Сергей Кормилов

Олег Федотов. Поэзия Владимира Набокова-Сирина

Сирин — певчая птица райская

Набоков сейчас — самый востребованный в литературоведении прозаик, как Бродский — самый востребованный в среде исследователей поэт. Ни о ком другом не печатают столько книг и профессионалы, и дилетанты. В первом случае о прозе, во втором — о стихах. А Олег Федотов написал пока единственную книгу о Набокове-поэте с целью доказать, что в стихах он, вопреки общепринятому мнению, не слабее, чем в прозе.

Несомненна причина, по которой молодой Набоков взял псевдоним: слишком известен был в эмиграции его отец — политический деятель, тоже Владимир Набоков. Но почему именно Сирин? Можно сделать акцент на сказочности образа и, значит, на дистанцировании В. Сирина от реализма даже во внешне полностью жизнеподобных произведениях. Книга О. Федотова, хотя в ней этот вопрос не обсуждается, дает основания и для другого вывода: Сирин — птица певчая и может служить символом не только фантастичности художественного мира, а и его поэтичности, в том числе в прозаических формах. Но здесь речь идет о стихотворных.

О.И. Федотов — московский профессор-филолог, умеющий писать без академического занудства, пожалуй, особенно неприемлемого в “набоковедении”.

В книге о Сирине-поэте вторая часть, стиховедческая, — сравнительно сухая, предназначенная читателям с определенной подготовкой, — озаглавлена строго: “Версификационная техника Владимира Набокова” (как все-таки не хватает нам понятных многим работ именно по этой самой технике, даже когда те, о ком пишут не только критики, но и остепененные ученые, в совершенстве ею владели!). Зато первая часть не лишена близкого самому Сирину игрового начала уже в заглавии — “Между небом и землей”. Правда, имеется и четко смысловой поясняющий подзаголовок: “Религиозная рефлексия в поэтическом мире Владимира Набокова”. Однако он тоже звучит необычно и даже вызывающе, если вспомнить, что этого полуамериканца и космополита у нас противопоставляют ортодоксально православным писателям вроде Ивана Шмелева, конечно, в пользу последних. Федотов, ни с кем не полемизируя, первой же фразой отметает такое противопоставление: “Набоков вне сомнения был религиозным человеком”. И немедленно уточняет для тех, кто как раз сильно сомневается в этом: “Но его отношения с Богом безоблачными не назовешь”. В облаках он витал не так, как положено.

Более “академичное” предисловие к книге написала Яна Погребная, которая поначалу будто бы даже расходится с О. Федотовым, а на самом деле довольно удачно подает мысли и наблюдения автора в концентрированном виде, хотя и опирается в значительной мере на материал прозы. “На его могиле, — пишет она про Набокова, — нет ни креста, ни молитвы, ни эпитафии; лаконичная надпись по-французски “Владимир Набоков, писатель” не содержит даже намека на религиозность. Герои набоковских романов придерживаются если не атеистических, то религиозно индифферентных взглядов…”. Но “Набокова и его героев не оставляло стремление проникнуть взглядом (творческим усилием, озарением вдохновения) за пределы земного бытия. Именно это стремление определило критическое, взвешенно рациональное, но при этом эстетически и этически направленное отношение к любым религиозным догмам или же сакральным текстам”. И дальше собственно о книге Федотова: “Убедительный анализ эволюции набоковского понимания христианских символов и основ религиозного вероучения, проделанный относительно образа ангела в лирике Набокова, образа рая и столкновения частного, индивидуального переживания утраты сына Богоматерью и всеобщего, общечеловечески значимого и ценного в стихотворении “Мать”, показывает, как формировалось и на каких принципах основывалось набоковское отношение к религии, начиная с православного христианства и заканчивая, как показывают последние романы Набокова, буддизмом”. Выражено это стилистически очень небрежно (не по-набоковски!), но точно по существу.

О. Федотов утверждает, что поэтический мир В. Сирина “развернут преимущественно по вертикали. Главные события происходят в нем между Небом и Землей. Обитатели его или крылаты, или наделены способностью летать просто так, без крыльев”. Но ангелы-то с крыльями. Автор книги совсем не в духе распространившегося ныне клерикального литературоведения напоминает, что генетически они восходят к второстепенным языческим божествам. Тут и эльфы, валькирии, норны, всякие духи, нередко принимающие птичий облик (“голубя, птицы Рух и пр.”), и отчасти даже такие фигуры олимпийской мифологии, как Эрот и особенно “вездесущий посланник богов Гермес”, играющий среди них “далеко не первые роли (посланник, порученец, проводник, покровитель, советник и, наконец, вестник). По-гречески, между прочим, слово “ангел” и означает “вестник”… Подобно Гермесу, он — “связист”, посредник между живыми и мертвыми, между Богом и людьми, между Небом и Землей”. Но поэт Сирин максимально учел различные функции ангелов разных уровней. “Устойчивый интерес к христианской демонологии, особенно к существам, способным летать и обитающим, естественно, в небесах… побудил Набокова-Сирина глубоко изучить литературу вопроса и создать впечатляющие поэтические портреты всех девяти чинов ангельского клира, как они виделись Псевдо-Дионисию Ареопагиту. Одним из самых авторитетных поэтических источников для него была “Божественная Комедия”. Вниманием к Данте он, можно добавить, был близок таким оставшимся в советской России поэтам старшего поколения, как Мандельштам и Ахматова. Кстати, во второй части книги стоило бы сказать, что “купол смуглый” пришел в “Весну” (1922) Набокова из ахматовского “Вижу выцветший флаг над таможней…” (1913): “Все глядеть бы на смуглые главы Херсонесского храма с крыльца…”. Впрочем, название “Белый рай” у него возникло в начале 1922 года, очевидно, независимо от стихотворения “На пороге белом рая…”, которое появилось в книге Ахматовой “Anno Domini MCMXXI” в том же году. “Поэтическая концепция рая, представленная в лирике Владимира Набокова, по преимуществу индивидуальна. От эталонного канонического инварианта она унаследовала очень немногое, причем исключительно в оригинальной поэтической интерпретации. Удаленность набоковского рая проявляется в двух вариантах: рай небесный далек по определению, рай земной (утраченная Родина) — по обстоятельствам эмиграции”. Небесный рай все же изображается, но как! “Божий престол и, тем более, возвышающийся над ним крест для набоковского рая неактуальны. Нет, впрочем, и самого образа Бога. Возможно, образцом в этом отношении для поэта послужило значимое отсутствие Божьего храма в Апокалипсисе (Откр. 22,22). Либо он руководствовался традиционным для христианства табу, когда дело касается верховного божества. В сущности, поэтическая концепция Бога у Набокова пантеистична. Не то, что Ему нет конкретного места, Он — вездесущ…”.

