Деревенская проза

Сегодня, я вижу, особенно… Вижу особенно чётко
заплаканный берег реки этот пористый, илистый,
как та пожилая собака становится глупым волчонком,
и тявкает звонко, и зубы молочные выросли.
Предательский ватман, дневник безобразен — подчистка,
и вместо тачпада1 твой палец муслякает прописи,
из домика дачного вышел вихрастый мальчишка
в рубашке с кириллицей “Олимпиада-80”.
Ты знаешь, за эту рубашку я Bosco последний отдам,
я буду торчать до победного на остановке,
послушай, далёко-далёко изысканный движется кран
с вертящейся в башне фарфоровою комсомолкой.
Что озеро Чад, что футболочка модная с Че?
Дулёвское тесто, но руки сработаны тонко!
Я вижу знак качества, что у неё на плече —
как дерева тень, как японская татуировка.
Сегодня я вижу особенно, ты, разумеется, прав:
меняется всё — что-то сдвинулось в этих слагаемых.
Ты знаешь, у порта речного изысканный бродит жираф,
а в нём крановщица, как прошлое, недосягаема.

И открылась в сердце дверца,
а в вокзале — форточка,
на причале не согреться —
замерзает лодочка.
Пусть буфетчица нацедит
из графина водочки
в лёд, который крепче цепи
держит эту лодочку.
Есть ли кто ещё здесь трезвый,
кто с дорожным посохом
по воде замёрзшей пресной
водит аки посуху?
От речного от вокзала —
корабли во льду по грудь —
остаётся только санный,
только снежный путь.
Ветер-ветер — вздох кобылий,
через раз, невмоготу.
Ну же, лодочка, поплыли —
ничего, что ты — в снегу.

Каждый рыбак сидит на своём сундуке.
Каждый рыбак похож на замёрзшую глыбу.
Каждый рыбак держит в своей руке
удочку. Или радугу. Или рыбу.
Каждый рыбак готовит с утра западню —
донку и лунку, возле которых прыгать,
каждый рыбак желает поймать свою
радугу. Ветку донную. Или рыбу.
Вот он под небом, как на ладони весь.
Вот он готовит правильные слова.
Быть так не может, чтоб не водилась здесь
щука железная, серебряная плотва.
А на обед он с перчёною байкой смакует
ложку ухи, над которой парит благодать:
был здесь один, который поймал золотую
и отпустил: ну чего тут ещё желать?

Вот он, волчина морской, держит рукою трёхпалою
маленький хрупкий лом, точно готовит побег,
на “Буревестнике” свет тусклый горит в нижней палубе,
а по колено на верхней — синий от солнца снег.
Вот и впустили его, нового постояльца,
в старый плавучий дом, брошенный на прикол,
пойманы рыбы все, что утекли сквозь пальцы —
те с якорями синими, срезанные винтом.
Ватник трещит и борта — хрупкие от мороза.
Сколько они отслужили — каждый — солёных лет?
Вот потому у матросов если и есть вопросы,
то разве только к зюйд-весту, и ясен как день ответ.
Лёд, подожди, подвинется, снег, погоди, растает,
эта река — безбрежная, просто погода — зимняя.
Вот потому у матросов чёрных полос не бывает:
только полоска снежная, только полоска синяя.

Худенький, маленький, третий — побойче,
— ну и чего ты им, паря, расскажешь? —
мамка — уборщица, пьяница — отчим,
школьные завтраки — снежная каша.
Старая церковь — окно заколочено,
на штукатурке — размытый Спаситель,
то, что тебя не желают по отчеству,
бог с ними, паря, ты просто — учитель.
Это такая мрачная физика,
грустная химия, паря, а хули?
Вот они слили немножечко дизеля,
вот они троицей всей заглянули —
шифер продмага — подол плиссированный,
чтоб попросить, как им кажется, басом,
баночку мёртвой воды газированной
к паре чекушек с живою без газа.
И никогда это время не кончится —
ты понимаешь своей тонкой кожей,
пусть хоть кого-то запомнят по отчеству,
хоть Александра Сергеича, может.

