Александр Ливергант, Борис Дубин, Стефано Гардзонио, Марк Липовецкий, Екатерина Гениева, Антонио И Жорди Морильас, Марта Антоничева, Эмил Димитров, Ирина Савкина

Вопросов поставлено несколько, но, по существу, вопрос-то один: читают ли русскую литературу в мире? Мир разный. Где-то — во Франции, Германии, Скандинавии — переводят, печатают, читают. Где-то, в англоязычных, например, странах, действительно в основном довольствуются классикой — проверенной, с испытанным “брендом”. В целом же современную русскую литературу знают и читают, конечно же, меньше, чем в советское время. Во-первых, “империя зла” притягивала, во-вторых, врага надо было знать. Теперь же РФ больше не империя, да и не враг, и знать, что там пишут на своем экзотическом языке ее писатели, необязательно, да и не особенно интересно — варятся, надо полагать, в собственном соку…

Для того чтобы современная русская литература была конкурентоспособной, ее как минимум неплохо было бы изучить, для чего существует немало испытанных способов. В книжных ярмарках, фестивалях, на семинарах и “круглых столах” по проблемам чтения мы сегодня исправно участвуем, но ведь все равно иностранным критикам, переводчикам, книжным распространителям и издателям приходится принимать сказанное нашими литературными полпредами на веру. По-русски, за вычетом горстки профессионалов, никто ни на Западе, ни на Востоке не читает и едва ли когда читать будет: престиж страны не тот. И в этом смысле нам объективно нелегко. А потому, если мы хотим на деле доказать, что русская литература “находится в русле общемировых тенденций”, мы должны (вынуждены) сами, на свой страх и риск, переводить прозаиков и поэтов, которых считаем достойными. Без английской версии, на языке родных осин, нашу литературу зарубежным странам не оценить. Сегодня судьба утопающих дело рук самих утопающих: современные русские писатели, за вычетом нескольких наиболее “раскрученных”, сами себя “пиарят”, а что им еще остается?

Дело же это государственное, и тут стоит, наверно, использовать советский опыт, советскую идеологическую агрессию. Помните? Чтобы и в Китае, и в Южной Америке, и в африканских “развивающихся” странах читалась советская литература, Маркова, Сартакова, Л.И. Брежнева, но ведь и Лескова, и Чехова, и Пушкина, и Корнея Чуковского переводили приглашенные в СССР переводчики из-за рубежа. Они, эти переводчики-носители языка, здесь у нас в “Прогрессе” как сыр в масле катались, но зато и литература СССР исправно прорубала себе окно если и не в Европу, то, по крайней мере, в страны третьего мира. Когда я был в 2008 году в Индии, индусы жаловались, что скучают по современной русской литературе, ничего про нее не знают, никто им про нее с университетских кафедр не рассказывает, никто ее не переводит...

Повторимся: русский язык экзотичен и труден, и, скажем, британский издатель, который с легкостью прочтет нашумевший французский, немецкий или итальянский роман, будет смотреть на художественную прозу Шишкина или нехудожественную Басинского — как баран на новые ворота. Вывод, таким образом, прост: чтобы современная русская литература была интересна зарубежному читателю, надо его заинтересовать: интересоваться тем, чего он не знает, он не станет.

Что же до общемировых тенденций, то я, со своей стороны, убежден: современная русская литература ничуть не хуже любой другой развитой литературы с традициями, она, безусловно, конкурентоспособна, в том числе и в самодостаточных англоязычных странах, и в границах “Достоевский—Чехов—Ахматова—Бродский”, конечно же, не замыкается.

К сожалению, сегодня мы ставим зарубежного книгочея в положение человека, лежащего в провинциальной больнице, где в местной больничной библиотеке есть только роман “Порт-Артур”, пара повестей Элизы Ожешко, том М. Горького и первые два тома зачитанных до дыр собраний сочинений Рабиндраната Тагора и Голсуорси. Что прикажете этому больному делать: он и вообще-то любит читать, а в больнице, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, особенно, — выбора же у него нет. Когда современные русские писатели тем или иным образом, в конечном счете, попадают в круг света западной критики и издательского интереса, многих начинают регулярно переводить и печатать. Читают же на европейских языках Улицкую и Юзефовича, Вик. Ерофеева и Шишкина, Алексиевич и Ф. Горенштейна, Василя Быкова и Довлатова. Такие же авторы, как Василий Гроссман, Иосиф Бродский и Александр Солженицын, повсеместно считаются сегодня признанными классиками мировой литературы.

Верно, русскую литературу никогда не будут так много переводить, печатать такими солидными тиражами, как английскую и американскую, но ресурс, несомненно, имеется — и не только у авторов детективов, фэнтези или любовных романов. Я бы даже сказал, что у русских авторов серьезной литературы шансов быть переведенными на иностранные языки больше, чем у авторов трэша, ведь фэнтези, научная фантастика, эротика и детективы — жанры на Западе слишком хорошо разработанные и распространенные, и современный русский писатель здесь новое слово скажет едва ли. Б. Акунин — исключение, лишь доказывающее правило.

Две трети сегодняшних россиян считают свою страну “великой державой”, и столько же признают, что она не занимает положенного ей места в современном мире. Вопросы для дискуссии в журнале “Знамя” напоминают мне эту раздвоенную, уязвленную ситуацию. Она явно неестественна, отсюда обращение с вопросами… к самим себе, а не к зарубежным критикам, издателям, читателям, как, вероятно, стоило бы сделать, если тема и впрямь, без кокетства, интересна. Ну, попробуем все же извернуться так, чтобы поглядеть себе в затылок.

Насколько могу судить, на протяжении нескольких лет перестройки интерес большого мира к происходившему в СССР и в России, в том числе издателей и критиков — к новой советской, а потом постсоветской словесности, был, и заметный, даже острый. Но уже к середине девяностых он принял вполне умеренный характер, каковой, вроде бы, сохраняет по сей день: отдельные книги избранных авторов то здесь, то там изредка переводят — и все. Легко просмотреть списки лауреатов крупнейших международных литературных премий (Нобелевская, Нейштадтская, Чино дель Дука, Иерусалимская, Лейпцигская, Виленицы, принца Астурийского, Франца Кафки, “Золотой венец”, поэтическая имени Хорста Бинека и еще пяти—шести) за последние пятнадцать, даже двадцать—двадцать пять лет — и что же? Кроме Лейпцигской книжной премии за вклад в европейское взаимопонимание, врученной в 2007-м Михаилу Рыклину за его эссеистику, и премии Гринцане Кавур, но не в международной номинации, а по разделу зарубежной прозы, которую в 1989-м получил Леонид Бородин, в 1990-м — Татьяна Толстая, в 1992-м — Израиль Меттер и в 2008-м — Людмила Улицкая, плюс двух—трех поощрительных премий нескольких фондов в Европе (чаще — за поэзию), никаких других знаков мирового признания написанного в России или на русском языке, кажется, особенно не видно. Между тем, в списках лауреатов за эти годы мы не раз найдем авторов из Польши и Сербии, Чехии и Венгрии, Хорватии и Словении, скандинавских стран, Азии, Африки, Латинской Америки (крупные, “развитые” страны заведомо не называю).

