Елена Скульская

Буквальные истории

Об авторе | Елена Скульская родилась и живет в Таллине. По образованию филолог. Дебютировала в литературе как поэт в 1970 году. Автор четырнадцати книг стихов и прозы, драматург, лауреат премии Союза писателей Эстонии и фонда “Капитал эстонской культуры”. Сборник рассказов Елены Скульской “Любовь” и другие рассказы о любви” удостоен Международной “Русской премии” за 2007 год.

В “Знамени” публиковались рассказы Е. Скульской (№ 3 за 2010 год).

Цинциннат в самом конце “Приглашения на казнь” встал с плахи, где только что соглашался умереть, и “пошел среди пыли, и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему”.

К финалу романа текст все больше и больше впадает в детство:

“— Никакого волнения, никаких капризов, пожалуйста, — проговорил м-сье Пьер. — Прежде всего нам нужно снять рубашечку.

— Сам, — сказал Цинциннат”.

Так говорят только пятилетние дети: они не в силах противостоять своим мучителям, но они могут в последнем отчаяньи отказаться от близости, родства, соприкосновений, они все повторяют: “сам, сам, сам”, — сам сниму “рубашечку”, сам лягу на плаху, правда, прикрою тут же руками затылок и заслужу “глупыша”, но зато сам, первый, скажу, что буду считать до десяти. И тогда мучитель — врач, например, или мама, решившая поставить банки и уже проведшая над кожей смертные искорки потрескивающего огня, которые обдали тебя холодом: на карандаш она намотала вату, обмакнула в одеколон и подожгла, и этим огнем вылизала первую банку, наклонив ее к твоей спине — скажет вкрадчиво и ненавистно голосом м-сье Пьера: “Я еще ничего не делаю”.

Господи, да ведь это и вправду было впервые услышано в детстве, когда: “И он слетел на воду и поплыл навстречу красавцам лебедям, которые, завидя его, тоже устремились к нему”.

И та же готовность к смерти была тогда, и тоже: сам, сам, сам, так, как хочу.

“— Убейте меня! — сказал бедняжка и опустил голову, ожидая смерти, но что же увидел он в чистой, как зеркало, воде? Свое собственное отражение, но он был уже не безобразною темно-серою птицей, а — лебедем”.

Детский роман Владимира Набокова, детский, потому что Андерсен ни слова не написал о том, что лебедь еще не раз затоскует по уюту уток и кур и тычки птичницы вспомнит с нежностью, особенно тогда, когда лебеди, выгнув водопроводные шланги своих шей вопросительными знаками, подплывут к нему и опознают со злобной радостью в нем гадкого утенка. Что бы там ни отражалось в воде, а все равно, как написал Цинциннат: “Я снимаю с себя оболочку за оболочкой, и наконец… дохожу путем постепенного разоблачения до последней, неделимой, твердой, сияющей точки, и эта точка говорит: я есмь! — как перстень с перлом в кровавом жиру акулы, — о мое верное, мое вечное…”.

“Вы меня не понимаете!” — дерзил утенок курице, которая в общем-то к нему неплохо относилась, как вполне терпимы были к нему и кот, и подслеповатая старушка.

“— Если уж мы не понимаем, так кто тебя поймет!”

Никто! — должен был бы, в конце концов, согласиться утенок, но тогда не стало бы не только литературы, но и жизни.

М-сье Пьер, палач, говорит с Цинциннатом так нежно, так уменьшительно-ласкательно, как только нянька, мамка, матушка.

Не имел ли в виду Мандельштам, что близость к смерти обеспечена полновесной материнской любовью, тискающими объятиями, не отличимыми от удушья. Словно матушка все время жалеет о своей оплошности, позволившей ребенку выскользнуть из нее, ускользнуть; и важно ей, чтобы теперь он чувствовал себя рыбой на берегу, рыбой, прислушивающейся к влажным всплескам: это шершавый язык волны вылизывает новорожденного, вылепив его из прибрежного песка.

“Так прошел первый день, затем стало еще хуже. Все гнали бедняжку, даже братья и сестры сердито говорили ему:

— Хоть бы кошка утащила тебя, несносного урода!

