Севан

Пока пылишь столбом, да шлёп, да ляпы,

Счастливый ум, как соловей под шляпой,
Уловит трель — и шёпотом ей вторит…
А сам, как свой, с трактирщиком гуторит,

Мол, снову-смолоду, зажгись напрасно — как раз траву увидишь ярко-красной…
Кровь голосит, когда не видит цели… Я был, была, и страсти мной владели…
Ах, вещество иронии воздушно, а сердце, как собачка, простодушно —
Летит, о лёгкости не беспокоясь! Часы тишком идут, ш-ш, в овсах по пояс.

Лиловеет она, набрякла — зелень жизни перед грозой.
В глубь травы ковыляют кряквы, и садовник стоит босой.
Газировкой позавчерашней чуть разбавишь подкисший сок —
Завращается прялка страшная, обозрения колесо,
Засверкают остовы голые незабвенно диких утех.
Приснопамятными глаголами помяни у Казанской тех.
На стебле голова качается, ну, покатится… не впервой…
Дом садовника освещается тихой молнией шаровой.

Я на реке с огнём играл, и под ногами лёд ломался,
я был проворен, лёгок, мал, затоплен, стиснут, застывал,
кричал сквозь явь и догадался:
когда сцепляется река, и лодкой ты уже не будешь,
из ледяного глубока себя в свидетели добудешь,
что, мол, лежим, и подо льдом в недоуменье мыслим ртом,
и свет неясный в пальцах вертим, одно дитя...

На небе слава, на земле уют. Седые ослики задумчиво жуют
Всё, что не золото, не ладан и не смирна.
В саду павлины жемчуг мой клюют, и свинки белые на них взирают смирно.
…Но сад растерянный, неслышимый почти, что шепчешь ты неловкими устами?
— Лошадка, жук, и мама, и прости, и жизнь прошла, и Вера хочет к маме…
И больно мне, и страшно, и смешно от слов твоих, беспомощных и милых.
На небе — дом, а на земле — окно (ах, до чего высокое оно!)
И Дверь для тех, кто воспарить не в силах.

1. Как в колбу — из пробирки.
И на запястьях бирки.

2. В снегу уснули спьяну, во сне метлу нашли.
Мело, и мы мели, и по Воловьей шли
На ёлку к Микояну.

3. У Груни на Ходынке колбасы да ватрушки,
А тут-те на Ордынке толчёные старушки —
Летучие, висячие, дремучие, бродячие,
Торгуют номерками и жёлтыми клыками:
— Вот зубки на веревочке — для мальчика, для девочки…
А вот глазок на ленточке…
Взгляд медно-купоросный из дыма папиросного:
— Всё ходишь, двадцать пятый, по улице распятой…

4. А ветер шепчет: пли… Мой конь у Витали
Торопится напиться, ну, чтоб не заблудиться —
Стучу о край земли — клубочек бычьих жил,
Флакончики со снами, где в Толмачах я жил,
И что-то будет с нами.

— Как молодая речка шумная, я к вам по камешкам неслась,
Ревущая, вконец безумная, лицо своё вбивала в грязь,
И было мне никак не совестно шалавой слыть в такие дни,
А только радостно и горестно кишки мотать на шестерни…

Здесь Авель мой, в ванной, как утро субботы, прекрасен,
Притихшую воду включил — постирать да умыться.
Из зелени августа смотрит смертельно, как ясень,
Без зеркала видит убитые мёртвые лица.
От дедушки сон мне достался: малец и цыганка,
Мостки над оврагом, лоскутья, ошмётки, мониста.
Рубашек без счёта, а завтра-то в степь спозаранку.
Тереть забывая, к губам подношу я лоханку —
За рыжую Груню, за Маню, за Глеба-чекиста…
Всей дыркой в затылке любимое небо вбирая,
Я в землю сошёл, потому-то и умер не весь я.
Земля моя лира, в ней сердце горит, не сгорая,
В ней кость голубеет. Земля исцеляет от спеси.
Когда мои губы кровавую выплюнут супесь,
Когда этот дом изнутри и снаружи откроем,
Я разве промолвлю, похмельно и подло потупясь:
Не сторож, не прачка богам я моим и героям.

Когда две прежние руки без сил, ничком на одеяле,
Молчат (не видно им ни зги, известно обо мне едва ли),
Верши тогда что хочешь Ты в пустой, холодной, одноокой...
Перед лицом стола, плиты, посуды тусклой и глубокой...
Ведь — двери, двери на засов! — умершие не умолкают,
Под капанье и плеск часов мольбы их детские стекают
По капле — в ковшик теплоты, в ладони, если так их сложишь...
Твори из них что хочешь Ты, что только Ты, Воскресший, можешь...

Где ж я раньше-то видела… стой! На родимой, пустой и безвидной —
Дивносмыслящий взгляд золотой без людской поволоки обидной.
Друг сверкательный, сердцу родня! Здесь — в горящей листве разговора,
Здесь — где чуют тебя и меня стриж и суслик, сквозь дымную штору.

Каждый миг по непонятной шторе пробегает огненная нитка,
Каждый миг в прозрачном коридоре славит Бога верная улитка.
Позабудь и ты пустое горе, вспоминая всякое дыханье,
Что поёт на крошечном просторе, слушая завесы колыханье.
Вот и мышка под стеклянным полом смотрит сквозь цветные жилы кварца,
Как стоят, стоят перед Престолом ангелы, животные и старцы.