В чем тут дело? Выскажу одно предположение, оно социологическое, хотя и относится к литературе. Роман (а большинство перечисленных премий присуждается именно за романы) — это история поиска человеком, семьей, группой, народом своей, как выражаются психологи, социологи, этнографы, “идентичности”, “самости” — поиска долгого, трудного, запутанного, почему и нужна большая форма, но так или иначе приводящего к обретению искомого, пусть даже часто не того и не там, где искали. Причем дело здесь не просто в том, чтобы найти “свое”, а чтобы соединить его с “общим”, с “горизонтом всех”. Россия, ее население, ее наиболее продвинутые, образованные и думающие группы, люди трибуны, экрана и подиума, не знают, кто они, где и зачем существуют, куда идут. Страна упустила, профукала шанс стать другой (из эссе Борхеса 1971 года: “Сто пятьдесят лет назад мы приняли решение стать другими”). Не приняла вызов современности. Не сделала выбор. И осталась со своим не пройденным наново, не расспрошенным, не переработанным прошлым — осталась в прошлом. На своем, более никем не обитаемом острове. Смотреть на взрослого человека в таком состоянии мучительно, общаться с ним — если вы не родственник, не врач, не антрополог — крайне тяжко. Понятно, что все другие такого человека стараются избегать.

И если в стране худо со “своим”, с собственным образом, то еще хуже в ней с “общим” — с образами “других” и представлениями обо “всех”. Показательно, что сейчас в России, кажется, не лучшая пора для романистики. “Удачные” романы, имеющие читателей в стране, а иногда даже и за ее рубежами, — это либо вещи жанровой и остросюжетной, тривиальной поэтики (скажем, женский детектив), либо играющие со стереотипами такой поэтики и типовыми ожиданиями читателей (к примеру, Пелевин, отчасти Сорокин). А самые замечательные романы двухтысячных — назову лишь для примера “Новый Голем” Олега Юрьева, “Помни о Фамагусте” Александра Гольдштейна, но можно вспомнить еще несколько имен — не имели критического отклика и читательской судьбы. Чуть лучше — но и только! — сложилась ситуация Михаила Шишкина. Иными словами — и это мое второе соображение, — у словесности (рядом с ней, вокруг) нет независимой и авторитетной питательной среды, “критической массы” (конечно, плотного множества разнообразных сред, плотного множества таких масс!) со своим взглядом и языком, которая первой воспринимает впервые написанное, придает ему новое движение, создает чуткую акустику заинтересованной поддержки. Больше того, рождает некий мысленный запрос на такую словесность — невещественный, не давящий, но ощутимый для вдумчивого писателя. По-моему, нет сейчас такого запроса, и отклика тоже нет, а реклама — не критика, как и сетевая ругань — не принципиальная полемика. И если их нет внутри, извне они — вопреки всегдашним надеждам россиян, включая образованное сословие, — увы, не появятся.

Лирика и драма живут по-другому (понятно, отличаясь при этом еще и друг от друга). Если говорить совсем коротко, они колеблют идентичность — или разыгрывают ее. Так что у них сегодня ситуация иная, гораздо более пестрая, живая, непредсказуемая. Но они ведь существуют не книгами, и премии за их летучую материю, дышащую кратким, но тем более глубоким “здесь и сейчас”, теснее связанную с родным языком и бытовым обиходом, тем более премии международные, достаточно редки. Лучших российских поэтов, драматических авторов они, рад признать, не вовсе обошли. Но вопросы журнала, кажется, относились все-таки не к поэтам журнала “Воздух” и драмам Театра.док. В отдельных отсеках жизнь есть, но весь корабль то ли прочно сидит на мели, то ли давно затонул.

В предисловии А.И. Рейтблата к антологии “Лубочная литература” мы узнаем — сам Лев Толстой любил это подчеркивать, — что тиражи лубочного писателя И.С. Ивина (И. Кассиров) в конце XIX века сильно превышали тиражи произведений признанных классиков русской литературы. То же самое отмечалось в эпоху Серебряного века в отношении изданий модернистов по сравнению с тогдашней беллетристикой. Таким образом, речь идет, скорее всего, об общем социо-литературном законе. Что же касается сегодняшней ситуации, то она сильно осложнена воздействием киноиндустрии и других медийных посредников, которые предопределяют конкурентоспособную судьбу любой книги, само ее печатание, не говоря уже о распространении и популярности.

В контексте общей глобализации и явного превосходства англоязычной продукции всем остальным литературам приходится, с одной стороны, с этим мириться и “примиряться”, а с другой — от нее отделиться, отличиться, чтобы утвердить собственную оригинальность, не противореча при этом ожиданиям международного литературного рынка. Кроме того, интересно отметить, что англоязычная киноиндустрия не только поддерживает новую англоязычную продукцию (в том числе и всю экс-колониальную), но также “спонсирует” классику (начиная с Шекспира), в том числе иноязычную (“с эстетической ностальгией” вспоминается время, когда Пазолини экранизировал не только Боккаччо, но Чосера и “Тысячу и одну ночь”).

Русская словесность, как мне представляется, быстрыми темпами постаралась наверстать упущенное. Сначала она должна была восстановить правильную картину литературы советской эпохи (т.е. вернуть эмигрантскую литературу и представить неофициальную), а уже потом перейти в русло современности. В этой перспективе некоторые явления 1990-х годов, которые для России были новизной, в восприятии западного читателя оказались дежавю либо рассматривались как документ эпохи. Бо?льшим успехом пользовались и до сих пор продолжают пользоваться писатели предыдущих поколений (итальянский читатель, например, благодаря издательству “Адельфи” познакомился с творчеством В. Гроссмана и В. Шаламова). С другой стороны, надо отдать должное западным издателям (в наибольшей степени это касается Франции и Германии), не побоявшимся печатать новых русских авторов, многие из которых затем получили широкое признание (необязательно, кстати, совпадающее с их успехом в России).

Но перейдем к сегодняшнему дню. Просмотр каталога переводов русских современных авторов на итальянский язык 2011 года (Года Италии в России и России в Италии) открывает любопытную картину: Наталья Ключарева, Мариам Петросян, Марина Палей, Олег Зайончковский, Андрей Геласимов, Владимир Лорченков, Павел Санаев, Юлия Латынина, Захар Прилепин, Михаил Елизаров, Елена Чижова, Валерий Панюшкин, Александр Терехов, Александр Скоробогатов, Аркадий Бабченко, Светлана Алексиевич, даже Натан Дубовицкий (Сурков), и т.д., не говоря о русских классиках и об уже давно утвердившихся на итальянском книжном рынке писателях, таких, как Венедикт Ерофеев, Сергей Довлатов, Вик. Ерофеев, Михаил Шишкин, Людмила Улицкая и др. (пока не повезло в Италии Владимиру Сорокину, но это особый случай...). Насколько успех писателя зависит от поддержки разных фондов и культурных грантов, а не от рыночных требований, — сказать сложно: следует рассматривать каждый случай в отдельности. Еще сложнее понять, как на творчество того или иного писателя отреагирует читатель, рынок. Безусловно, публика всегда настроена по-разному. Чеченская тематика, как и тема постсоветского осознания российского общества, несмотря на свою кажущуюся исчерпанность, всегда привлекали и не перестают привлекать осведомленного читателя. В то же время до сих пор не хватает примеров чисто развлекательного чтива (сегодня пока нет современного Кассирова, русского Брауна или Кинга и т.п.). Не знаю, может быть, “Дом в котором” М. Петросян сумеет изменить общую тенденцию. Время покажет, но пока я не вижу на русском рынке книг, которые могли бы стать общенародным бестселлером в Италии: попытки с Пелевиным не увенчались успехом, и его новые романы в итальянском переводе уже не появляются. Не смогли завоевать сильных позиций также Акунин и Маринина, что объясняется, возможно, отсутствием дублированных экранизаций их произведений, как это было с героем Камиллери комиссаром Монтальбано). Разумеется, пока не написано русское “Имя Розы”, которое могло бы составить конкуренцию англоязычному засилью, играя на его же поле. К сказанному следует добавить недостаточную известность русских писателей у итальянского читателя-зрителя (у Пелевина, например, вообще вместо общественного облика — бестелесная тень): они не принимают участия в популярных телепередачах, как это делают их французские, немецкие, англо- и испаноязычные коллеги (упомяну здесь культовую в Италии передачу Che tempo che fa?, т.е. “Какая же у нас погода?”, заключающую в своем названии намек на то, что в эпоху Берлускони на телевидении лучше вместо политики ограничиться разговорами о погоде). Следует ли из этого, что “русская литература ужасно далека от народа1”? Скорее, нет: итальянская и любая другая “европейская” литература в этом смысле находятся в похожей ситуации. Проще в этом отношении литературам неевропейским: в данном случае я имею в виду афганского писателя Халеда Хоссейни или турка Феррита Орхана Памука. Что же касается экзотики и России, то интересен феномен появления в Италии приднестровского самозванца и “кольщика” (татуировщика) Н. Лилина, строчащего романы на итальянском языке при очевидной основательной редактуре в издательстве. Тексты этого автора пользуются огромным успехом именно благодаря своей инаковости, экзотической чуждости. Кстати, об экзотике: русская культура упустила возможность стать посредником для литератур народов бывшего СССР, как было раньше, в советскую эпоху, в частности, в случае Чингиза Айтматова.