А мать прибавляла:

— Глаза бы мои на тебя не глядели!”

В первый день утка-мать еще говорила: “Он некрасив, но у него доброе сердце, и плавает он не хуже, смею даже сказать — лучше других. Я думаю, что он вырастет, похорошеет или станет со временем поменьше… Кроме того, он селезень, а селезню красота не так ведь нужна”. Утка-мать прекрасно знает, что именно селезню нужна красота, так распорядилась природа, и вовсе она не интересуется добрым сердцем сына (да и доброе ли оно у гадкого утенка? доброта, кажется, вообще не участвует в этой сказке). Старая утка с красным лоскутком на лапке предложила гадкого утенка “переделать”. И утка-мать, понимая, что “переделать”, конечно, придется, то есть придется убить, отодвигает на длину лицемерных фраз (“Я еще ничего не делаю”) исполнение неизбежного.

Все это какие-то притворные матушки, не настоящие, как в “Приглашении на казнь”: “Зачем вы пришли? — спросил Цинциннат, шагая по камере. — Я же отлично вижу, что вы такая же пародия, как все, как все. И если меня угощают такой пародией на мать… И почему у вас макинтош мокрый, а башмачки сухие, — ведь это небрежность. Передайте бутафору”.

Как в “Сказке о глупом мышонке” Самуила Маршака мышка-мать зовет к своему сыночку няньку-кошку. Глупый мышонок, конечно, не знал, чем грозит ему встреча со сладкоголосой кошкой, но мышка-то-мать знала, получается, хотела смерти своему ребеночку?

Как в “Насте” Владимира Сорокина Настя сама ждет не дождется, когда ее посадят на лопату, засунут в печь, зажарят и подадут к столу. Потому что матушка с батюшкой желают добра и лучше знают, как Насте будет лучше. Правда, утром перед смертью Настя, обнимая мать, увидела, что “неузнаваемое зубастое лицо нависло, тесня лепных амуров потолка” (вечером, когда Настю подадут к столу, отец будет называть матушку “свиньей” и “гадиной”) и дальше все стало змеиться вокруг нее — и коса легла питоном, и самовар похрапывал задушенно, и прокуренные пальцы кого-то из самых близких с огромными ногтями шевелились у нее на груди; но вот все позади и “золотисто-коричневая она лежала на овальном блюде, держа себя за ноги с почерневшими ногтями. Бутоны белых роз окружали ее, дольки лимона покрывали грудь, колени и плечи, на лбу, сосках и лобке невинно белели речные лилии”.

“— Да, она невинна! — сказал самый старший брат и рассказал все, как было; и пока он говорил, в воздухе распространилось благоухание, точно от множества роз, — это каждое полено в костре пустило корни и ростки, и образовался высокий благоуханный куст, покрытый красными розами. На самой же верхушке куста блестел, как звезда, ослепительно-белый цветок. Король сорвал его, положил на грудь Элизы, и она пришла в себя на радость и счастье”, — так звучит финал “Диких лебедей” Андерсена.

Казни, придуманные Андерсеном и пронзающие наше детство, почти всегда очень медлительны и растягиваются потом на всю нашу дальнейшую жизнь. Бесконечно длится обет молчания и Элизы из “Диких лебедей” и “Русалочки”; и еще русалочке каждый шаг причиняет такую боль, словно она ступает по ножам и иголкам. (У Оскара Уайльда эта андерсеновская тягучесть и переливчатость боли отозвалась в “Соловье и розе”, где шип медленно-медленно приближается к сердцу и еще медленнее его пронзает.)

Убийства у Андерсена бессмысленны, словно их совершил ребенок. Ребенок во время следствия над ним хранит молчание, лишь изредка усмехаясь, и этим своим смешком доводит родителей до умоисступления. Но ведь он молчит только оттого, что сам совершенно не понимает, зачем он убил птицу или котенка или попытался задушить новорожденную сестрицу, и усмехается он именно своему непониманию, совершенной пустоте, не умеющей откликнуться на все взывания взрослых.

