Анна Голубкова

Русские стихи 1950—2000 годов. Антология (Первое приближение)

Поэтический портрет эпохи

Объявление о выходе в свет этой антологии немедленно вызвало в литературном сообществе самый настоящий скандал. Дело в том, что в анонсе был приведен список имен поэтов, значительная часть которого ничего не говорила даже очень прилежному читателю. При этом же многие другие имена, особенно важные для конца ХХ века, в этом списке отсутствовали. И это, разумеется, было сразу же воспринято поэтической общественностью как очередная попытка перекраивания существующих представлений о современной поэзии. Например, Кирилл Корчагин считает целью антологии не только пересмотр всей поэзии советского времени “с точки зрения доминирования неподцензурных творческих практик”, но и концептуальную перестройку поэтической картины конца 1990-х годов1 . Между тем цели и задачи антологии были, на мой взгляд, совершенно другими, гораздо более альтруистическими. В небольшом предисловии к первому тому говорится о тех многочисленных материалах, которые появились за последние двадцать лет и которые должны быть как-то прочитаны и осмыслены. И эта антология, дающая общую и довольно полную картину развития русской поэзии второй половины ХХ века, как раз и является первым приближением к такому вот прочтению и осмыслению. Сложно даже представить, сколько всего пришлось прочесть составителям, чтобы в конечном итоге развернуть перед читателем обширную панораму имен и поэтических стилей. Конечно, эта картина не свободна от субъективности, и в отдельных случаях претензии к составителям имеют под собой основание. Однако надо понимать, что без некоторой пристрастности, без увлеченности и любви к своему предмету этот труд вообще никогда не мог бы состояться. Любовь же и объективность, как известно, вещи несовместимые. И потому не стоит ждать от этой книги холодного перечисления заслуг, а также четко отмеренного места в одной из общепринятых современных литературных иерархий для каждого из 576 поэтов. Речь в ней идет исключительно о русских стихах второй половины двадцатого столетия, собранных и изданных с заботливостью и любовью.

Эта любовь к русской поэзии сразу же передается и читателю, с какой степенью критической настроенности ни открывал бы он эту книгу. Этот поразительный эффект отмечают и Михаил Айзенберг в своей статье “От силы десять”2 , и Леонид Костюков во время беседы с Иваном Ахметьевым3 . В этом же интервью подробно рассказывается о том, как шла работа над составлением двухтомника. Одной из причин успеха антологии является ее репрезентативность, которой, на мой взгляд, удалось добиться именно благодаря коллегиальности обсуждения и относительной демократичности изначально заданных условий. А также, быть может, благодаря тому, что составители ориентировались не столько на фигуры поэтов с присущей им значительностью или, наоборот, незначительностью, сколько на написанные этими поэтами стихотворения. То есть можно предположить, что в каждом случае речь шла не столько об оценке поэта и результатов его поэтической деятельности вообще, сколько о данном конкретном стихотворении. Подход к составлению антологии, таким образом, был не вертикальным, кураторским и иерархическим, а скорее горизонтальным, читательским. Именно это, по-моему, и обусловило внутреннее единство антологии как раз с читательской точки зрения. Ведь несмотря на свой объем, книга читается легко, ее именно что хочется читать и перечитывать, в отличие от большинства современных изданий антологического характера. Стихотворения разных поэтов соединяются здесь в единый метатекст, который с убедительной наглядностью демонстрирует нам тенденции развития русской поэзии второй половины ХХ века.

С другой стороны, все-таки нельзя не согласиться с теми из критиков, которые упрекают составителей в значительном снижении уровня репрезентативности антологии для поэтов, заявивших о себе в последнее десятилетие ХХ века и, соответственно, вышедших на авансцену русской поэзии уже в начале следующего века. Этот недостаток, впрочем, признается и самими составителями, которым, по словам Ивана Ахметьева, на этот период просто не хватило времени. Но если учитывать общую направленность антологии, избежать этой ситуации, на мой взгляд, было невозможно. Хронологически вторая половина ХХ века распадается на два совершенно разных периода, для каждого из которых была характерна принципиально иная система бытования литературы. И так как антология в первую очередь ориентирована на выявление общей картины русской поэзии именно советского периода, то некоторое провисание периода постсоветского, скорее всего, было неизбежным следствием этой изначально поставленной перед составителями задачи. Если сосуществование всех трех подсистем поэзии советского периода (официальная, неофициальная, эмигрантская) показано здесь относительно объективно, то переход от советского к постсоветскому периоду действительно, как это уже отметил Кирилл Корчагин, получился несколько смазанным и нечетким, а сам постсоветский период оказался представлен достаточно односторонне. Однако невозможно успеть сразу все, тем более что наше время по праву может быть названо временем антологий, и все ключевые фигуры современной поэзии постоянно появляются на страницах этих антологий, а также в журналах и альманахах. В конце концов, именно за этими поэтами — будущее. Про них пишут критики, их обсуждает читательская публика, в отличие от многих уже ушедших поэтов, стихи которых можно прочесть только здесь, на страницах вот этой антологии. И потому, на мой взгляд, при всей серьезности данного упрека он ничуть не умаляет значения двухтомника, являющегося, по сути дела, памятником ушедшей литературной эпохе.