Однако, говоря о количестве писательской продукции, не следует упускать из виду вопрос о качестве письма. Приведу пример. Традиционная французская и итальянская кухни уже давно ведут борьбу в Евросоюзе (правда, не без поражений) за свои традиционные продукты (против появления на рынках, скажем, пластмассового немецкого пармезана или его ужасного литовского клонированного дубликата, который — увы — продается в Москве), за свои фирменные блюда и вина, которые давно завоевали эксклюзивное место за океаном. То же и с русской литературой. Мне кажется, стремиться все же следует к качеству, а не к количеству (неслучайно именно классика пользуется у итальянского читателя непременным успехом, это что-то вроде дивидендов), но, разумеется, с некоторыми коррективами. Говорят: “краткость — сестра таланта”. Насколько современная публика сегодня, например, готова читать громадные книги на 400—500 страниц, если речь идет не о бестселлерах Д. Брауна, где отсутствует малейшая оригинальная стилистическая обработка и чтение льется, как вода? Не последнюю роль играет и подача литературного текста за границей — его презентации, реклама. У нас теперь модно сопровождать романы предисловием известных людей. Я этого не понимаю и только в редких случаях одобряю. Помимо очевидного вмешательства в поле действия специалистов, такой подход, кроме того, поощряет сильное обобщение и даже упрощение, как будто стремясь к переложению на свои “национальные” или — что еще хуже — “глобализированные” нравы... А без неожиданности рынок не завоевать.

Не забудем, однако, и о суждении времени. Даже в наши дни, в условиях новых оценочных законов медийного пространства, время произносит свои приговоры. И сейчас есть “знаменитые в прошлом году писатели” (это выражение любил повторять Н.И. Харджиев о советских авторах), и сейчас случаются переоценки и обнаруживаются неожиданные находки. Кстати, именно это и есть главная цель критики, которая, разумеется, должна исходить уже из других принципов.

В заключение хочется подчеркнуть необходимость для русскоязычной литературы разумного совмещения злободневной конкретности с развлечением, глубины с легкостью, трех- и четырехмерной правдивости со словесной многогранностью, способности не дать читателю уснуть, поддерживать его активность и превращать его в соучастника. Не пора ли выйти из литературных столичных тусовок и постараться спокойно, без истерики определить место и значение меняющегося российского сознания, менталитета в общечеловеческом? Не пора ли отказаться от стереотипов (как русский pulp) и приступить к созданию нового умеренного мифа о красоте, вместо того чтобы продолжать захлебываться в жалких спорах о былом или барочно украшать тексты 12-этажным матом? Не пора ли, например, взглянуть на русскую классику другими глазами (чему, кстати, никак не способствуют тяжеловесные многосерийные российские экранизации...) и оттуда вновь отправиться на мирное завоевание мира? Все это может показаться сказанным в духе ретро, но разве не стиль ретро сегодня имеет больше шансов завоевать рынок?.. Мне очень нравится недавнее высказывание итальянского писателя Джанни Челати, по собственному желанию и давно живущего вдали от Италии: “Издатели на мне не разбогатеют, следовательно, я — свободен!”. Писательство как приятное времяпрепровождение, обогащение внутреннего мира души... Бесплатно — это весело!

Сразу оговорюсь: я очень плохо представляю себе европейский книжный рынок, да и американский мне известен исключительно как потребителю. Правда, у меня есть опыт другого рода — вот уже лет восемь я каждый год веду курс по современной русской литературе (в переводе) для колорадских студентов, причем необязательно специализирующихся в русистике. То есть вполне представительных для среднего американского читателя. Я часто меняю набор текстов, хотя репертуар во многом определяется наличием и качеством переводов. Однако могу сказать, что мои дети читали практически всего Пелевина, благо он методично переведен Эндрю Брумфилдом, от “Омона Ра” до “Священной книги оборотня”, хорошо знают Петрушевскую и Маканина, Толстую и Акунина, читали Политковскую, Улицкую, Фанайлову, Горалик, братьев Пресняковых и Василия Сигарева. В этом году собираюсь давать сорокинский “День опричника” — благо появился перевод Джемми Гэмбрелл. А уж сборники, составляемые издательством “Глас” и Натальей Перовой, — это постоянный источник для сканирования.

Но прежде чем говорить о каких-то результатах моего персонального эксперимента по восприятию русслита колорадским студентом, нужно сделать еще несколько оговорок.

Во-первых, не стоит особо доверять мифу о том, что-де американцы книг не читают, а переводных в особенности. Весь вопрос в том, какие американцы. Профессиональные гуманитарии, разумеется, читают не меньше нашего. Средний, условно говоря, менеджерский, класс читает существенно меньше, чем гуманитарии, но ничуть не меньше российского манагера. В этой среде веют могучие ветры читательской моды. Позaвчера все читали Гришэма, вчера Брауна, сегодня Стига Ларсена. Иногда заносит и русского писателя. Так, пару лет назад в моду попала “Анна Каренина” в новом переводе — ее порекомендовала сама Опра Уинфри, и Толстого стали продавать в продуктовых супермаркетах. Как читают в остальных средах, право, не знаю. У каждого найдется история про уборщика или уборщицу с образованием, эквивалентным высшему филологическому, и с неодолимой страстью к Достоевскому. Что, впрочем, не означает, что все уборщики таковы. Но разве у нас не так же?

Во-вторых, факт перевода русслита на английский, как правило, воспринимается из России вне существенного издательского контекста. Однако одно дело, если книга выходит в университетском издательстве (а это большинство переводов современной русской литературы), а другое — если в коммерческом, таком, как “Пингвин”, “Рэндом Хаус” или “Фарар и Жиру”. Если в университетском, то, как правило, такой книги не найдешь нигде, кроме Интернета. Зато их заказывают для курсов: а в американском университете, если книга заказана для курса, то ее должен купить каждый студент, в курс записавшийся. (Впрочем, не стоит преувеличивать масштаб этой коммерции — и курсов немного, и студентов, изучающих русскую литературу, ясно дело, меньше, чем в России.) Книги же коммерческих издательств продаются в больших магазинах, вроде “Барнс энд Ноблз” или “Бордерз”. Что совсем иная история.

Кто же из ныне живущих русскоязычных авторов украшает полки этих магазинов? Устойчиво — Пелевин и Акунин. Недавно, во многом благодаря отличному переводу Кита Гессена, добавилась книга рассказов Петрушевской. И вот Сорокин — в прошлом году вышла “Ледяная трилогия”, а в этом, как я уже говорил, “День опричника”. Все. (Была еще Робски, но, кажется, не задержалась.) Если же расширить кругозор, включив в него недавно ушедших — то в поле зрения попадут лишь Солженицын с вечным “Иваном Денисовичем” (и только с ним) и Бродский с одной-другой книгой эссе. Аксенов или Довлатов прошли, к сожалению, не оставив следа на магазинных полках.

