общих черт, определяемых не их собственной спецификой, но необыкновенно устойчивым цивилизационным базисом. За это время делались неоднократные попытки внести в российскую общественную жизнь многие “вполне разумные”, “давно назревшие”, “апробированные за рубежом”, “прогрессивные, разумные” идеи. (…) однако к концу “бурного” десятилетия происходит “абортивный сброс сложности” (определение Л. Гудкова) и последовательная кристаллизация общественно-политических структур, основанных именно на базисных архетипах”.

Автор этой книги анализирует наш исторический процесс, показывая, как неблагоприятные обстоятельства, находя подходящую опору в нашей истории и ментальности, сделали его цепью катастрофических событий, особенно в ХХ веке, в результате чего “…модель либерализации и демократии западного типа после двадцати лет ее провозглашения не прижилась в России. Политическая терпимость людей может быть лишь формой поведения, но не результатом внутреннего осмысления происходящего. Такая терпимость хороша при выяснении сиюминутных отношений между сторонами, но не для длительного и продуктивного союза. Демократия в такой ситуации вынуждена отступать перед все более жесткими ограничениями. Ее противники сильнее, а правительство следует сложившейся конъюнктуре. <…> Идет война просоветского типа людей против либерального начала. А последнему опираться не на что и не на кого”.

К 300-летию М.В. Ломоносова, родившегося в 1711 году, издательство ОГИ выпустило откомментированный современным исследователем ломоносовский труд синтетического жанра: “Заглавие отсылает к эпистолярной форме (послание), по содержанию это изложение научных и философско-религиозных идей в стихотворной форме (дидактическая поэма), а также перечень способов использования стекла в быту и в научной деятельности (научно-практическое руководство), по пафосу — антология просветительских идей, по топосу — высокая поэзия, перемежающаяся ироническими пассажами, соединение личных авторских эмоций и широкого историко-культурного контекста”. Исследователь дает этому труду определение “просветительская энциклопедия”, подчеркивая в нем принадлежность культуре XVIII века с ее верой в безграничные возможности науки и разумное переустройство мира, а также высокую информативность в сфере научных и общественных идей эпохи Просвещения, что и раскрывается на 130 страницах комментария к 14 страницам ломоносовского текста, данного в репринтном воспроизведении первого издания.

Учебник, предназначенный для студентов факультета журналистики, акцентирует внимание на резонансе, вызванном литературой обозначенного периода. Апеллируя к кантовской “Критике способности суждения” и приводя конкретные примеры противоположных критических высказываний одного и того же человека об одном и том же произведении, во введении автор подчеркивает: “...произведение искусства несет в себе истину и в то же время допускает множество толкований и оценок”, при этом предостерегая от неразличения понятий “множества толкований” и “любых толкований”.

Литературу второй половины XIX века предлагается делить на периоды социального реализма (Гончаров, Тургенев, Некрасов, Чернышевский, Тютчев, Фет), философско-религиозного реализма (Толстой, Достоевский) и экзистенциального реализма (Чехов, Бунин). В понятие реализма как способности искусства воспроизводить жизнь В.Я. Линков считает необходимым ввести важную поправку — присущую художникам концепцию человека и действительности.

Владимир Варшавский. Незамеченное поколение. Составление, комментарии:
О.А. Коростелев, М.А. Васильева. Предисловие: О.А. Коростелев. Подготовка текста:
Т.Г. Варшавская, О.А. Коростелев, М.А. Васильева; подготовка текста приложения, послесловие: М.А. Васильева. — М.: Дом Русского Зарубежья им. Александра Солженицына, Русский Путь, 2010.

Этой книги очень не хватало всем, кто занимается или просто интересуется вторым поколением первой волны русской эмиграции — теми, кто был увезен из России после событий 1917 года детьми или подростками, чье личностное и творческое становление произошло на чужой земле. В книге “Незамеченное поколение”, вышедшей в Нью-Йорке в 1956 году, когда все судьбы уже были определены, Владимир Варшавский первым описал проблематику этого поколения, обратив всеобщее внимание на его специфическую “русскость” и трагическое отсутствие в русской истории.

Кроме переиздания “Незамеченного поколения” с хорошим научным аппаратом, в книге собраны полемические отклики на труд В. Варшавского, всколыхнувший всю современную ему эмигрантскую общественность.

В двуязычном периодическом сборнике — обширный раздел русских эпистолярий: письма из Италии П. Перцова к В. Розанову, “христианина-язычника к язычнику-христианину” — так П. Перцов определял свое и розановское мировоззрение (публикация и комментарии О. Фетисенко), письма из Венеции Л. Бакста (публикация Ю. Демиденко), переписка М. Добужинского и А. Белобородова (публикация и комментарии Дж. Джулиано), переписка М. Волошина и Е. Григорович (подготовка текста и предисловие А. Шишкина, примечания В. Купченко). В статейном разделе также масса интересных материалов, прежде всего это исследование Е. Милюгиной переведенного князем Н. Львовым архитектурного трактата Андреа Палладио, к которому он приложил собственные ценнейшие примечания практикующего архитектора, труд был издан по названием “Четыре книги Палладиевой архитектуры, в коих по кратком описании пяти ордеров говорится о том, что знать должно при строении частных домов, дорог, мостов, площадей, ристалищ и храмов”.

Конференция, приуроченная к полувековому юбилею со дня смерти поэта, собрала очень разных людей, от поэтов и бардов до ведущих сотрудников научных учреждений. Выступления соответствующие: от рифмованных признаний в любви (В. Верстаков. “Поправка”) до лингвистических исследований: (И. Тарасова. “Поэтическое слово Георгия Иванова в лексикографическом представлении”. В разделе “Материалы и публикации” — письма Г. Иванова секретарю редакции журнала “Возрождение” И.К. Мартыновскому-Опишне (публикация А. Арьева), и неопубликованные произведения Г. Иванова: восемь очерков и рассказов, собранных из периодики (публикация Е. Елагиной), три мемуарных очерка из цикла “Невский проспект” (публикация С. Федякина) и две статьи из газеты “Сегодня” (публикация Н. Тамарович и С. Федякина).

На четырех с лишним сотнях страниц изощренного текста, способного потягаться с набоковским в щегольстве и изяществе, Г. Барабтарло — переводчик англоязычных сочинений Набокова — пытается вывести формулу художественной силы набоковского гения, принципиально не исчерпываемой произведением художественной массы на художественное ускорение.

Озадачила издательская оговорка “текст печатается с сохранением особенностей правописания автора”. Издательство Ивана Лимбаха на оплату корректоров никогда не скупилось, и уж исправить постоянную грамматическую ошибку — звонкую согласную в приставке перед глухой в корне (“изчисление”, “изследование”) — могло себе позволить. Но, судя по тону аннотации: “В добросовестном стремлении раскрыть метафизическое и нравственное содержание творчества, теорию искусства и философию выдающегося русского писателя ХХ века Г.А. Барабтарло не знает равных”, — у этого текста статус священного.