Невеста Марина

Через пыльный парк подмосковного городка, мимо спящих кустов, по черной аллее одинокая Марина спешит после работы на окраину, в панельную коробку с растворенными зловонными подъездами, утонувшую в тополиной зелени. Стекла разбитого фонаря хрустят под ногами. Если боковое зрение отмечает взмах листа или шевеление ветки, она ругает себя, что опоздала, пропустила безопасный час, когда посетители парка наслаждаются природой, не опасаясь получить по голове бутылкой от резвящейся молодежи. Она легкомысленно забыла, что август, дни сделались короткими, вечера — прохладными, и люди живут по осеннему графику. Тревожное время, но везде спокойно, лишь она в пути. Вот у станции печально свистит электричка, машинист смотрит покрасневшими глазами в темноту и следит, как вспыхивают отраженным светом стальные нитки рельсов. Охранники под тусклой лампой пьют чай на липкой клеенке. Кассирша в безлюдном вокзале сонно клюет носом за стеклянным окошечком. Бабушка вяжет носок, припав, как другие миллионы, к раздражающе яркому телевизионному экрану. Родители Темы — друга и потенциальной добычи ласковой охотницы — в мягких креслах, под торшером, озабоченно клацают кнопками калькулятора, подсчитывая убытки и прибыли от драгоценной торговой точки. Возможно, они мечтают окунать руки по локоть в золото и не заботиться о дебете с кредитом. Алкаши с пятого этажа, проспавшие божий день, пьют и хрипло кричат, забравшись на детскую площадку. Растрепанные девочки у ночных ларьков хихикают и тянут из алюминиевых банок приторно-сладкие спиртовые сиропы. Сестра Лорка, воткнувшись в наушник, закрывает глаза, забывает обо всем и погружается в ритмичные мелодии, и сердце у нее бьется в такт электронным барабанам. Зябко, холодный ветер гнет верхушки деревьев. Вчера вечером некто всезнайка сообщил с фамильярной ухмылкой, что на область идет грозовой фронт. А невооруженным взглядом наблюдалось, что в небе висели отчетливые белые перышки, которые не лгут в отличие от гидрометеослужб мира. Мурашки бегут по коже под тонкой тканью. Хлопают, разрываясь, пистоны, забава подростков, страдающих бездельем и бессонницей. Когда бы Люба, напарница по ларьку с бытовой химией, увидела ее сейчас разумным и трезвым взглядом, то непременно сделала бы вывод: Марина совершает глупость — одна, в сумерках, в криминальном диком городке, набитом, как сельдями бочка, отмороженной шпаной, в пустом парке, ступая по осколкам битых фонарей, идет по безлюдной дорожке и напрашивается на неприятность.

Вот уже неприятность видна — лежит на асфальте, вытянув ноги из-за покореженной лавочки. Уродливо выгнутая голень, потертые ремешки сандалий. Звучит внутренний сигнал — бежать, — но дорогу преграждает неподвижное тело, а за спиной, у центральной клумбы, каркают пьяные голоса. Из-под Марины плавным толчком уходит земля, она опускается на лавочку, и картина открывается полностью: пустая дорожка и некто, лишенный признаков жизни. Марина не отводит зачарованного взгляда от красивого мраморно-белого лица. Лежащий навзничь, раскинув руки, человек ей немного знаком, не больше и не меньше, чем жители родного городка. Беженец из южной республики, обитает с матерью в бывшем общежитии бывшего завода — если мать в настоящем времени, то он уже в прошлом. Сидя на лавочке, Марина понимает, что не боится. Лежащий так четок и ясен, так ярок в лучах уцелевшего фонаря, что и она попадает в зону тяжелого покоя и незнакомой силы. Ее тянет ближе, как магнитом. Кружится голова, ей кажется, они плывут в лодке, они вдвоем, ей никто не страшен, а прочее проплывает и тускнеет. Она спокойно смотрит на губы, тронутые сливовой синевой, на пятна черной крови, вытекшей из уха, на испачканные светлые волосы, на полураскрытый глаз, в щели которого влажнеет блик. Она приседает рядом, и грудь переполняется мощным током, словно через нее пропустили электричество. Несчастный молодой человек был некрасив и незаметен. Она проходила мимо, встречая его на станции, в толпе, на рынке, и не предполагала, что он может олицетворять особый мир и этот мир не ужасает.