В-третьих, с Россией, конечно, по-прежнему связываются вполне себе экзотические представления. Только не в духе матрешек-гармошек. Достаточно почитать пару романов англоязычных писателей о России, чтобы понять, из каких ингредиентов складывается этот коктейль. Главную роль, конечно, играют Толстой с Достоевским — отсюда ожидание мрачных персонажей, длинных раздумий и толстых романов. (Негативное влияние зачарованности англоязычных читателей и литераторов русским XIX веком невозможно переоценить — все величие литературы русского модернизма практически исчезает в этой тени. Пастернак связывается исключительно с Омаром Шарифом. Белый, Сологуб, Замятин, Пильняк, Платонов, Зощенко, Хармс, Ильф и Петров — многократно переводились, но редко выходили за пределы университетского гетто. Вагинов остался практически не замечен — прекрасный перевод “Козлиной песни”, сделанный Б. Шером, годами не может найти издателя. Первый адекватный перевод “Белой гвардии”, сделанный М. Шварц, вышел только в прошлом году в издательстве Йейльского университета, до этого представление об этом великом романе создавал перевод, из которого были исключены целые главы (!) — в том числе сон Николки. О поэзии я не говорю — она практически непереводима, хотя и переводится постоянно. Набоков же однозначно воспринимается как американский писатель, хотя его русские романы и стоят на полках. Исключение составляют лишь Бабель и “Мастер и Маргарита”. (На последний текст даже возникла своего рода хипстерская мода — правда, если, не дай бог, появится обещанный мюзикл Тома Райса и/или фильм с Джонни Деппом, то уже свершившийся в России переход М&M в область китча станет глобальным феноменом. Но я отвлекся...) Поверх ожиданий, навеянных XIX веком, накладывается топика сталинизма, ГУЛАГа и НКВД, и опять-таки жертвенности русской интеллигенции. Наконец, следующий слой — мифологии 90-х: бандиты, мафия, олигархи (Путин, кстати, воспринимается американской аудиторией как логическое продолжение этой, а не имперской, как кое-кому хотелось бы, мифологии).

Именно на этой почве возникают некоторые удивительные парадоксы восприятия русской литературы англоязычным читателем. Скажем, кто сейчас самый читаемый по-английски русский писатель? Вне всякого сомнения — Василий Гроссман. Роберт Чэндлер блистательно перевел “Жизнь и судьбу”, “Все течет” и военные рассказы и очерки Гроссмана, они получили великолепную прессу и вошли в моду — потому что точно соответствовали культурным ожиданиям: с одной стороны, похоже на Толстого; с другой, ГУЛАГ и война; с третьей — это уже необходимый резонанс с западным культурным контекстом — внимание к Холокосту. Я язвителен? Нисколько. Гроссман действительно замечательный писатель, и я очень рад, что наконец-то в воображаемой интеллигентным западным читателем России появился кто-то, сопоставимый с Солженицыным.

Но что характерно: одновременно с книгами Гроссмана тот же Чэндлер в практически тех же самых издательствах выпустил свои новые переводы Платонова — новеллистики и “Котлована”, в которых добился, кажется, невозможного: нашел способ заново изобрести платоновский язык на английском. Просто в силу грамматических различий между двумя языками и фантастической сложности стилистической архитектоники Платонова эта задача граничит с алхимическим поиском философского камня. Наконец-то впервые Платонов зазвучал по-английски! Кто, кроме братьев-славистов, заметил эти книги? Кому интересно то, что не похоже на уже известное?

Что из этого следует? То, что успех на американском рынке пока что могут найти только два типа русской словесности. Либо такая, которая соответствует вышеописанным представлениям об экзотической России. То есть, по большому счету, эпигонская. Хотя провал аксеновских “Поколений зимы” (англоязычная версия “Московской саги”) свидетельствует о том, что попытки “оголливудить” эту матрицу не вызывают ожидаемого резонанса.

Либо та литература, что будет читаться, как написанная без перевода — как литература с местным колоритом, но на общие темы и не слишком отягощенная российским культурно-историческим контекстом. Последнюю категорию блистательно представляют Пелевин и Акунин. Причем первый в большей мере, чем последний. Сужу по своим студентам. Акунина они воспринмают довольно спокойно: то есть читать интересно, а обсуждать — нет (а интеллигентный американский читатель любит обсуждать книги — такая форма общения, как читательские клубы, совсем не редкость). Понятно почему: для обсуждений надо читать Акунина как метафору, т.е. держать в голове современные российские контексты. Другое дело — Пелевин: он, по существу, универсален. И, кроме того, у него есть качества, ожидаемые американскими читателем от хорошей литературы и практически отсутствующие в современной российской прозе: чувство юмора и динамичный сюжет.

Хотя и тут есть градации. Несмотря на трудности перевода “Generation П” (игры с латиницей и кириллицей, вообще каламбурность стиля) безусловно пользуется среди студентов бо?льшим успехом, чем “Чапаев и Пустота”. А “Омон Ра” вызывает более сильные реакции, чем моя любимая “Священная книга оборотня”. Почему? Думаю, потому что для американского читателя “Чапаев” и “Оборотень” перегружены социальными и историческими контекстами, которые не ловятся с ходу и которые невозможно игнорировать. В “Омон Ра” и в “Generation П” таких контекстуальных связей не меньше, но они либо не так важны для понимания, либо — что более вероятно — резонируют с аналогичными западными контекстами. То же можно сказать и, например, об успехе пьесы братьев Пресняковых “Терроризм”, обошедшей полмира (и очень нравящейся моим студентам): она переводима не только лингвистически, но и социально. Аналогичным образом: Петрушевская и в особенности ее великий роман “Время ночь” воспринимаются крайне непосредственно (русские контексты налицо, но они универсальны) — а восприятие прозы Улицкой затрудняется множеством важных для нее, но неуловимых без специального комментария “сверхтекстов”.

Что из этого следует? Соглашусь с Ольгой Бугославской: категорически непереводимы Прилепин, Шаргунов, Сенчин, Минаев, Гришковец (как прозаик), Быков (за некоторыми исключениями) и т.п. Даже если оставить в стороне вопрос о художественном качестве (перевод, как известно, часто улучшает оригинал) — слишком высока во всех этих текстах степень “влипания” в непереводимые российские контексты. Зато можно ожидать, что “Легкая голова” (с сокращениями) Ольги Славниковой, проза Анны Старобинец (в особенности “Живущий”) или Алисы Ганиевой найдет понимание и интерес у моих студентов. Досадным упущением представляется отсутствие английских переводов романов Владимира Шарова и исторической прозы Алексея Иванова (в особенности “Золота бунта” — этого русского аналога “Острова сокровищ”). Серьезные шансы на успех, по-моему, есть у романов Михаила Шишкина — насколько я знаю, готовится английский перевод “Венериного волоса” — они могут вписаться в уже имеющийся контекст сложной модернистской прозы, как европейской, так и американской. Хотя тут многое будет зависеть от того, каков будет перевод и какой резонанс он получит.

Как мне кажется, уже начался большой успех Владимира Сорокина в англоязычном мире. До недавнего времени его переводили слишком мало, чтобы он стал заметен. Да и поди переведи “учкарное сопление”! Но если за “Днем опричника” последуют “Голубое сало” и “Метель”, то, думаю, не только Сорокин будет на устах у американских интеллектуалов, но и сама мифология “русскости” окажется подорванной: ведь Сорокин как раз и играет с теми самыми мифами, которые лежат в основе ожиданий, направленных на культуримпорт из России. А уж с чувством смешного у него все в порядке.

