Борис Кутенков

Дмитрий Вачедин. Снежные немцы

Поэзия в прозе

Само название дебютного романа Дмитрия Вачедина отчасти антитетично: прилагательное, если брать во внимание климатические условия, относится к России. Одновременно эпитет указывает на природную немецкую холодноватость и на “выброшенность” эмигрантского поколения, не нашедшего себя в чуждых условиях. От холодноватости легко провести параллель и к “полярности” двух наций.

В прозе Вачедина русское “сумасшествие” противопоставлено немецкому флегматизму (на память приходит Моэм, который, будучи агентом британской разведки, с восхищением изображал силу русского духа — “Стирка мистера Гаррингтона”, “Незнакомец в Париже”). Роман “Снежные немцы” начинается с эпатирующего момента: чтобы довести до бешенства своего немецкого парня, русская немка, эмигрантка Валерия, вылезает голой в окно. Ярко воссоздана эмоциональность героини в контрасте с немецкой “обезжиренностью”, ее подвижный характер, объяснение с нудным бюргером-полицейским. Немцы презрительно именуются Валерией “гансами”, “колбасниками”: “Казалось, будто строится новая кровеносная система — там, в России, пульсирует громадное сердце мира, и скоро его стук дойдет до Германии, теплая кровь разбудит заснувших колбасников, города вздрогнут, и люди заметят, что их глаза полны любви”. Германия и сам факт эмиграции предстает искажающим началом, но позиция автора отнюдь не однозначна: конфликт наций объясняется Вачединым причинами не только социальными, но и политическими — для этого в роман включена переписка немецких солдат с женами и эпизоды войны.

Роман во многом биографичен — Вачедин знает, о чем пишет; в шестнадцать лет будущий писатель эмигрировал в Германию из Петербурга. Оттого с достоверностью показаны сцены немецкой жизни глазами изгоя — например, “зверька”, “чужого среди чужих” в немецкой школе. “Ты была единственным учеником той прозрачной русской школы, приходила в нее, уходила из нее, а все остальное — сама Германия — было лишь декорацией, макетом, от которого учишься отключаться, раз нельзя его выключить”. Герой прозы Вачедина — индивидуалист; в центр повествования всегда ставится отдельная судьба. Судьба — как человека, так и персонифицированного дома (рассказ ““Спроси меня” и Клаус”) — становится сюжетообразующим началом. Этим обусловлено и дробление романа “Снежные немцы” на отдельные эпизоды, озаглавленные по именам героев.

Противостояние двух “берегов” наиболее убедительно показано в рассказе “Гусеница” — самом, на мой взгляд, удачном из представленных в книге. Сюжет строится на том, что русский мальчик ревнует маму к немцу Свену (отсюда в сознании ребенка рождается неологизм “свиномама”). Повествование ведется от третьего лица, при этом автор удивительным образом словно перевоплощается в мир маленького Миши, подмечая мельчайшие детали — вплоть до “комнаты, из-за своей треугольности как бы стоящей на одной ноге” и двери, которая “шатаясь и проливая кровь, поддается”. Герой Вачедина как бы служит объектом для исследований, которого искусственно привнесенные в жизнь обстоятельства — семейные, социальные, но чаще связанные со сквозным мотивом эмиграции — ломают: так, ребенок в финале вышеназванного рассказа навсегда утрачивает русскую речь и начинает говорить только по-немецки.

“Вачедин избрал самый надежный, но почти не исхоженный в последние годы путь русского писателя, живущего в Европе, — традицию. Традицию Сирина, Газданова и даже Шкловского, создавшего “ZOO”. И — переживание традиции немецкой бюргерской прозы, новеллистики Томаса Манна прежде всего”, — писал Андрей Дмитриев в предисловии к рассказу Вачедина “Расписание” (“Знамя”, 2010, № 9). Герой Газданова в романе “Вечер у Клэр” уходит воевать за побеждаемых — белых. “С первого момента, когда стало ясно, что нас кинули, отправили на убой, я решил, что воевать буду не за Россию, а за Германию, такую, какой она представлялась мне в детстве”, — говорит герой Вачедина в романе “Снежные немцы” — и тоже психологически ломается под влиянием обстоятельств. Значение, таким образом, имеют не столько реалии, сколько метафизическая сущность, “третья” субстанция, связанная чаще всего с детством и очень характерная для прозы Набокова, также упоминаемого Дмитриевым в числе предшественников Вачедина. Двоемирие провоцирует на стремление избавиться от национальной безликости, “обезжиренности”, что ли.

Для художественного пространства рассказов Дмитрия Вачедина характерно постоянное распадение на участки простой повествовательности и очаги индивидуального стиля, и это не недостаток, но глубоко органичная особенность. Когда стиль начинает превалировать над смыслом, специфически значимым для прозы сюжетным уровнем, — к повествованию подключаешься слабее. Язык автора — внятный, пронизанный “фирменной” европейской иронией, с налетом делового бюргерского письма и стремлением от этого налета избавиться. Вачедин — прежде всего стилист, умеющий находить свои слова для выражения давно знакомого; Вачедину-стилисту чужда разговорная, художественно не преобразованная фраза или вялый речевой оборот. “Ругать Россию — все равно что бить ногами связанного медведя, куда бы ты ни ударил, все равно попадешь в мягкий живот, там ничего нет, кроме этого мягкого, беззащитного, засасывающего ногу брюха размером с целый континент”. Дальше — умело разрушенное читательское ожидание: “Я взял слово и минут десять пинал ногами медведя, повторяя все те же слова, которые все слышали уже тысячу раз, которые звучали всегда, когда речь шла о России”…

Вачедин не склонен разъяснять читателю свои художественные принципы: многое, в том числе и авторская позиция, сквозит между предложений — назывных или изобилующих глаголами мгновенного резкого действия — это еще одно средство преодолеть немецкую безэмоциональность. И уже не так важна главная мысль повествования, его тема. Прием, маркирующий стиль автора, — сравнение через эпитет, — словно мучительный поиск уподобления ощутимого видимому. Эпитетность — как стремление создать единый эмоциональный фон, подвести все под присваивающее определение: “шерстяная страна” Германия; “теплая, по-фруктовому мягкая, сливовая и спелая” женщина...

Представленное в книге — по формальным признакам, разумеется, проза, но по мировосприятию Вачедин, безусловно, поэт. Его проза — не ритмическая или стихотворная; прозу поэта выдают в ней приемы поэтизации, неслучайно у автора в прошлом — поэтические опыты.

Борис Кутенков