На соседней аллее оживление, панически рявкает разноголосица:

— Мужики, атас! Леха! Атас! — и существа рассыпаются по кустам, топоча и хрустя ветками. Испуганная Марина бежит. Истошно лают собаки, и Марине страшно, что кто-нибудь уцепится за пятку. Ей чудится, что все ее гонят: тепловозные свистки, автомобильные сигналы на шоссе, даже бренчащие на ходу подвески ее ожерелья. Только у дома, на щербатом асфальте, под открытым небом, можно перевести дух. Марина не осознала, что видела и что с ней происходит, но она снова зябнет, ей холодно. Изредка бабахают пистоны, дуновение ветра отзывается клейким шорохом тополиных листьев над низким окном, под которым спит, свернув хвост, ленивая серая кошка и за которым, над тлеющим огоньком настольной лампочки, горбится над тетрадкой тощая Лоркина спина.

Цветастая старая шаль обнимает Маринину хрупкую фигуру и обдает нафталином. Лорка, прикрыв ладонью тетрадную страницу, вскидывает голову.

— Уха на плите, — сообщает она сестре и, потряхивая шариковой ручкой, добавляет: — Свихнулась? Лето, жара… — Ей хочется что-то злорадно добавить, и она после запинки говорит: — Ох, не греет тебя Тема.

Упоминание о Теме кажется Марине непонятным, словно вожделенный Тема единым махом переместился в прошлое. Она пожимает плечами:

— Где ты видишь Тему?

Окно распахнуто в чаянии свежего воздуха. Лорка, наклонив вздорную головку, скользит взглядом по детской площадке, которая, со скелетами поломанных снарядов, маячит за окном.

— Тему не вижу, — тянет она, картинно закусив ручку. — Вижу другого. Саню вижу.

Саня, местный авторитет для малолетних, в пузыристых трениках, вихляющей походкой, вынырнув из ночной темноты, топает через площадку. Яблоко, словно привязанное к его правой руке, то взлетает вверх, то, коротко хлопая, опускается прямо в ладонь. Саня неизменно дарит вниманием Марину, и она уныло понимает, что его медленная рысца, по какой бы синусоиде ни происходила, приведет к ее окну. Отшвырнув мяукнувшую кошку, он запрокидывает голову и приветственно скалится, блестя металлической коронкой — взамен зуба, выбитого в драке. Марина встречает его сдержанно, а Лорка оживленно подсаживается к подоконнику.

— Я днем тебя видела, — говорит она. — Ты кого-то встречал с электрички.

Саня подкидывает яблоко.

— Никого я не встречал.

— Значит, так катался, — настаивает Лорка. — Ты на здоровом мотоцикле был, на черном, — она раскрывает руки. — Шире дороги такой.

Марина представляет тщедушного Саню на колесном монстре и усмехается в край платка.

— Да, объезжал. Купить предлагают, — роняет Саня небрежно.

У Лорки зажигаются глаза, словно мотоцикл предлагают не Сане, а ей. И не за деньги, а в подарок.

— Купи, прикольно!

Марина хмыкает и негромко комментирует:

— И голову себе расшиби.

— Подумаю… — цедит Саня и упирается недобрым желтым взглядом в Марину. — Ишь, русская красавица, — скрипит он. — Романс с гитарой. Отвори потихоньку калитку. Хочешь, я тебе платочек подарю?

— Спел бы, — подначивает Лорка.

— Спел бы, не обучен, — Саня подкидывает яблоко, и оно снова, как шар в лузу, возвращается в его сухую ладонь. — Женщин другим беру. Не вытьем на луну.

— Ох, — роняет Лорка небрежно. — Смелый какой.

— Какой есть, — Саня блестит зубом, как вурдалак. — Бабуля-то спит?

— Бодрствует бабуля.