Ольга Бугославская задирает, обостряет тему, провоцирует, но точно называет обстоятельства и трезво оценивает положение в целом, а поэтому большей частью с конкретными ее наблюдениями соглашаешься, вольно или невольно. Ну, чтобы книги Людмилы Улицкой завоевывали за рубежом в основном “дамскую аудиторию” — это едва ли, не то уже состоялось бы завоевание Великобритании. А что “идет” нынешняя наша художественная литература за рубежами отечества вяло (точно найденное критиком определение!), — с этим не станет спорить никто из тех, кто знает действительное положение дел за границей.

Литература, понятно, не нефть и не зерно, так что говорить о ее “конкурентоспособности”, тем более в мировом масштабе, не вполне логично. А в своей стране национальная литература вообще вне конкуренции — там, естественно, где она есть. Себя мы читаем в первую очередь, как в любой стране с развитыми традициями художественного слова в первую очередь и вне конкуренции читают отечественных авторов. Другое дело — во всем мире все меньше читают и все больше “смотрят”, печатное слово уступает место изображению, словесный образ — видеообразу. Но там, где читают своих — худо-бедно, но почитывают и чужих, хотя бы и по минимуму.

Кого из наших? Предложенный редакцией ряд: Достоевский — Чехов — Пастернак — Солженицын — Ахматова — Бродский, — и предложенный Ольгой Бугославской набор: Михаил Шишкин, Владимир Маканин, Фазиль Искандер, Людмила Улицкая, Людмила Петрушевская плюс Владимир Сорокин и Виктор Пелевин, — в общем соответствуют. Классический ряд можно дополнить Пушкиным, Лермонтовым (проза), Тургеневым, Блоком, Есениным, Мандельштамом, ну, еще, пожалуй, Маяковским. Современный — разве что Акуниным. И читают классику в подавляющем большинстве интеллигенция, грамотные читатели, студенты и школьники, каковым это чтение предписано у нас пока еще не до конца отмененной программой по отечественной литературе. За рубежом тоже действуют учебные программы изучения литературы общего и специального (русская литература) профиля.

Но высшая школа — это не широкий читатель, и вопросы стоят ясно: почему кое-где нашу современную литературу еще немного переводят и плоховато читают, кое-где почти не переводят и плохо читают, а то и вообще не переводят и, следовательно, практически не читают? Как вернуть к ней интерес? Что для этого делать? Молодой критик предлагает на эти вопросы свои ответы, и с ними трудно не согласиться, но они неполные и, как мне кажется, носят характер частных определений. Но, может быть, полного и всеобъемлющего ответа не существует?

Да, чем качественнее перевод — тем лучше. Да, писателей и произведения текущей литературы надо “продвигать”, т.е. рекламировать, пропагандировать и т.д. Следует всячески поддерживать зарубежных переводчиков русской художественной литературы и издания их переводов. Что, кстати, и делают многие страны, в том числе с развитой культурой языка и литературы, — Франция, например, Германия, Австрия или Ирландия. В России этим призван заняться только что созданный Институт перевода. Будем надеяться, что это улучшит положение, хотя я, честно говоря, не ожидаю резкой вспышки интереса к современной русской литературе. И вот почему.

После 1917 года литературно-художественный процесс в Советском Союзе медленно, но верно политизировался, так что в конце концов художественная литература начала выполнять несвойственные ей функции, играя роль, в одной стороны, пропагандиста-агитатора партийной идеи, с другой — “совести нации” (это было унаследовано еще от Российской империи), барометра общественных настроений и завуалированной оппозиции режиму. Эти несвойственные ей функции делали ее объектом живого интереса и внимательного изучения.

С другой стороны, история свидетельствует, что периоды резкого роста интереса к русской литературе, шире — к русской культуре были сопряжены с оживлением интереса к России и ее роли в мире. 1920-е годы — грандиозный исторический эксперимент, эпоха новаторства и больших социальных ожиданий. 1940-е — мировая война и зависимость судеб если не всего мира, то уж Европы-то безусловно от русского солдата. Середина 1950-х — первая половина 1960-х: надежды на новый курс Хрущева полюс полет Юрия Гагарина. Наконец, вторая половина 1980-х — 1990-е — “гласность” и “перестройка” Горбачева и верность молодым демократическим институтам первого Президента России.

Сегодня интерес к России в мире носит прагматический характер. Интерес к нефти, газу и прочим сырьевым ресурсам не требует и не предполагает интереса к культуре и литературе продавца, и пока этот товар исправно поставляется, мало кого в мире, исключая разве что страны, обиженные Российской империей и сталинским СССР, интересует, что, собственно, происходит в России.

Ольга Бугославская приводит ряд причин падения интереса за рубежом к нынешней русской литературе. Все они правильные, и можно было бы, вероятно, привести еще столько же причин, и тоже по делу. Для возрождения интереса, по мнению критика, нужно, чтобы русская литература совершила некий “мировоззренческий прорыв” к положительным человеческим ценностям. Надеяться на это, конечно, можно, и даже нужно, как и на то, что вдруг Россия так удивит мир в очередной раз, что о ней заговорит весь свет. Но пока что мне видится более плодотворным подход малых дел, и тут я соглашусь с критиком: повышение качества переводов, работа с переводчиками, реклама наших авторов. Под лежачий камень вода не течет, и лучше напоминать о достоинствах отечественной литературы и ее традициях, чем гордо хранить обиженное молчание.

Эссе Ольги Бугославской ставит два достаточно интересных вопроса для критика. С одной стороны, она рассматривает проблему рецепции русской литературы на международном уровне и, с другой стороны, исследует, почему такая рецепция является сейчас недостаточной по сравнению с другими периодами в истории русской литературы. Что касается первого вопроса, автор упоминает три конкретных случая: Германию, Францию и англоязычный мир. Германия всегда была культурно и экономически связана с Россией, как было очевидно в девятнадцатом веке, когда она стала, наряду с Францией, одним из основных путей распространения русской литературы в Европе. С другой стороны, Англия исторически всегда была самодостаточной, так что “внедрение” там какой-либо другой неанглоязычной литературы было сложной задачей.

Что касается нынешнего времени, то мы знаем много исследований о русской литературе, опубликованных на английском, немецком или французском языках. И хотя большинство из них посвящено, конечно, “золотому веку” русской литературы, то есть творчеству великих писателей девятнадцатого века, но немало и тех, в которых глубоко и подробно рассматривается и литература XX и XXI веков.

Но нас интересуют в данном разговоре, конечно, в первую очередь не литературоведы, а “рядовые” читатели.

Ольга Бугославская, отмечая в некотором смысле избирательную и закрытую природу европейских литератур, подчеркивает — как Достоевский в своей речи о Пушкине — русский космополитизм, то есть способность России успешно принимать и адаптировать другие культуры. Эта способность, однако, характерна не исключительно для русской литературы, но также и для испанской, которую автор эссе, кажется, игнорирует.

А между тем история рецепции русской литературы в испаноязычных странах и, в частности, в Испании подробно показывает причины успеха и неудачи любой литературы или культуры.

