Женщины с баянами

В полный рост, а не вприсядку, как бесшумный эшелон,
снег припрётся всухомятку пошуршать своим пшеном,
то отравленным, то пресным, то солёным, то любым, —
как ни странно, людом местным он за это и любим.
Для чего-то сунув руки в крылья, полые внутри,
рано утром ультразвуки испускают воробьи.
Тётка об одной галоше ходит пьяной по двору,
а за ней гуляют кошки, потому что я умру
и с упорством ортодокса по земному образцу
буду нюхать вместо “кокса” с крыльев бабочек пыльцу.
И за это им, усатым, я букет стрекоз нарву,
мы усядемся у сада — плакать в тёплую траву,
но не острыми слезами, рвущими изнанку век,
а фигурными глазами, из которых сделан снег.
Пусть висит как озаренье, заслоняя облака,
человеческого зренья бесполезная труха.

Для умерших исчадия тьмы
не мордатые монстры, а мы.
Это наши глаза, как огни,
сквозь туман различают они.

Для умерших — мы призраки сна,
с нами в сговоре даже весна,
и они, ощущая весну,
в жутком страхе отходят... ко сну.

Для умерших закончился бог:
он висит, как амбарный замок,
на воротах своей темноты,
где из ангелов — только кроты.

На могилах уральских стрекоз —
оболочки скукоженных ос,
и, кусая осу за усы,
там кузнечики воют, как псы.

Развеваются волосы вниз:
из стеклянной слюны гусениц
их сучит шевелящийся лес,
шелестя шевелюрой небес.

И встаёт она дыбом, когда,
под ногами шумит не вода,
а, пугаясь упавшей росы,
всё бегут под землёй мертвецы.

Их слова — это местный лесок,
а страдание — просто песок,
и поэтому возле леска
поднимаются волны песка.

Разговаривать пылью — легко,
правда, слышно не так высоко,
как при помощи мимики лиц
то зелёных, то синих синиц.

Этим ливнем, белёсым от соли,
прямо в воздухе сверлятся дыры.
В небе пусто, как на антресолях
после смерти хозяев квартиры.

Я фигурно разложенной пылью
сочиняю для мёртвых открытки:
алфавита вокруг — в изобилье,
но выходит лишь с пятой попытки.

В этом смысле я, видимо, гений,
а иначе бы и не услышал,
как в кладовке в толпу привидений
с голодухи вгрызаются мыши.

Виден пар от дыхания мухи,
увлечённой своей процедурой:
потирать кривоногие руки,
как солистка над клавиатурой.

После медного слова “намедни”
голым кажется имя иголки.
Жизнь — упавшая ваза в передней...
да не ваза, а шум и осколки.

И, когда они в сторону рая
по паркету поскачут в чечётке,
звук такой — словно перебирают
очень быстро янтарные чётки.

Воздух — краденый, стало быть, спёртый,
полустёртый, как в тире мишени.
Боль живых — это музыка мёртвых:
чем мучительней, тем совершенней.

Они слушают нас постоянно,
наши крики — всего лишь субтитры.
Мы для них — оркестровая яма,
где распятья, по сути, — пюпитры.

У мёртвых жён в карманах — только снег,
и тот — из мелко резанной бумаги.
Их взгляд, ещё шуршащий возле век,
уже лишён бинокулярной влаги.

Они теперь своим мужьям враги,
хотя любимы этими мужьями.
Им никогда не встать не с той ноги
в своей насквозь не оркестровой яме.

Зато им — петь пластами рыжих глин
и супесью смеяться до упада,
и, раскатав картонки тонких спин,
на них скользить по чернозёму ада,

где, сквозь себя просеивая грунт,
навстречу к ним, движенья обнуляя,
их дети нерождённые плывут
своим неимоверным баттерфляем.

Плывут на запоздалую войну
рождения, где воды пусть немного,
но отойдут грунтовыми во тьму,
ведь схватка мёртвых — это схватки бога.

Что под землёю — тоже небеса,
не столько очевидно, сколько важно.
Там женщина уж если не оса,
то птица в оперении бумажном.

И мы верны то днём, то по ночам,
то воя в ванной после мастурбаций,
подземным ласточкам и девочкам-грачам,
суглинистым синичкам — если вкратце...

За то, что мы дышали без конца
(пока их не было) налево и направо,
они при встрече вырвут нам сердца
и улыбнутся, потому что правы.

На стенах — пятна плесени.
Узбеки плавят плов.
Бежит любовь по лесенке,
как песенка без слов.

Несёт не апельсинами
вблизи отхожих мест.
И пахнет ангел псиною,
влетев за ней в подъезд.

И тень её — от ясеня,
а от синицы — бровь...
Короче: ни .уя себе
в челябинске любовь!

Тут жены подколодные
блюют, сходя с ума,
пока околоплодные
бушуют в них шторма.

Детей штампуют пачками,
когда ж сдают в утиль,
то поцелуем пачкают,
с лица сдувая пыль.

А в небе — нерестилище
моргливых светлячков
от нижнего тагилища
до вышних волочков,

да птицы, неврастеники,
кривляки и вруны,
растерянным растениям
для мимики даны:

иначе бы не хлопали
ладошками кусты,
что нервный тик на тополе
исполнили клесты

в саду, где нам не нравится,
что перед нами — сад,
что он сквозь сетку-рабицу
волнист и волосат,

что, щёлкая, как помочи,
в него врезался дождь,
как груз небесной помощи —
гуманитарный сплошь,

что он фальшив брильянтами
в точильне жидких ляс,
что смерть с дефибриллятором
играет возле нас,

что странные, и старые,
и стёртые на треть,
мы научились парами
друг другу сны смотреть.

Лежим, а морды хитрые,
нам ясного ясней:
без звука, но с субтитрами
чужие сны вкусней,

чем наша жизнь облезлая,
что скрыла до поры
ту цель, с какой на лезвия
налез чехол травы.

А ножны, что болтаются
на иглах майских гроз,
нас всё проткнуть пытаются,
но колют не всерьёз,

пока мы полупьяные,
то воем, то поём,
а женщины с баянами
сверкают под дождём.