— Рассказывай, знаю. Вон храп из форточки, что все окрестные кошки врассыпную, — Саня гипнотизирует Лорку в упор. — Лорк, поди на кухню, чаю выпей. Или чего ты там пьешь, не знаю. Я тебе вот, — он подкидывает фрукт, — яблоко подарю.

Лорка, недовольная предложением, морщит нос.

— Белый налив?

Саня зачем-то нюхает яблоко.

— Нет, штрифель, кажется. Сошел белый налив. Как белый снег.

Только Лорка, осчастливленная яблоком, предательски скрывается на кухне, Саня хватается за подоконник и, сделав рывок, одним гимнастическим движением влетает в комнату.

Марина недовольна. Ей не нравится присутствие Сани, и она придумывает, как разделается с Лоркой, которая оставила ее наедине с незваным приставалой. Не хватало, чтобы какая-нибудь глазастая зараза распустила по городу слух, что к Марине ночью лазают в окно. Слух дойдет до Темы, до Теминых родителей, а это плохо. Лорка нарочно, из вредности так поступила. И еще агрессивный Саня близко, в полутемной комнате, вызывает у нее страх. Она отступает, держа дистанцию.

Саня усаживается на подоконник. Он чувствует, что его боятся, и ему нравится.

— Знаешь, — говорит он медленно. — Не куплю я тот мотоцикл, знаешь.

— Купишь, не купишь… Мне-то что?

— Знаешь почему? — продолжает Саня неторопливо. — Дурной он, проклятый. Четверых уже угробил, всех в один сезон. Я пятым напоследок топать не хочу. В нем двести лошадей.

Марина чувствует, что должна возразить.

— Уж так и двести.

— Около того. Зверь-машина. Злость в нем бьется. Свирепый…

Марина слушает, склонив ухо, не проснулась ли бабушка.

— Ты-то самый крутой, чего боишься. Укротишь.

— На нем теперь печать, он как из могилы. Он, зараза, вкус крови почувствовал. Собак, которые человека рвали, на живодерню шлют, они в мирную жизнь не вернутся, и он такой. Да и дороги у нас… вездеход лучше.

— Купи вездеход, — соглашается Марина равнодушно. — Проблема, что ли, голову сломать. Человек — хрупкий…

И недавнее видение всплывает перед глазами.

— Хрупкий, когда не надо, — не соглашается Саня. — Тварь живучая… Я одного знал: в детстве вязальной спицей горло проколол — и хоть бы хны.

— Колоритные друзья, — усмехается Марина.

— Тамбовский волк ему друг, — мрачнеет Саня.

— Сложная жизнь у тебя, — говорит Марина иронично. — Недруги кругом… и мотоцикла боишься.

— Я себе не враг. Эти четверо без крыши были, а я жить хочу. У меня планы… — он кровожадно поблескивает глазами. — Я бизнес заведу. Чистый бизнес, денежный. Не то что Темки твоего родня, в помойке, в контрабандном шмотье ковыряться. Я хочу обменные пункты открыть, валюту менять. Прибыльный бизнес, и солиднее — деньгами торговать. У нас все схвачено, знаю — я в Москве открою. Москва проглотит, там прорва. И проще… Первоначальные вложения минимальные, париться не надо. Проблема в кассирах. Надо, чтобы верные были люди. Не воровали. Таких не найдешь. В обменке все на кассире держится. Я бы тебя взял. Пойдешь ко мне?

Марине становится смешно.

— Хочешь, чтоб меня пристрелили? — говорит она иронически. — Кассиров грабят сплошь и рядом, риск большой.

Саня мотает головой.

— Никто не грабит. Охранника возьму. Пойдешь?

— Да, — произносит Марина высокомерно, — неважную ты мне участь приготовил. Нечего предложить?

Саня соскакивает с подоконника.

— Ты только скажи, у меня предложения разные, — произносит он хрипло и хватает Марину за талию. За приступом гадливости и первым побуждением — оттолкнуть Саню — Марина внезапно ощущает отголосок странного покоя, который она пережила рядом с неподвижной фигурой в парке. Она едва удерживается, чтобы не склониться к Сане на плечо. Но отголосок хоть отчетлив, все же слаб, и Марина отталкивает ухажера.