Ведьма в “Огниве” наделила солдата золотом. “Солдат взял и отрубил ей голову. Ведьма повалилась мертвая, а он завязал все деньги в ее передник, взвалил узел на спину, сунул огниво в карман и зашагал прямо в город”. Солдат, ясное дело, человек грубый, раз-два и готово. Да и Родион Романыч, впрочем, из семьи, где все готовы к убийствам: Дуня стреляла в Свидригайлова, вот только сначала промахнулась, потом осечка вышла, а Родя “изо всей силы ударил раз и другой, все обухом, и все по темени. Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана. И тело повалилось навзничь. Он отступил, дал упасть и тотчас же нагнулся к ее лицу; она была уже мертвая…” И в сказке и в романе есть масса детских объяснений: ведьма была старая и уродливая, “уж такая безобразная: нижняя губа свисала у нее до самой груди”, да и Алена Ивановна не лучше: “…жиденькие волосы ее, по обыкновению жирно смазанные маслом, были заплетены в крысиную косичку…”, а ребенок откуда-то с самого раннего детства знает, что все уродливое непременно плохое, а красивое непременно хорошее. Некрасивость может быть только промежуточной стадией, временным испытанием, как в “Гадком утенке”, а потом должна наступить красота; ну в старости она никак наступить уже не может, а потому старухи выметаются из жизни. Солдат получил все деньги со старухи, в ее же фартук и завернул, Раскольников тоже деньги получил в старухином тугом кошельке; солдату они счастья не принесли, а Раскольников и вовсе ими не воспользовался, но все это как-то не имеет значения — просто звенья в череде неизбежных, но бессмысленных действий.

У отца было три сына, точнее, даже четверо. И все они, во всяком случае трое, хотели отца убить. “Братья Карамазовы”. “— Не надо! — закричал король, но самая большая собака схватила его вместе с королевой и подбросила их кверху вслед за другими”, а принцесса вышла тогда из своего медного замка и сама “сделалась королевой, чем была очень довольна”. Так заканчивается “Огниво”.

…В Дании, в Копенгагене, огромный Ганс-Христиан Андерсен сидит, широко разведя руки. Он сам, конечно, не сдвинется с места, но многому научит мальчика или девочку, случайно залетевших в раздвинутые клещи его колен.

Если верить биографам, восемнадцати лет (за три года до совершеннолетия по английским законам) Шекспир обрюхатил дочку соседского фермера Энн Хэтэуэй, бывшую на семь лет старше Уильяма; пришлось жениться. Сожалея о своей юношеской оплошности, может быть, проклиная свое малодушие, повлекшее его к алтарю, Шекспир всю оставшуюся жизнь самому себе и своим читателям доказывал, что иного выхода у него не было, ибо он не мог содействовать самому страшному злу — появлению на свет незаконнорожденных детей.

В нарушение всех гуманистических традиций Шекспир клеймит незаконное рождение, как бы заведомо толкающее дитя на путь порока и бесчестия. Откровеннее всего он высказывается в “Короле Лире”, где Эдмунд, побочный сын Глостера, о котором отец говорит: “…мать этого молодца поняла меня с первого взгляда и получила сына в люльку раньше, чем мужа в дом”, готов пойти на любые преступления, чтобы поквитаться с законным братом за обиду своего тайного рождения:

Эдмунд клевещет на законного Эдгара, уверяет отца, что Эдгар готовит отцеубийство, клевещет и на отца, обрекая его на истязания и ослепление, отдает приказ казнить Корделию и Лира, Корделию вешают, Лир умирает от горя, Эдмунд обольщает дочерей Лира Генерилью и Регану, обручается с обеими, Генерилья, движимая ревностью, подмешивает яд Регане, затем закалывается; в финале Эдгар подводит итог, обращаясь к поверженному брату:

И все это из-за того, что засидевшаяся в девках Энн Хэтэуэй сумела запугать Шекспира своим растущим животом. Впрочем, много ли гению нужно?