Русская литература впервые вошла в испаноязычный мир в 1838 году с переводом оды Гавриила Державина “Бог” (Oda al Ser Supremo // La Religiуn. Revista filosуfica, cientнfica y literaria de Barcelona, 1838, pp. 182—186). Почти полвека спустя Эмилия Пардо Басан прочла курс лекций по русской литературе в Ateneo, в Мадриде, они были опубликованы в 1887 году под названием “La revoluciуn y la novela en Rusia” (“Революция и роман в России”). В этих лекциях графиня говорила, среди прочего, о русском терроризме и нигилизме, а также о современных русских авторах, таких, как Гоголь, Толстой, Тургенев или Достоевский. Успех ее лекций был настолько велик, что быстро повлек за собой перевод произведений этих авторов, в частности, Тургенева и Толстого. И причина была ясна: социально-политическая проблематика этих произведений впрямую отвечала на революционные вопросы, возникшие в то время в Испании. В начале ХХ века интерес испанцев сосредоточился на Достоевском — “психологе”, “социологе” и “религиозном писателе”, выразившем русский характер и душу. Психоэмоциональная атмосфера его произведений была близка настроениям испанского общества того времени; кроме того, всех интересовали истоки и причины Октябрьской революции. После испанской гражданской войны и в годы диктатуры генерала Франко интерес к русской литературе снижается. С возвращением так называемых “детей войны” в Испанию он возрождается, уже более профессионально начинают переводиться труды классических и современных русских авторов. Эта традиция сохраняется и в наше время. (Подробнее см.: Ж. Морильас. “Испания: от оды “Бог” до “Жизни насекомых”” // Знамя, 2009, № 7, с. 193—194).

Эта краткая история рецепции русской литературы в Испании является хорошим примером для понимания того, почему произведения современных русских авторов вызывают мало интереса на международном уровне.

Это не проблема маркетинга или денег, а вопрос более фундаментальный: сначала нужно определить роль литературы и писателя в обществе, а потом судить, почему та или иная литература имеет или не имеет успех на международном уровне. Литература, как и искусство вообще, — это выражение эпохи и как таковая отвечает на очень конкретные вопросы. Мы должны признать тот факт, что всякое художественное выражение рождается в конкретном контексте, и только в этом контексте мы должны найти смысл и ключ к пониманию его успеха или неудачи.

То, что современная русская литература — или русская культура вообще — не вызывает никакого интереса на международном уровне, — не вопрос рекламы, а следствие исторического момента. Как точно отмечает автор эссе, современная русская литература рассматривает ряд проблем, которые на Западе больше неинтересны, как, например, вопрос о феминизме. “Национальные” вопросы, представленные в ней, то есть проблемы посткоммунистического общества, не являются интересными для Западной Европы или Соединенных Штатов. Русская литература движется также, как пишет автор, между русским национализмом, утверждая славное прошлое и тоскуя по нему, и желанием сблизиться с Европой через имитацию техники и того, что не имеет значения в настоящее время.

С другой стороны, чтобы правильно и объективно разрешить вопрос о рецепции русской литературы в современном мире, нужно проанализировать, во-первых, состояние европейской литературы и уровень чтения западного обывателя и, во-вторых, духовное положение, в котором находится сегодня Запад. Анализ вопроса показывает, что в западном обществе не только резко снизился уровень чтения, но и увеличилось количество “функционально неграмотных”, то есть в Европе большой процент населения, являясь теоретически грамотным, на практике уже не обладает никакими или почти никакими способностями к чтению и прежде всего пониманию текстов. Наряду с этим отметим, какие темы являются актуальными в современной западной литературе. Она больше не ищет “рецепт счастья”, а скорее реагирует на сиюминутные общественные настроения или отражает абсурдность нигилизма, в который впали западные общества после 1945 года.

Нынешняя западная литература отличается либо своей склонностью к фантазии (то есть уклонению от реальности в самых разных видах и жанрах), либо абсурдистской тематикой, отражающей общество, в котором она рождается и к которому она адресована.

В этом контексте отсутствие интереса к русской литературе на международном уровне не имеет ничего или почти ничего общего с ее литературным качеством (которое никто не оспаривает и не ставит под сомнение), а объясняется тем фактом, что в Европе читают все меньше и меньше и что русская литература решает вопросы, которые не представляют потенциального интереса для современного европейского читателя. Таким образом, правильнее было бы поставить вопрос не о том, насколько хороша или плоха русская литература и вызывает ли она интерес, а о том, какова вообще роль литературы в настоящий исторический момент, каковы приоритеты западного человека XXI века и нужна ли ему литература. Только если мы дадим честный ответ на все эти вопросы, имеет смысл, на наш взгляд, говорить о “хорошей” или “плохой” литературе и ее роли в различных обществах двадцать первого века.

Почти вся история русской литературы ХХ века состоит из запретов и постоянной борьбы с ними. Это следует обязательно учитывать “постороннему” (зарубежному) читателю. Наличие “официальной” литературы, литературы эмигрантской, “запрещенной” еще больше запутывает ситуацию. И это только поверхностные, очевидные вещи. В 90-е, когда запреты были отменены и эти прежде существовавшие порознь литературы объединились и все запрещенное стало доступно, люди читали так много, как, наверное, никогда раньше.

Но и тогда, в момент наивысшего всплеска внимания к себе в России, литература наша не вызвала равного интереса у читателей на Западе. Сейчас ситуация изменилась, и за рубежом существуют издательства, сотрудничающие с российскими писателями. Выходят небольшие тиражи книг современных писателей, зачастую молодых, и, казалось бы, картина начала меняться в лучшую сторону. Но не настолько, чтобы, например, американцы полюбили Пелевина. Складывается впечатление, что после Набокова и Бродского вряд ли возможно вспомнить хоть одно имя, отозвавшееся с равной силой в душе российского и зарубежного читателя.

В минувшее десятилетие вектор читательского интереса в нашей стране резко изменил направление: преимущественным вниманием стали пользоваться книги иностранных авторов. Сейчас статистика вроде говорит о том, что бум на иностранную прозу в нашей стране окончился и происходит постепенное возвращение к отечественной литературе. Одновременно с этим критики пишут об отрыве писателей от окружающей действительности, дающей возможность найти тысячи занимательных сюжетов, в противовес тягучему бытописательству и увлеченности абстрактными конструкциями, не имеющими отношения к окружающему миру. Это не может не сказаться на отношении к таким книгам читателя зарубежного.

Если обратить внимание на те книги, которые лежат на полках в иностранных магазинах, например, в Италии, то можно увидеть лишь русскую классику и довольно много публицистических произведений о России, анализирующих политическую ситуацию в нашей стране. Из чего можно сделать довольно простой вывод: иностранцам интересна наша страна, и то, что в ней происходит, но не те стереотипы, которыми мы продолжаем их кормить.

Круг современных авторов, популярных во всем мире, довольно широк. Секрет любой популярности заключается в универсальности — истории, мировосприятия, отношения к действительности и языка. Скажем, “Бесчестье” Кутзее понятно и любопытно большинству людей, живущих за пределами Африканского континента, не благодаря тому, что история в его романе происходит именно там, а потому, что это универсальная история, которая могла бы произойти где угодно.

Современная российская жизнь оказывается настолько далекой от европейской и настолько внешне немотивированной, что действия героев и предпосылки этих действий зачастую просто остаются непонятны читателю. При этом “на экспорт” идет все тот же стереотип, оставшийся в наследство еще с советского времени, — медведя с водкой в обнимку.

К сожалению, на сегодняшний день единственной аудиторией российских писателей являются эмигрантские сообщества и факультеты славистики. И зачастую интерес к современной литературе ограничивается прозой Саши Соколова, не шагом далее, собственно, примерно по той же схеме, по которой изучается современная литература в наших провинциальных вузах. При этом, как ни странно, с зарубежной литературой ситуация в провинциальных вузах гораздо более радужная.

В широком смысле такая ситуация типична для российского мышления, где любой российский продукт всегда заведомо проигрывает иностранному. Подобный стереотип сложился еще в XVIII—XIX веках, когда в стране возникла мода на обучение детей у иностранцев, несмотря на то, что зачастую качество обучения страдало. Однако значимость усвоения опыта иностранных писателей, художников, философов и т.д. в формировании новой русской литературы переоценить невозможно, ни тогда, ни сейчас. Русская классика, усвоив этот опыт, быстро выдвинулась в первые ряды мировой “табели о рангах”.