— Ладно, не бойся, — роняет Саня снисходительно и разжимает руки.

В парке скрипят тормоза и слышен свист. Саня подхватывается, выпрыгивает в окно и исчезает в темноте.

Ошеломленная Марина подходит к столу и заглядывает в раскрытую Лоркину тетрадь.

“Иногда, — нацарапано в тетрадке, с разрывами бумаги от эмоций, — мне кажется, я не люблю ее. Совсем не люблю. Нет, неправильно. Ее нельзя не любить. Неважно, что сестра и родная кровь. В нее влюблен весь растреклятый городишко. Его битые маршрутки. Его лоточники на рынке и их натруженные грузчики. Его загорелые чужестранные дворники и водители большегрузных длинных фур на стоянке. Его дворовая шелупонь, фланирующая блатной походкой вдоль железнодорожных путей. Его начальники, следящие за миром из-за тонированных автомобильных стекол. Я не понимаю, как она кокетничает с омерзительным Саньком, не стоящим поднятия пушистых Теминых ресниц. Черных, как сохнущие чернила гелевой дешевки, которая… чертова китайская дрянь! Зараза!”

Стремительным вихрем налетает с кухни Лорка и вырывает тетрадь.

— Не смей! — визжит она.

— Кто это зараза? — гневно спрашивает старшая сестра, удивленная странным письменным признанием. — Ты про кого?

Лорка отворачивается, заслоняя тетрадку цыплячьим телом.

— Про ручку…

Следующим утром, собираясь на озеро, Марина отгоняет мрачные картины. Она предвкушает приятный день, и хочется думать о веселом. Она спокойно натягивает купальник, отметивший четвертьвековой юбилей, купальник, который старше Марины, купальник, который носила мама в странном и призрачном прошлом, о котором Марина почти не знает. В семье, состоящей из нее, Лорки и старенькой бабушки, нет денег на вещи умеренной необходимости. Поглаживая натянутую на бедрах синтетическую ткань, Марина старается представить, как ее незнакомая мама, которую она плохо помнит, надевала купальник и что чувствовала. Тогда он был новый и доставлял удовольствие. Теперь он — память об ушедших и вызов, который Маринина красота бросает сложившимся обстоятельствам. Марина не стесняется, что вынуждена носить этот ветхий клочок трикотажного полотна. Она запрещает себе стесняться. Темины родители бизнесмены, живут в собственном новом доме, но сына не балуют и не шикуют, а к бедности относятся понимающе, потому что копейка достается им тяжелым трудом.

Марина смотрится в зеркало и повторяет слова, которые взбалмошная Лорка накануне записала в дневник: ее нельзя не любить. Она любуется собой и повторяет: да, нельзя. Но почему-то ей нерадостно. Глупая Лорка взялась завидовать сестре. А сестра предпочитает, чтобы ее любили не столь очевидно.

Она накидывает платье, и вот их компания сидит на колкой стерне у плотины, перед мутным озером. Вчерашние впечатления развеяны жаркими солнечными лучами. Собравшихся четверо: Марина, Тема, Темин двоюродный брат Павлик и Вика — давний друг Теминой семьи и старший продавец их семейного магазина, облеченный особым доверием. Павлик, принятый в Темину семью, — сирота, как и Марина. Родители бесславно спились где-то на Украине, куда их нечаянно забросило в старые времена. Поэтому Павлик слегка заторможен, молчит и выдавливает по слову в полчаса. Испитая Вика, раскинув по плечам обесцвеченные волосы, подставляет лицо августовскому солнцу. Ей тоже довелось хлебнуть лиха, пока не пригрели Темины родители. Только Тема очаровательно розов, прыщав и не тронут жизнью.

В озере купаются люди, собаки, и невидимый экстремал в кустах на другом берегу пытается с надоедливым треском раскочегарить водный мотоцикл.