Тайны браков и тайны рождений волнуют Шекспира и в других трагедиях. Правда, там рифмы менее очевидны, но не менее для него существенны. В “Макбете”, где “До срока из утробы материнской / Был вырезан Макдуф, а не рожден”, дело ведь не в том только, что ведьмы обманули Макбета, обещав, что ни один из тех, “кто женщиной рожден”, не в силах навредить ему. Во времена Шекспира кесарево сечение делали лишь женщинам, умершим во время родов — церковь требовала “вырезания” из трупа нерожденного ребенка: его следовало похоронить отдельно. Конечно, ребенок в каких-то случаях мог выжить. Но у Шекспира сказано: “до срока…” (“untimely ripp,d”), то есть умерла мать Макдуфа не в родах, а раньше, и вероятность выживания у недоношенного Макдуфа была совсем ничтожной… Макдуф как бы пришел с того света, из небытия, вышел из мертвого тела, как из гроба, он сродни ведьмам, явившимся из мрака и втянувшим его в историю безумия и убийств. “Макбет” именно поэтому самая мрачная трагедия Шекспира, что победу в ней одерживает извлеченный из мертвой матери, не-рожденный, тот, кто связан пуповиной со смертью. (Вполне соблазнительно было бы, учитывая интерес Шекспира к греко-римской мифологии и постоянным его к ней отсылкам, связать рождение Макдуфа с легендой о Цезаре, который гордился необычным и как бы более возвышенным, чем у прочих, появлением на свет — “был вырезан…, а не рожден”, это придало бы Макдуфу и воинственности и героичности; можно было бы пойти дальше и сравнить историю появления на свет Макдуфа с рождением Афины из головы Зевса или Диониса из бедра Зевса, но Шекспир всегда создает свою собственную родословную персонажа, вынянченную на смутной, полубессознательной поэтической паутине, а не в люльке из ивовых прутьев.)

У Шекспира мнимая смерть всегда оказывается предвестницей смерти реальной: Джульетта, притворившись мертвой, умерла. “Она погублена, погибла!” — кричит Барбанцио, имея в виду только тайный брак Дездемоны, но предрекает ей смерть. “Грубый скиф / Или дикарь, который пожирает / Свое потомство, будут мне милей, / Чем ты, былая дочь…” — проклинает Корделию Лир и ладит тем самым ей путь к петле.

“Разве вы не знаете, что все, что написано в стихах, сбывается?” — спросила Марина Ивановна Анну Андреевну.

Вынужденный сам венчаться тайно, не поставив в известность своих родителей и не получив у них разрешения на брак, Шекспир с маниакальной последовательностью карает своих героев смертью за такой же поступок. И в этом вопросе нет для него разницы между теми, кому он сочувствует, и теми, кого он рисует злодеями. За тайный брак поплатились смертью Ромео и Джульетта, с тайного брака с мавром начинается путь к гибели Дездемоны, слишком поспешен брак Гертруды и Клавдия, столь же поспешен — у гроба мужа — брак Анны с Ричардом Третьим, — всем смерть. За венчание, совершенное без оглашения, расплачиваются у Шекспира как за неправедное венчание на царство — Макбет, Ричард Третий, Клавдий, шедшие к трону через кровавые преступления. В английском языке, как и в русском, глагол один — венчаться, повенчаться — be crowned.

Доказывай после этого, что поэты — не документалисты и, взлетая, свысока смотрят на свои биографии.

Григорий Отрепьев у Пушкина в “Борисе Годунове” решается стать самозванцем лишь в тот момент, когда узнает, что и на троне сидит самозванец. Противоборство Годунова и Лжедмитрия — противоборство двух самозванцев; нет правого.

Правые всегда у Шекспира, с героями которого есть сходство у персонажей Пушкина. (Клавдий мается: “Удушлив смрад злодейства моего./ На мне печать древнейшего проклятья”. Призраки убитых преследуют Макбета. “Мальчики кровавые в глазах” у Годунова.) Гибнет самозванец Клавдий, и трон после всех смертей занимает законный наследник земель Фортинбрас; падает, сраженный Макдуфом, самозванец Макбет, и корона достается законному Малькольму, гибнет самозванец Ричард Третий, чтобы царствовать начал законный Ричмонд.