Но сегодня существует ряд довольно серьезных противоречий, мешающих современной русской литературе встать в общий контекст с мировой. В нашей стране статус литератора пока не позволяет ему выйти за пределы той маргинальной сферы, в которой он находится. Пастернаковская модель “быть знаменитым некрасиво” действует для российского писателя до сих пор, за исключением, возможно, молодых литераторов, ориентированных на поиск своего читателя и западную модель успешности, которую проецирует на них современное общество. Об этом говорят растущее количество переводов именно молодой прозы на иностранные языки и активные поездки молодых писателей на различные мероприятия за рубеж. Тем не менее, эти действия остаются единичными и на фоне падения интереса читателей к литературе выглядят как капля в море.

Отсутствие интереса к российским авторам на Западе связано еще и с устаревающей формой существования литературы в бумажном варианте. Переход литературы с бумажных носителей на электронные еще не стал для нашей страны сильно ощутим. Сегодня интересы российских писателей за рубежом поддерживают книжные издательства, ориентированные на работу именно с бумажными изданиями, но не электронными. Изучение этой области рынка, вероятно, могло бы изменить картину продаж российских писателей за рубежом, но, опять-таки, вряд ли существенным образом.

Как это ни парадоксально прозвучит, но зачастую успех того или иного писателя не только за рубежом, но и в нашей стране — это случайность. Более того, книга успешного писателя может провалиться так же легко, как и произведение никому не известного автора. И, если прежде читатель в своем выборе ориентировался на аршинные буквы на обложке книг: “победитель такой-то премии”, сегодня даже это не дает гарантии от разочарования.

Иностранцы, впервые оказавшись в России, поражаются ее неупорядоченности, которая проявляется во всем. Ощутить это можно лишь на месте, невозможно испытать дистанционно. Во многом эта расхристанность (расхлябанность) современного русского человека — основа произведений российских авторов. Иностранцам непонятны реалии нашей жизни, когда люди живут не благодаря государству, а скорее вопреки действиям его представителей. И в этой, бытовой стороне литературы российские писатели оказываются близки к азиатским, африканским, но ни в коем случае не к европейским своим коллегам. Казалось бы, мелочь, но много ли известных книг современных авторов Индии, Китая, Заира лежат на наших книжных полках? Мы сами про себя решили, что мы — часть Европы, но тогда нам как раз должны были быть интересны — по несходству — произведения писателей из “третьего мира”. Но нет, мы читаем лишь европейцев и американцев — ну, еще японцев…

По словам одного из издателей российской литературы за рубежом, Томаса Видлинга, соучредителя агентства Nibbe & Wiedling, иностранных читателей интересуют прежде всего романы о современной жизни в нашей стране: “Здесь хотят читать русские книги, действие которых происходит в России, чтобы узнать о сегодняшней российской жизни, о ваших эмоциях, о жизни нескольких поколений русских”2. Но таких книг очень мало. По мнению Юлии Гумен, соучредителя агентства Goumen & Smirnova, за последние годы в России не появилось ни одного действительно гениального произведения, которое могло бы ворваться и захватить иностранных читателей: “Поскольку ни одного настоящего большого романа на русском за последние годы не появилось, я больше надеюсь на второй вариант — что несколько вагончиков сформируют состав, который вывезет русскую литературу на мировой рынок”3. То есть нет конкуренции в самой же себе и вызова сложившемуся стереотипу “великой русской литературы”. Мы сами выставили заведомо высокую планку, которой оказываемся не способны достичь на данном этапе.

В 2008 году в журнале “Нью-Йорк” вышла статья Б. Качки с характерным названием “The end”4, предрекавшая конец книжному рынку. Считается, что любое западное веяние доходит до России через 5 лет. Выходит, есть еще два года на размышления, чтобы выйти из этой ситуации наилучшим для российской литературы образом.

Текст статьи О. Бугославской интересен и провокативен, но вызывает и возражения. Автор вполне права в том, что, предлагая некую “периферийную экзотику”, русская литература “в моду уже не войдет”, но не уверен, что ее статус и влияние связаны так тесно с имиджем страны (успех Исмаила Кадаре никак не связан с имиджем Албании, успех Орхана Памука — с имиджем Турции). Не уверен и в том, что мир ожидает от литературы некий универсальный ответ на “русский” вопрос “что делать?”, но сам “рецепт” О. Бугославской в принципе правильный: лишь давая убедительный свой ответ на “повисший в воздухе вопрос”, можешь вообще рассчитывать быть услышанным (а ведь можно сформулировать и сам вопрос, не так ли?).

Грандиозные политические перемены, совершившиеся на наших глазах, повлияли, разумеется, и на “ойкумену” русской литературы. Она стала как бы “региональной”, замкнувшись в сильно сокращенном ареале распространения русского языка. С другой стороны, русская литература стала поистине мировой — в том смысле, что она уже участвует свободно в мировом “литературном рынке”, занимая какой-то процент в нем. Несомненно, русская литература больше не может рассчитывать на костыли политики, но это вовсе не означает, что политика тут ни при чем: нужна отдельная культурная политика в распространении русской литературы.

В Болгарии продолжает выходить уникальный журнал “Факел”, печатаются произведения современных русских писателей — Пелевина и Сорокина, Евг. Попова и Марининой... По-прежнему у русской литературы в Болгарии есть свои верные читатели, но... мероприятия в Русском культурном центре в Софии часто наводят скуку и тоску — все безнадежно устарело, и в этом никак не повинен читатель, “потребитель” литературы. Разумеется, ни в Болгарии, ни где-либо в мире каких-либо ограничений, тем более запретов, на русскую литературу нет: раз рынок “востребует” какого-то автора, то он переводится и издается. Тут, однако, следует заметить следующее.

За последние 20—25 лет я не раз сталкивался с упорным и весьма странным убеждением многих русских в том, что раз кто-то хочет популяризировать, изучать и исследовать русскую литературу и культуру, то он сам должен позаботиться обо всем, т.е. ему ни в коем случае не стоит помогать в этом, а даже совсем наоборот: изучение России — “честь”, за которую иностранец сам должен “платить”; последствия подобной убежденности видны невооруженным глазом.

Невозможно “заказать” написание шедевра, но можно заказать перевод этого шедевра. Если в чем-то распространение и влияние русской литературы подлежит “регуляции”, то именно в этой сфере. Я уже писал на сходную тему (см.: Возможен ли русский Сорос? // Знамя. 2008. № 8, с. 163—167); тут лишь дополню свои размышления.

Итак, нужен фонд (или отдельная программа Министерства культуры России, скажем), который помогал бы изданию русских книг за рубежом: брал бы на себя обеспечение авторских прав или оплату перевода (или то и другое, но не больше). Аналогичные программы, разработанные во Франции и в других странах, давно успешно работают, и их эффективность не вызывает никаких сомнений (благодаря такой программе в Болгарии за последние 20 лет вышло множество десятков, даже, наверное, сотен переводов с французского).

Ну что ж, “нет ничего нового под солнцем”.

С 1993 года я работаю преподавателем русского языка и литературы в университете финского города Тампере, веду курсы по истории русской литературы (“От Аввакума до Акунина за 56 часов”,— как я их про себя именую) и спецкурс “Современная Россия: тексты и кинотексты”, где пытаюсь обсуждать с финскими студентами современную российскую литературу и кино. Слежу, хотя и не очень пристально, за тем, что переводится из современной российской литературы на финский и в каком контексте Россия и русская литература возникают в финской прессе и электронных СМИ. Вот с этой позиции я попытаюсь ответить на вопросы, поставленные редакцией и затронутые в статье О. Бугославской.