Рано утром в дорогу позвали, отвязали от милой кормушки.
В свете тайны, что мне молча сказали, потеплели мои длинные ушки.
Вот меня (и Того, Кем я полон) как спокойный корабль невеликий
Перехлёстывают душные волны — эти слёзы, и восторги, и крики.
Мыслю я, — ни игриво, ни строго, — что за ноша на мне, что за ноша.
Как живая из одежды дорога, и я вижу мои серые ножки:
Ах, идут они так ловко и чинно, и я помню под чудесной попонкой
Как я женщиной был, и мужчиной, и больным старичком, и ребёнком.

Белая Даша в яблоках серых, хвостик крысиный, светоч упрямства!
Тех не хвалю я, кто ест из кастрюли, спит на одежде, книг не читает!
Не отводи свои круглые глазки, не доставай меня левой ногою!
Слушай Судьбу, моя мерзкая киса: сдайся — и Муза тебя поцелует!

Вот снова день, когда я нанималась
Так тихо жить, как будто жизнь сломалась.
Возлюбленных кругом столпились сапоги,
Как братья меньшие хранящей их руки.
Вот видишь… им нельзя без гуталина…
И рваные шнурки… здесь коротко… там длинно…
Узлы развязывать — не рассказать, как долго...
Иди, иди, оставь меня надолго
С сапожной щёткою сидеть в углу прихожей,
С тобой в груди, как с неудобной ношей,
Под древней вешалкой, всегда в одном носке,
В слезах от слабости, в болезненной тоске
По чувству ясному… пусть нежный серый свет
Смущает душу, как прямой ответ.

Эта сила, что без усилья — только нежность, только покой —
Расправляет седые крылья и парит над голой землёй.
Море Лаптевых серо-лиловое, в Кордильерах скалистый свет.
Редкий воздух, сухое слово, дорогого сердца ответ
Из огромной осени скучной — от прозрачных рыбок во льду,
От муравки седой тщедушной в Богородицыном саду.

Вот жив человек, беспричинно улыбчив и бодр,
Он видит во сне-наяву удивительный одр.
Бесснежный стоит безвоздушный декабрь на дворе,
Пятнистый калачик свернулся в ногах на одре.
Он голосом милым промолвил мур-миу и мью
И носиком мокрым обследовал душу мою,
И розовым ухом повёл на прощальный мой бред,
Постигнув без слов распоследний ужасный секрет:
О, маленький Яцек, о, кролик кошачий родной,
Мне очень понравилось быть этой Леной смешной...

Снег отравлен, от снежной дури ни кровинки в родном лице.
По периметру ходит жмурик, котик щурится на крыльце.
Друг бесценный, больничный дворик! Я живой — до костей продрог.
Забегаю, как бедный ёрик, к Ходасевичу на чаёк.

Смальта битая-побитая, сквозь железную иглу
Я лечу на запах битума — да в целебную смолу.
Знаю, помню — только жарко мне в фиолетовом теньке.
После чиркну — а ты шаркни мне — по асфальтовой реке.
Не глухих и слабослышащих, не заброшенных могил —
Кирпичей двоякодышащих полон, полон Белый Нил.

— Сварилась картошка, девчонок покличь!.. — Пузатеньки, мутнооки,
Битум жевали, тёрли кирпич, пудрили щёки.
Лё, удиравшая плакать в кусты, Танька, любившая злые понты,
Лидка, мордаха испитая, мужем однажды убитая...
Нет, да и спросят: — А помнишь ли ты запах небесного битума? —
Помню, таскаю в защёчном уме, в сумке сердечной, как в страшном псалме.
Аще забуду тебя, Иерусалим.

С пятое на десятое капает и дрожит,
А я на пятом десятке, и что-то во мне поёт,
Как колокольчик медный с подрезанным язычком,
Как медвежонок кайя, свершающий перелёт.
Оно не гадает, можно ль, оно не просит “постой”
Шуршащий в соседней комнате спящий дождь золотой.

Матушка! Журавельнику внемлю
И играет голубое пламя,
Дай мне дело — я чудес не стою...
— На сыром порожке, вросшем в землю,
Стань как лист пред чёрными стволами,
Просто слушай шёпот сухостоя. —
Речи тел пустых бессвязно-едки,
Ночью сна не знают, горько ропщут,
Что я спать укладываю вещи.
Капли слёз моих дрожат в манжетке,
Сизые пушатся расторопши,
Мотыльки косматые трепещут.

Через песок, где горячая дышит мга, через лесок сухих кукушкиных слёз
Взойди, река, огляди свои берега, там скорлупы вскрылись, калёный орех пророс.
Меж чёрными иглами тлела в дыму луна,
Больно было смотреть, а дышать больней.
По левому берегу нас увела волна, белые бабочки, ежи и пеночки в ней.
Над вертоградом ветер рвал провода, дикая плеть коснулась сырой земли.
Чужие скорби, как вы вошли сюда, чужие дети, как вы меня нашли.
Тихое августа, в шишечках тонкий хмель. Сюда, сюда — на преподобный свет,
Девятидневный клён, детёныш-ель,

Сиротки мира, блуждающие в золе.