У Пушкина самозванец Годунов умирает, чтобы уступить трон другому самозванцу.

На это горестное, патетическое восклицание Пимена Григорий отвечает бытовой, следственной репликой:

Пимен рассказывает о чудовищном кровавом убийстве, совершенном по приказу Годунова. У Григория один уточняющий вопрос:

Каких был лет царевич убиенный?

Пимен отвечает:

Все, следствие Григория закончено: если мог сесть на трон цареубийца Борис Годунов, то отчего же не сесть на трон и ему, Григорию Отрепьеву, монаху, с детства скитающемуся по кельям и не ведавшему радостей жизни?!

Внутреннее убеждение Отрепьева в своей правоте основано на том, что орудие, карающее зло, всегда является благом. И, значит, этому благу все позволено.

(“И не уйдешь ты от суда мирского, / Как не уйдешь от Божьего суда”).

“Божий суд” добавлен в речи Григория исключительно как расхожее междометие, монастырская привычка, ибо правдивую летопись Пимена — усердную, безымянную, завещанную от Бога, он называет всего лишь “доносом” — то есть тайным сообщением властям, начальству.

А впрочем, каким же это образом возникает у Пимена необходимость первому сравнить Григория с убиенным царевичем? Ведь просто толкает своего воспитанника на преступление: “…он был бы твой ровесник/ И царствовал…”.

(В сцене “Ограда монастырская”, исключенной из печатной редакции, старый чернец — скорее всего, что сам Пимен, говорит Григорию:

“Он был бы твой ровесник”, “Ты царевичу ровесник” — конечно, это говорит один человек…)

Пимен наставляет Григория:

Господи, да кто же это из царей уходил в монастырь? Ни один! Нет таких примеров в истории человечества, и Григорий об этом знает не хуже, чем сам Пимен. Слово “часто”, совершенно здесь неуместное (ибо примеров нет вовсе), указывает на нечто временное, игровое в таком переходе от златого венца к клобуку. И Пимен уточняет:

В подобии! Притворялся, играл, каялся для того, чтобы приступить затем к новым злодеяниям. И Пимен, словно издеваясь над всеми святынями, живописует в мельчайших подробностях царские игры, в которых братия принимает самое истовое участие: “И сладко речь из уст его лилася, / И плакал он. А мы в слезах молились”.

Еще, кажется, далеко до Достоевского, до борьбы зла со злом, до Ивана Карамазова, который желал, чтобы “один гад съел другую гадину”...

Нет, все-таки именно в “Борисе Годунове” начинается борьба зла со злом; трагедия Пушкина — единственное произведение мировой литературы, где нет ни одного человека, к которому могли бы мы испытать симпатию, приязнь, встать на его сторону.

Первая строка “Бориса Годунова”:

Первое слово “наряжены”: тут важно не прямое значение слова, но спрятанное в нем другое словечко — “ряженые”, которое разъясняет смысл всей дальнейшей трагедии.

Пушкин, обычно мало интересующийся внешностью своих героев, тут подробно описывает Отрепьева: “А ростом он мал, грудь широкая, одна рука короче другой, глаза голубые, волоса рыжие, на щеке бородавка, на лбу другая”.

“Меня природа лживая согнула / И обделила красотой и ростом. / Уродлив, исковеркан и до срока / Я послан в мир живой; я недоделан, — / такой убогий и хромой, что псы, / Когда пред ними ковыляю, лают”, — говорит о себе Ричард Третий. Гамлет сравнивает своего отца с Клавдием в разговоре с Гертрудой: “Вот два изображенья: вот и вот. / На этих двух портретах — лица братьев. / Смотрите, сколько прелести в одном: / Лоб как у Зевса, кудри Аполлона, / Взгляд Марса, гордый наводящий страх, / Величие Меркурия, с посланьем / Слетающего наземь с облаков. / Собранье качеств, в каждом из которых / Печать какого-нибудь божества / В знак подлинности человека. Это / Ваш первый муж. А это ваш второй, — / Как колос, пораженный спорыньею, / В соседстве с чистым. Где у вас глаза?”.