Соответственно “пантеистической” позиции “ангельская” тема характеризует “не столько религиозные представления писателя, сколько одну из главных составляющих его поэтической концепции мира”. “Набоков, при всем его жадном любопытстве к библейской мифологии, был бесконечно далек от аскетического ригоризма. Ренессансная, едва ли не языческая жадность к жизни, переживаемая как постоянный праздник, пиршество плоти и духа, представлялась ему самодостаточным земным залогом обретения вечной гармонии. Там, на “других берегах”. И не только о радостном идет речь. Название главы “Материнство превыше веры” — о стихотворении, рисующем переживания Девы Марии после казни Иисуса, — говорит само за себя.

В часть книги, посвященную “религиозной рефлексии” поэта, вставлена и глава о земных кумирах Шекспире и Толстом с разбором соответствующих стихотворений. “Как никто другой из русских писателей, за исключением, может быть, Пушкина, Набоков был подвержен ожесточенной творческой рефлексии. Сокровенные механизмы творческого процесса — и в прозе, и в поэзии — неизбывно волновали его всегда”. О. Федотов разделяет мнение специалистов о Шекспире как фигуре мистифицированной и доверяет Набокову, декларировавшему в стихотворениях “К России” (1939) и “Слава” (1942) свое равнодушие к славе. Вывод, однако, касается лишь времени ее обретения: “Он, как и Шекспир, вернее, тот, кто скрывался за этим именем, доверял своим произведениям, своему дару, а как и когда придет признание, для него было уже не столь важно”. Стихотворение “Толстой” вписано в “религиозную” часть книги более органично. Уж этот граф представлял себя в литературе открыто и громко. И не просто в литературе. “Толстой обостренно чувствовал и переживал себя Творцом, т.е. фактически соперником Бога, способным воспроизвести мир более реальный, чем сама жизнь. Возможно, знаменитое его религиозное бунтарство стало следствием этого чувства. Главной движущей силой всей его жизни стало творческое честолюбие”. Как видим, О. Федотов не ограничивается анализом стихотворений Набокова, а в своих суждениях сам выступает “соперником” этого творца.

Все разборы в первой части книги включают стиховедческий аспект, вторая же не сводится к нему. Начинается она главами общего содержания “Прозаик или поэт?” и “Стихи о стихах”. В последующих главах стихи группируются по принадлежности к тому или иному метру либо строфической форме, но и в них мы встречаем проблемы, рассматривавшиеся в первой части. Говорится и об утраченной родине, и о мотиве полета, и о рае, только теперь со специфическим населением — поэтами, уходящими в бессмертие. “Не оттого ли умирающий Пушкин величественно уплывает не куда-нибудь, а в небо. Там, в обобщенных райских кущах, способных модифицироваться и в античный Элизиум, где “в тиши Елисейской” он “говорит о летящем / Медном Петре и о диких ветрах африканских”… с Николаем Гумилевым… и в своего рода “Уголок Поэтов”, подобный тому, который изображен в I круге Дантова ада, где он вместе с Лермонтовым, Тютчевым и Фетом дожидается еще одного достойного собрата — Александра Блока… Туда же, скорее всего, по Набокову, последуют и Иван Бунин, “алмазный стих” которого уже “наполнен райским медом”… и Владислав Ходасевич, на смерть которого писатель откликнулся вдохновенным некрологом-эссе…”.

В финале книги разбор речевой структуры “Дара”, итогового и главного русскоязычного романа Набокова, “где виртуозность прозаика и поэта, объединившись в одно неразрывное целое, нисколько не уступают друг другу, действуя по принципу отнюдь не конфронтации, а взаимообогащения”, подводит автора к выводу — ответу на вопрос, сформулированный в первой главе второй части (“Прозаик или поэт?”): “Противопоставление в Набокове прозаика и поэта столь же абсурдно, как противопоставление атомов водорода и кислорода в воде”. То есть он поэт и в стихах, и в прозе.

Издатели О. Пензина, А. Останкович, А. Василенко сделали, безусловно, очень хорошее дело, но издали книгу по-провинциальному небрежно, видимо, второпях (выпущена она к семидесятилетию автора). В ней хватает опечаток, лишних запятых, есть и текстуальные ошибки: в части “Молодое мое одиночество…” полиметрической композиции Набокова “Вечер на пустыре” исчезла строка “и во сне приближение счастия” (пропала небанальная рифма со словом “в чащу”), начало стихотворения Есенина “Шел Господь пытать людей в любови…” приобрело вид “Шел Господь пытать людей в любви их…”. И все же первое монографическое исследование набоковской поэзии состоялось.

Сергей Кормилов