Еще один интересный вопрос, возникший у литературной публики сразу же по прочтении анонса, заключался в количестве поэтов, опубликованных в антологии “Русские стихи 1950—2000”. Все-таки 576 поэтов на полстолетие, да особенно если еще считать и тех, кто не попал в этот двухтомник, — это довольно много. Именно проблема количества поэтов, которых “как будто нельзя не учитывать”, и занимает больше всего автора статьи “От силы десять”. В итоге Михаил Айзенберг приходит к выводу, что антология фиксирует какое-то качественно новое состояние поэзии и что всем нам придется как-то привыкать к такой изменившейся ситуации. Здесь, однако, хотелось бы еще раз обратить внимание на название антологии, подчеркивающее, что речь в ней идет в первую очередь о стихах, а не собственно о поэтах. И вот на этом уровне конкретных текстов, на мой взгляд, демократизм подхода вполне возможен и даже оправдан. Но тогда закономерным образом возникает следующий вопрос — можно ли писать стихи и не быть поэтом? Ответ на него, разумеется, зависит от смысла, который мы вкладываем в слово “поэт”. Значение этого слова может быть самым широким, то есть обозначать всех, пишущих стихи (определенным образом организованные тексты, которые автор называет стихами), или же самым узким, то есть только тех из пишущих стихи, кому удалось внести значительный вклад в русскую культуру и что-то изменить в самом составе русской поэзии. И если брать слово “поэт” в его узком смысле, то тогда действительно в антологии не могло бы быть больше десяти — двадцати участников. Но что делать с теми, кто просто написал какое-то количество хороших стихов? Возьмем, например, Владимира Злобина, который при самом благоприятном раскладе вряд ли войдет даже в первые пятьдесят поэтов ХХ века. Тем не менее именно Владимиром Злобиным написано вот это замечательное стихотворение, которое и было опубликовано в антологии:

Остальные его стихи, что называется, “на любителя”, они в основном посвящены религиозной и философской проблематике. Однако без этого стихотворения, думается, русская поэзия в целом стала бы значительно беднее. И потому такие произведения, безусловно, должны быть как-то учтены, причем даже вне зависимости от роли и места их автора в русской поэзии. И как раз здесь антология русских стихов дает нам замечательный образец этого нового подхода. На самом деле, если следовать такому принципу составления, то и в XIX веке, и в первой половине ХХ века поэтов будет не меньше, а, быть может, даже и побольше, чем в этом двухтомнике.

Кроме проблемы критериев отбора, есть здесь еще и другие, внешние по отношению к литературе, но, тем не менее, крайне важные для ее существования обстоятельства. Именно читая подряд эту антологию, понимаешь, что к середине ХХ века поэзия в России перестала быть искусством, то есть художественной условностью, а стала точкой реализации подлинного отношения к советской жизни. Это очень хорошо видно по военным и лагерным стихам, да и просто по стихотворениям, описывающим тяжесть и бесчеловечность коммунального быта. Начиная со времен романтизма, русская поэзия в основном занималась выражением невыразимого, при всем внимании к земному речь в ней все время шла о чем-то большем (не считая, конечно, гражданской и чисто игровой лирики). За стихотворением всегда стояла сложная философская и мировоззренческая проблематика, развившаяся до особенной степени изощренности у представителей авангарда. К середине ХХ века все это исчезает, и поэзия поневоле занимает место натуралистической прозы и публицистики. Именно здесь говорится то, что не могло быть высказано публично, именно здесь осмысляются, типизируются и художественно обрабатываются явления повседневной жизни. В ситуации постоянного идеологического давления поэзия становится способом обретения подлинности. В некоторых случаях речь вообще идет о поиске подлинного “живого” языка, в отличие от навязываемого государством языка тоталитарного, “мертвого”. Недаром Всеволод Некрасов писал: “Открыть, отвалить — остался там кто живой, хоть из междометий”. После некоторого ослабления идеологического давления реальность как таковая, на мой взгляд, в общем и целом перестает интересовать русскую поэзию, а фокус поэтической проблематики перемещается на вопросы отношения с языком и с ушедшей культурой.

Эта тенденция, разумеется, не обходится без исключений. Однако, насколько можно судить по данной антологии, она характерна также и для поэзии русской эмиграции. Что же касается лирики официально признанных советских поэтов, то даже при таком специфическом отборе она, как мне кажется, все-таки значительно проигрывает и неофициальной, и эмигрантской поэзии. Это, конечно же, неслучайно — советским поэтам приходилось работать в рамках достаточно жесткой нормативной поэтики, которая крайне сужала возможности работы с формой и содержанием. Не говоря уже о том, что официальная поэзия, как и вся советская литература, была призвана описывать не реальную, а некую идеальную ситуацию, что ко всему прочему требовало еще и дополнительной системы условностей. Как ни странно, наличие определенных формальных и стилистических ограничений чувствуется также и в стихотворениях, которые на самом деле являются текстами песен. Вопрос этот, впрочем, достаточно сложен и требует отдельного специального рассмотрения. Тем не менее, публикация всех этих произведений в одной антологии друг за другом не только подчеркивает различия, но также выявляет и сходство — ведь все эти поэты были детьми своего времени, которое не могло не наложить на них в чем-то сходного отпечатка. С этой точки зрения антология становится еще и прямым вызовом литературоведческой науке, которой предстоит теперь систематизировать, анализировать и описывать все это выявленное многообразие. Лично же для меня главным потрясением стали даже не сами стихи, а помещенные в конце первого тома биографические справки о поэтах. Война, блокада, тюрьмы, ссылки, лишения и голод, невозможность обрести свое место в жизни, ранние смерти и частые самоубийства — вот то, что принес ХХ век русской поэзии. И самый поразительный факт — это то, что в таких нечеловеческих условиях русская поэзия не прекратилась, а выжила и даже проросла в будущее.

Анна Голубкова