У Шекспира, как в волшебных сказках, уродство всегда есть синоним зла (достаточно назвать Калибана, которого гуманистическая традиция превратила в доброго Квазимодо Гюго).

У Пушкина внешняя красота говорит скорее о глупости, чем о внутренних достоинствах. Но ему важно показать, что чем меньше оснований у человека быть хоть кем-то, тем больше и дерзостней в нем готовность провозгласить себя всем.

Ни внешности, ни опыта, ни ума, ни знаний не было у Отрепьева, и именно это обстоятельство лишало его сомнений, ибо полное отсутствие дарований и достоинств освобождает человека от неизбежности сравнений. И несет ему победу. Как, например, Сталину или любому другому неразгаданному тирану: тут всегда к нашим услугам будет и портретное сходство с Отрепьевым, и сходство жизней, выстроенных на страхе и доносительстве.

Первый донос в трагедии, по словам Отрепьева, пишет Пимен — летопись. Далее осуществляется круговая порука доносов, в которой участвуют все.

Это говорит Пушкин Шуйскому. Шуйский отвечает: “Прав ты, Пушкин”. И тут же слуги обоих вельмож отправляются с доносом к Семену Годунову, тот — государю. Но не успевает государь дослушать донос, как является к нему сам Шуйский выдать своего верного друга Пушкина. Пушкин же бежит к самозванцу.

Самозванство — это донос, лукавство, ложь и притворство. И человек из толпы ищет лук, чтобы вызвать притворные слезы, и баба кидает наземь младенца, чтобы он заплакал. И патриарх предлагает мощи Димитрия выставить в Кремле, чтобы они, чудесным образом исцеляя, доказывали смерть царевича и обличали самозванца. И от этого слишком явного политического хода отговаривает царя двуличный Шуйский. И возвеличенный Басманов пятнает себя предательством из страха…

И народ орет:

Но ведь не просто же одно зло пожирает другое. Не просто люди, жившие, по словам Гамлета, “с убийцей и скотом”, “с карманником на царстве”, переходят к другой жизни. Они питались падалью, и гниль проникла в их кровь, передающуюся по наследству.

Литература входит в жизнь приговором. За пределы “Бориса Годунова” не выйти. Как только отдаленно почудится невыветрившийся дух самозванства, как все, побросав привычные занятия и труды, немедленно называются кем попало и кем придется, кем мечталось, кем грезилось в злобном бреду, когда с высоты “виделась Москва, что муравейник”. И у всех получается, у всех получается, только нужно доносить, доносить, доносить, убивать, убивать, убивать. Пока не останется ни одного человека, как в “Борисе Годунове”.

А если останется, то ему до тех пор будут повторять слова Шуйского: “Теперь не время помнить, / Советую порой и забывать”, пока не поймет.

Навязчивость поезда удивительна для гения: на перроне Анна впервые видит Вронского; на перроне она предчувствует свою гибель: “Дурное предзнаменование!” — восклицает она о смерти сторожа; на перроне Вронский объясняется ей в любви; на перроне она понимает, что не любит больше своего мужа; жизнь Вронского “неизменно и неудержимо катилась по прежним, привычным рельсам…”.

Но самое поразительное: первый поезд в “Анне Карениной” — игрушечный. И первое падение под поезд — тоже игрушечное. В самом начале романа Стива Облонский слышит за дверьми голоса детей. “Они что-то везли и уронили.

— Я говорила, что на крышу нельзя сажать пассажиров, — кричала по-английски девочка, — вот подбирай!

“Все смешалось, — подумал Степан Аркадьевич,— вот дети одни бегают”. И, подойдя к двери, он кликнул их. Они бросили шкатулку, представлявшую поезд, и вошли к отцу”.