В принципе, вопросы можно было бы, по-моему, разделить на три группы.

Каково вообще качество современной русской литературы?

Что в ней потенциально интересно для зарубежного (в нашем случае финского) читателя?

Как реально действуют механизмы продвижения литературы на западный рынок, какие из них работают, а какие “барахлят”?

Ответ на первые два вопроса неизбежно взывает к сравнениям. Есть русская классика с ее незыблемыми авторитетами: Л. Толстой, Ф. Достоевский, Н. Гоголь, А. Чехов и М. Булгаков исправно издаются и переиздаются в Финляндии. Только за прошедший год и только в Тампере я посмотрела три театральных спектакля по Гоголю (“Ревизор”, “Записки сумасшедшего” и “Шинель”). Великие стоят за спиной у каждого пишущего на русском языке безмолвным (или многоречивым) укором. Классика, конечно, одухотворяет, но и душит в своих объятиях. Кандалы былого литературного величия мешают двигаться свободно: накладывают ответственность и определяют ожидания5. Это ясно ощущается в преподавательской деятельности: после разговора о классиках трудно говорить о современной словесности, часто получается по принципу “тех же щей да пожиже влей”.

“На фоне Пушкина” (а скорее Достоевского—Толстого) формулируются такие темы для обсуждения современного материала, как “Умерла ли русская литература?” (дискуссия состоялась в Хельсинки 22 апреля 2010 года6 ). Хотя в ходе разговора финские критики, слависты, переводчики и т.п. поставили диагноз, что больной скорее жив и имеет хорошие шансы протянуть еще довольно долго, но говорили также и о том, что в современной русской литературе много графомании, небрежности, многоречивости; произведения зачастую рыхлые, невнятные, плохо структурированные.

Да, современная русская литература ощущается как вписанная в общемировой процесс, но не как великая и могучая, а как одна из… И несмотря на то что Россия и русская культура зримо и незримо присутствуют в ежедневной финской жизни на разных уровнях, современная русская литература малоизвестна, мало переводится и не вызывает сильного интереса. Какие имена более-менее на слуху, можно узнать из книги интервью шведоговорящей финки, журналиста и переводчицы Кристины Роткирх “Одиннадцать бесед о современной русской прозе” (М: НЛО, 2009). Ее собеседники: Б. Акунин, Е. Гришковец, Э. Лимонов, Ю. Мамлеев, В. Пелевин, Л. Петрушевская, Н. Садур, В. Сорокин, Т. Толстая, Л. Улицкая, М. Шишкин. Из этой же книги становится ясно, что? именно прежде всего интересует умного, знающего и заинтересованного иноязычного читателя (каким несомненно является Кристина Роткирх) в современной русской словесности: это связь с традицией и ее преодоление, это новые темы и новые герои, это проблема определения “норм” и ценностей” (последнее, конечно, связано с вопросом о том, насколько русский писатель вписан в общеевропейские тенденции). Любопытно, что вышедшая изначально на шведском языке книга Кристины Роткирх (в соавторстве с Анной Люнгрен) в переводе на финский издана под названием “Сто сортов колбасы и одна идея: рассказывают одиннадцать русских писателей”7. Исследователь России из города Йоунсуу Пентти Страниус (Pentti Stranius) в рецензии на эту книгу пишет, что “уже в названии ее содержится блестящая пародия на Россию, которая пробует строить новое рыночное хозяйство. К сожалению, в области культуры идей немного, но в магазинах теперь в 2000-х достаточный выбор колбасы”8. Рецензия называется “Пишете ли вы от руки?”9 — что, кажется, намекает на некоторую отсталость русской литературы, ее непоспевание за остальным миром, семимильными шагами удаляющимся к сияющим вершинам Интернета. Но одновременно рецензент пишет, что интервью очень разнообразны и интересны, и особо выделяет Л. Улицкую, называя ее недавно переведенную на финский книгу “Сквозная линия” (в финском варианте “Женская ложь” — “Naisten valheet” ) лучшим, что он читал из русской литературы после распада СССР.

Если современную русскую литературу в Финляндии все же переводят и читают, то почему? Судя по рецензиям в финской прессе и моим собственным преподавательским наблюдениям, один из мотивов — можно сказать, “страноведческий”. Что такое современная Россия, кто ее населяет, что меняется в ней и каким образом? Для финнов, живущих, как они говорят, “в подмышке у медведя”, это все весьма актуальные и даже прагматические вопросы. Любопытство смешивается с опасениями и страхом, и создается в определенном смысле ситуация “презумпции виновности”: интерес возникает к тем книгам, которые подтверждают правомерность страхов и опасений. Разнообразнейшие формы насилия, беспредел воли в отсутствие свободы, жизнь в условиях перманентного зла и страдания — это (возможно, и благодаря русской литературе) воспринимается как специфический русский опыт и русская экзотика. Потому переводятся В. Ерофеев, Рубен Гальего, В. Сорокин, А. Политковская. Русская жизнь, которая “и на поверхности и в глубине, кажется, преимущественно дикая жестокость и человеческое страдание”10, выполняет роль другого, отражает другой, экстремальный опыт, что дает западному читателю приятное ощущение собственной нормальности и вменяемости. По крайней мере, такова обычно первая реакция студентов, и немало усилий надо потратить, чтобы убедить, что эти книги можно читать не только как свидетельства людей из “зазеркалья”. Русская литература представляется мрачной и безысходной. Распространенные в нынешней литературе концепции русской истории как сказки про белого бычка (у Д. Быкова, М. Елизарова. В. Сорокина) укрепляют это представление. Это формирует горизонт ожидания и создает своего рода фильтры при чтении и интерпретации. Например, довольно активно переводимые на финский детективы А. Марининой, Д. Донцовой, Б. Акунина тоже читают и представляют в издательских аннотациях как тексты о криминализированной и коррумпированной России.

Конечно, это не единственная тенденция в отношении к современной российской словесности: есть интерес и к чему-то новому, неожиданному — новым голосам, героям, стилевым тенденциям. Поэтому много переводят В. Пелевина, упомянутого уже В. Сорокина. Переведены роман Д. Глуховского “Метро 2033” и книга И. Денежкиной “Дай мне”. Несомненный интерес вызывает современная женская проза — особенно Людмила Улицкая, наверное, потому, что в ее книгах есть то, о чем справедливо пишет О. Бугославская: “кроме русской экзотики некое универсальное и достаточно оригинальное высказывание”. Немаловажно для перевода и то, что пишет Улицкая достаточно простым языком и виртуозно владеет искусством актуализировать “общие места”, что и является главным залогом успеха хорошей беллетристики.

Что касается продвижения русской литературы на западный рынок, то здесь, на мой очень некомпетентный в этой области взгляд, России очень мешает глобализация. Очевидно, что финны, например, переводят и продают охотно то, что получило уже оценку на глобальном рынке, у глобальных (читай, прежде всего англоязычных) экспертов. Русская литература в этом культурном марафоне не в лидерах. Что касается внутрироссийских критериев, на которые может ориентироваться зарубежный издатель, то это, конечно, премии. Но в России премий так много, со стороны не разберешь — какая за что дается и какая из них главная. Я совершенно не знаю, какова в реальности тактика и стратегия продвижения русских книг на западный рынок. Но, судя по рекламе и издательским аннотациям, по-прежнему продают загадочную русскую душу в ассортименте. Возможно, это уже несколько залежалый товар, и надо постараться как-то иначе, более точно, привлекательно сформулировать, что именно нового, важного и нужного каждому, кто откроет книгу, независимо от его места жительства и национальности, соообщают современные русские писатели? Здорово, если это был бы рецепт счастливой жизни, — его меньше всего ждут от русской литературы.