Спотыкаясь у школы — не бывает, увы,
у дороги грунтовой лицевой стороны,
ты идёшь по изнаночной сквозь замерший пустырь
с хрупким днём, как на палочке петушком расписным.
День морозен и розов, с золотым гребешком —
преломляется воздух сквозь пустую башку,
ах, одёжка сусальная, о, молочная плоть —
может просто растаять, а может вдруг уколоть.
Через край переполниться или клюнуть, как птица,
никогда и не вспомниться, никогда не забыться.

Такие вот у них теперь проверки
— о доблестях, о подвигах, о славе —
тягаться, кто быстрее на фанерках
с поджатыми под задницу ногами.
Потом вдруг — раз! — и обманули их,
моргнул и вдруг — шестидесятые:
отец склоняется прикуривать
безногому из тридцать пятого.
Молчат картёжники отпетые,
тот хочет круг на кон поставить,
он — лёгкий, и десятилетние
его спокойно поднимают.
Он тает, он покрыт испариной,
он помнит сладость преферанса,
но на его тележке маленькой
никто не хочет покататься.
Тебе ж расплата уготована,
позор при всём честном народе:
отец бросает беломорину
и за руку тебя уводит.

Допустим, маленькая я, как ты, допустим,
мелькают спицы, крутятся педали,

и всё-таки — тебя нашли в капусте,
ну а меня в каком цветке сорвали?
Большого, непутёвого ребёнка,
вертящего огромной головой,
в каком, скажи, из сахарных и тонких,
из тех, что распускаются зимой
на мёрзлом огороде бабы Вали,
где неба лоскуток и тот поблёк?
Какие птицы мимо пролетали
и обломили тонкий стебелёк?
Кого из ваших, найденных в капусте,
не грызла поедом убийственная зависть
к тому, что — здесь немножечко пропустим,
и что меня принёс, конечно, аист.
К тому, что папка мой по снегу едет,
и след колёс так на снегу отчётлив,
на “Аисте” — складном велосипеде —
с победным воплем радостным “Девчонка!”

Дремлет телёночек му-шоколадный, крыша сарая — под снегом.
Думает, ладно — ну надо так надо — это возьму с разбега.
Дремлют-слезятся солёные карие выпуклые, как брошки,
где там под яблоней косточки мамины, мамины рожки да ножки?
Где-то под яблоней — вот и не страшно, дремлет-вздыхает по-взрослому,
спят пёс цепной и котяра домашний, точно в стихах Заболоцкого,
спят невесомые реки и раки, думать невмоготу:
эта вот косточка будет собаке, эта вот плоть — коту.
Спит шоколадный телёночек маленький, как боровик в корзинке,
и вытирают нянюшки-маменьки мальчиковы слезинки.
Мальчику грустно, но мальчику верится — да, это дело решённое,
что из телёночка вырастут деревца — персиковое и вишнёвое.

Ходить по замёрзшей воде всё равно что ходить по дну,
Всё равно что смотреть в синеву из самого-самого дна,
И в каждой встреченной — видеть тебя одну,
И в каждом встреченном — подозревать удар.
Ходить по замёрзшей воде — забава окрестных мест,
Студентки педунивера, продрогшая пацанва,
Вот они катят с палками лыжными наперевес,
Выхватываемые из сумрака светом далёких фар.
Ходить по замёрзшей воде всё равно что кричать вдогонку,
Всё равно что с горла хватить с минутными (навек!) друзьями,
Встречая по восемь раз одну и ту же болонку,
С одною и тою же маленькою хозяйкой.
Ходить по замёрзшей воде всё равно что под гору мчаться,
Всё равно что мороз крепчает, а ты уже еле живой,
Ходить по замёрзшей воде всё равно что всегда возвращаться
Под песенку эту про элли с тотошкой домой домой.