Игрушечный поезд Стивы разрастается, разрастается и вдруг становится настоящим — для Анны. А потом поезд опять возвращается в свое игрушечное состояние, когда его изображают одноклассники Сережи. Стива Облонский спрашивает, как проводит Сережа время между классами. “— У нас теперь железная дорога, — сказал он, отвечая на вопрос. — Это, видите ли, как: двое садятся на лавку. Это пассажиры. А один становится стоя на лавку же. И все запрягаются. Можно и руками, можно и поясами. И пускаются через все залы… Ну, и тут кондуктором очень трудно быть!.. особенно как вдруг остановится или кто-нибудь упадет”.

И первый загадочный сон в романе снится тоже Стиве: стеклянные столы поют, и являются “какие-то маленькие графинчики, и они же женщины”. Фривольный сон Стивы перекликается со сладострастным кошмаром Анны, где оба — и муж и Вронский — расточают ей свои ласки, а она “объясняла им, смеясь, что это гораздо проще и что они оба теперь довольны и счастливы”.

История Стивы Облонского — первый пародийный выход истории Анны Карениной; у Стивы все, как у Анны, но мелко, пошло, забавно.

Они брат и сестра, в них обоих есть семейная склонность к нарушению супружеской верности (“Жена узнала, что муж был в связи с бывшею в их доме француженкою-гувернанткой…”). Жена Стивы откликается на измену, как и муж Анны; продолжая любить сами, они ни за что не дадут свободу своим разлюбившим половинам. Впрочем, Стива и не стремится уйти к предмету своего увлечения, ему лишь приятно лишний раз поговорить о нем: “…ты пойми, есть две женщины: одна настаивает только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты не можешь ей дать; а другая жертвует тебе всем и ничего не требует. Что тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма”. И Стива понимает, что брак его с Долли погиб. “Кроме фальши и лжи, ничего не могло выйти теперь; а фальшь и ложь была противна его натуре”. Тут почти точное повторение мыслей Анны о своем браке с Карениным: “…кроме лжи и обмана, из этого ничего не будет… но я разорву эту его паутину лжи, в которой он меня хочет опутать… Все лучше лжи и обмана”. С некоторым демонстративным наигрышем сообщает Толстой и о третьем правдолюбце — Вронском: “Он живо вспомнил все те часто повторяющиеся случаи необходимости лжи и обмана, которые были так противны его натуре… И ему… пришла в голову ясная мысль о том, что необходимо прекратить эту ложь, и чем скорее, тем лучше”. Второй сон Анны — о мужике со взъерошенной бородой, копошившемся в мешке и бормотавшем по-французски, снится сначала Вронскому и лишь потом ей самой: “Мужик-обкладчик… со взъерошенною бородой, что-то делал нагнувшись и вдруг заговорил по-французски какие-то странные слова”.

Сходство линий, положений, даже слов усугубляют абсолютную пародийность истории Степана Аркадьевича. (Включая размышления его жены о том, как она сама могла бы ему изменить: “…думая о романе Анны, параллельно с ним Дарья Александровна воображала себе свой почти такой же роман с воображаемым собирательным мужчиной, который был влюблен в нее. Она, так же как Анна, признавалась во всем мужу. И удивление и замешательство Степана Аркадьевича при этом известии заставляло ее улыбаться”). Отчасти пародиен и Вронский: его попытка самоубийства и то, что “несколько дней он находился между жизнью и смертью”, напоминает краткое изложение родильной горячки Анны: “…из ста было девяносто девять шансов, что кончится смертью”.

Такой же мотив семейственности есть и в “Преступлении и наказании”, вышедшем незадолго до того, как Толстой приступил к “Анне Карениной”. У Достоевского Авдотья Романовна тоже склонна к преступлению, как и Родион Романович; стреляет в Свидригайлова, и убила бы, если бы не осечка. Мелодраматическая, надрывная, почти водевильная или опереточная сцена со Свидригайловым тоже, по сути, есть пародия на настоящее убийство, совершенное Раскольниковым.

У нелюбимого Толстым Шекспира, кстати, представление о Пираме и Фисбе, разыгранное ремесленниками в “Сне в летнюю ночь”, есть автопародия на “Ромео и Джульетту”...

Может быть, склонность к ироническому передразниванию самого важного и дорогого в собственных произведениях дает гению ощущение вседозволенности, столь необходимое в его разговорах с Богом.