Лев Симкин

Денис Драгунский. Тело № 42; Денис Драгунский. Человек с кошкой

Автор этих книжек никогда, даже в детстве, не мог пожаловаться на безвестность. Вся страна знала его как героя “Денискиных рассказов”, более узкие круги — как глубокого политического аналитика (не путать с ординарным политтехнологом), еще более узкие — как драматурга. Но все это не идет ни в какое сравнение со славой, настигшей его после того, как он стал писать перед сном короткие рассказы, по одному каждый вечер, и размещать их в ЖЖ. То ли немудрящие байки, то ли просто дневниковые записи, то бишь посты — чем они зацепили стольких людей?

Неожиданная слава пришла не к блогеру — к писателю. Вокруг него возник целый круг читателей и почитателей, ведущих ежедневную переписку со своим гуру, умоляющих писать еще и еще, настаивающих на издании книги. Книга вышла, разошлась, за ней — вторая и третья, предметом этой рецензии служат четвертая и пятая.

Критики недоумевают, высказывают претензии. Суммировать их можно следующим образом — “слишком мало слов”. Им не хватает того, что называется беллетристикой — слишком скупо изложен сюжет, для литературы этого недостаточно.

Драгунский парирует: “Я разлюбил тонких стилистов. Я люблю читать так, чтобы был незаметен сам процесс чтения”. В раздаваемых им направо и налево интервью уверяет, будто давно хотел писать рассказы для айфона, чтобы они умещались в одну—две прокрутки.

Не стану встревать в спор литераторов между собою, объясню лишь, почему мне, не разлюбившему тонких стилистов и использующему мобильник исключительно по прямому назначению, интересен новый Драгунский.

Каждый из его рассказов, собранных в книге “Человек с кошкой”, — о себе ли, о родственниках, соседях или других людях — наполнен парадоксами. Как и положено парадоксам, они поначалу поражают неожиданностью, непривычностью, нелогичностью даже, покуда не понимаешь, как много они в нашей жизни объясняют. По собственному замечанию Драгунского, парадокс — это истина, похожая на ложь. Истина-жизнь, состоящая из парадоксов, которые он, как никто другой, способен заметить.

Он не опровергает привычный взгляд на нашу родину как на страну, где никогда ничего не меняется, вечно одно и то же. Тем не менее приметы времен, пережитых автором и подмеченных его, как говорится, острым глазом, говорят об обратном. Чего стоят одни только истории, связанные со случившейся два десятилетия назад поломкой общественной лестницы. Впрочем, не менее интересны истории неслучившиеся, проекция того, чего никогда не было, но вполне могло быть в отечественной истории, сложись она немного иначе.

Среди сугубо реалистических и бытовых, казалось бы, зарисовок вдруг попадается описание городов, куда можно доехать с Савеловского и Павелецкого вокзалов с их непонятными названиями (в отличие от понятных Киевского и Казанского). Индустриально-финансовый Савелов с кирпичными колоннами банков, серыми домами фабричных контор с трехвековой историей. А в другую сторону — университетско-музейный Павелец, где на холмах громоздятся соборы и дворцы, пинакотеки и библиотеки, на мощеных улицах которого полно студентов, туристов и местных поэтов. Почему в эти города не ездят москвичи, понять не могу, — лукаво восклицает автор. А потому и не ездят, что нет их на карте, не выстроили, помешали те головокружительные общественные перемены, которые то и дело случались в этих широтах, так не похожих на тихую Европу с ее другими городами (“Другие города”).

Вернемся к парадоксам из реальности, недостатка в которых автор явно не испытывает. Едва ли не каждый описанный им эпизод из прошлого содержит самостоятельный и вполне парадоксальный сюжет, годный не только для миниатюры, но и для более крупных литературных форм. При этом автор уверяет, что все эти истории случились с ним лично или с его знакомыми. Вряд ли так обстоит дело на самом деле, они вполне могут оказаться вымыслом, но читатель, уже подсевший на ежевечернюю сказку на ночь по Сети, а потом на издающиеся одна за одной книжки, упорно связывает их с личностью автора. Тем более иной раз автор просто шокирует своей откровенностью, особенно в повествованиях о собственных любовных романах.

Героиней одного из таких романов, а точнее сказать, партнером по случайной связи явилась некая палеоазиатка, то есть представительница народов Севера, с которой автор, или его лирический герой, учился в университете. Как выяснилось при ближайшем рассмотрении, ее левое бедро было покрыто маленькими шрамами, которые она сама себе наносила после каждого любовного приключения. Эти шрамы — как своего рода засечки на прикладе у снайпера. “У нас такое правило, — объяснила она, — чем больше мужчин было у женщины, тем легче ей дома выйти замуж”.

Подобных баек о необычных нравах разных племен я когда-то наслушался немало, почему-то они были популярны во времена моей молодости, внося известное оживление в официоз советского аскетизма. Но в рассказе Драгунского важно не это, а его продолжение.

“Зачем же так мучиться?” — иронически спрашивает девушку ее новый кавалер и предлагает сделать еще полсотни насечек и потом предъявить их дома. И вот что слышит в ответ: “А знаешь ли ты, что в нашем языке нет слова “ложь”? (“Нет такого слова”)

О чем это? О странностях любви? Нет, писатель имеет в виду нечто другое — бывают, говорит он, такие женщины, в языке которых нет слова “ложь”. Что само по себе, возможно, парадокс.

Впрочем, парадоксами дело не ограничивается. В его рассказах есть второе дно, не менее интересное, чем первое. Так и чувствуется, как автору хочется сказать больше, прояснить смысл и даже вывести некую мораль. Мешает форма, в которой нет места моральному императиву или даже его поиску.

Отсюда — статьи и эссе, из которых состоит книга “Тело № 42”. В ней тоже есть о правде и лжи.

Одна молодая женщина всегда говорила правду и однажды устроила мужу строгий критический разбор его стихов. “Кого она сильнее любила, его или великую русскую поэзию?” Из этой немудрящей истории вырастают весьма оригинальные и, конечно же, парадоксальные суждения о врунах, превратившихся в несгибаемых правдецов, о “нормальной повседневной жизни, которая вся состоит из постоянного подвирания и легких ежеминутных неправд”. (“Не родись правдивой”)

Вероятно, к числу литературных предшественников Драгунского можно отнести советского писателя Илью Зверева, умершего почти полвека назад. В его рассказе “Второе апреля” старшеклассникам так надоело вранье в день первого апреля, что они решили второе объявить днем правды и всем классом дали клятву говорить в течение всего этого дня только правду и одну только правду. Ничего хорошего из этого не вышло. Один узнал о вероломстве старого друга в четвертом классе, другому пришлось признание любви сделать публичным, учительнице в ответ на риторический вопрос “может быть, вам на уроке неинтересно?” ответили — да, неинтересно, за что всех наказали. Поневоле задумаешься: на что нужна такая правда, от которой всем только хуже?

Зверев писал не только рассказы, но и статьи в “Известиях” на так называемые моральные темы. В свое время газетные подвалы золотых перьев тогдашней публицистики были любимым чтением многих и многих. Похоже, Драгунскому удалось возобновить оборванную традицию, разумеется, с другой мерой откровенности, невозможной прежде.

Иногда сходство просто пугающее, ему пишут теми же буквально словами, что когда-то: “Дорогой Денис Викторович, что же мне делать? Елена из Нижнего Новгорода”. Денис Викторович терпеливо отвечает, дает советы, как важно, например, “не изуродовать себя ботоксом и силиконом как раз накануне того дня, когда душа снова войдет в моду” (“Тело № 42”). Средний россиянин, — согласно его просвещенному мнению, — это женщина лет тридцати семи, с ребенком, скорее всего, разведенная. Он всегда на стороне женщин во всех спорах с мужчинами. Он учит их жить при капитализме и с цифрами в руках уверяет, что в XXI веке все у них будет хорошо, молодость перестанет быть осью женской привлекательности, а социальный статус перестанет быть фундаментом привлекательности мужской (“Молодость и после”).

Между прочим, и другие темы едва ли не те же самые, что волновали когда-то, — к примеру, хамство в сфере обслуживания. Драгунский это знает и в своих статьях то и дело возвращается к прошлому, где “в ресторане любого могли обхамить как миленького”, хотя и были “тончайшие признаки, по которым официант отличал настоящего клиента”. Чем не нынешний фейс-контроль? Каждый, кто помнит, поймет и оценит точность следующего замечания: “Советский официант испытывал естественное раздражение богатого человека, вынужденного обслуживать бедного”. Сегодня это уже не так, но все равно “мир, состоящий из бар и холуев, — это очень злой и неудобный мир. Фантазия хамоватой продавщицы из дорогого магазина”. (“Изобрази Россию мне!”)

Мне лично в нынешних газетах, делающихся по единому шаблону (факт — комментарий), подобных статей, не вмещающихся в них по объему, сильно не хватает, поэтому я их почти не читаю, благо новости можно узнать из Интернета.

Некоторые эссе посвящены книгам и фильмам и, естественно, наполнены парадоксами. Из тех времен, когда, по выражению бабушки автора, “Москва гудела” по поводу одних и тех же прочитанных книг, родом “Писатель и его демон”. Речь о романе Всеволода Кочетова “Чего же ты хочешь?”, написанном с ультрасоветских позиций пасквиля на интеллигенцию. Как полагает Драгунский, импульсом для его написания послужил булгаковский “Мастер”, посвященный той же теме — писатель и власть, с которым у Кочетова целый ряд неявных совпадений. Вряд ли можно согласиться с его кощунственным сравнением, будто для обоих литература была прежде всего политикой, но с размышлениями об их общем демоне — тоталитарной власти — можно в принципе согласиться.

Давно прошли те времена, когда все читали одно и то же и это же обсуждали, но осталась тоска по общекультурному диалогу, боюсь, безнадежная. Денис Драгунский в какой-то мере ее возмещает.

Лев Симкин