— Зря ты ее взял, — говорит Вика, наблюдая Темины манипуляции с маской для ныряния. — Не вода, а суп. Там такое, не дай бог, увидишь, что спать не будешь.

— Рыбу посмотрю, — возражает Тема уверенно. — Рыба же есть! Мы когда в Египте с ней плавали, там рыба так рыба. Всем рыбам рыба. Всех цветов и размеров. Одного парня из отеля она за палец укусила.

— Кто? — переспрашивает Вика с недоверием.

— Рыба же.

— Ой, брешешь. Сильно укусила?

— Прилично, — говорит Тема авторитетно. — Они зубастые. И кораллов на дне вообще целый лес. Только их вывозить нельзя, за это штраф.

— Но провозят наши? — интересуется Вика.

— Провозят, — подтверждает Тема. — Если не провозят, так им и надо, лохам.

Павлик сопит и заключает:

— Я представить не могу, чтобы русский человек да не провез.

— А хорошо в Египте? — Вика вздыхает и щурится на неяркое солнце и топкий камышовый берег.

— Хорошо, — заявляет Тема важно. — Только там арабы — тупые. Как наши чурки на базаре. Наши даже умнее. А арабы — совсем тупые.

Вика задумчиво кивает головой.

— Не пьют они? — спрашивает она.

У Темы на все вопросы находится ответ.

— Ну да, не пьют! Сейчас во всем мире пьют. Наши тоже пьют как миленькие.

— Говорят, и у нас пить запретят, — робко говорит Вика.

— Как это? — не понимает Тема.

— Вот так. Не будут продавать, и все.

— Ну, из-под полы будут.

Опытная Вика смотрит на Тему с сожалением.

— Ты не понял. Вообще завозить в магазины перестанут.

— Как это перестанут? — сердится Тема. — Поехал на базу и привез.

— И на базу перестанут.

— Такого быть не может, — высказывается Павлик. — Не может быть, и все.

— Больно умный: не может, — морщится Вика. — У нас все может быть. Мама с папой вон тоже двадцать лет назад не верили, что завод закроют. Не может быть, говорили, чтобы в стране техника не нужна. Техника, может, и нужна, а завод закрыли и по кирпичикам раскатали. Все может быть. У нас — все может…

Марина не спорит. Ей колко сидеть на жестких стеблях, и она становится коленями на подстилку. Натянутый купальник предательски потрескивает. Она щурится от бликов на водяной ряби, закрывает глаза, в памяти ярко всплывает видение: скамейка… фонарный свет… черная кровь на асфальте. О пережитом не знает ни одна душа, и Марина оправдывает скрытность: пойдут слухи, вызовут в милицию, участковый явится… Она решительно отстраняет воспоминание. Непозволительная роскошь — быть впечатлительной. В жизни хватает неприятного… Но она ловит себя, что мимолетное приключение не кажется ей неприятным.

— Чего родители твои ерундой торгуют? — спрашивает она. — Канцтовары, ручки, тетрадки…

— А чего? — удивляется Тема.

— Торговали бы, к примеру, купальниками… мы бы с Лоркой у вас прибарахлились.

— С купальников много не наваришь, — поясняет всезнающая Вика. — С канцтоваров — норма прибыли больше. Тетрадка стоит пятьдесят копеек, а ее можно продать и за рубль, и за два, и за три. На купальник столько не накинешь.

— И канцтовары дрянь, — устало говорит Марина. — У Лорки ручка не пишет…

— Я знаю, где наварить больше всего, — сообщает Тема. — Надо на бирже играть. За один день можно миллионером сделаться.

— Тогда б все давно сделались, — возражает Вика насмешливо.

— Все, да не все. Не так просто. Образование нужно. Голова на плечах. Не такой примитив: купил — продал. Хитрость знать надо.

— Тогда тебе не скажут, — говорит многомудрая Вика.

— Не скажут! Своим умом дойду. Там куш другой. Что я с карандашами возиться буду, копейки считать? Руку набьешь — и в шоколаде на всю жизнь.

Вика смотрит на Тему с сожалением. Она видела много таких энтузиастов.

Марина обозревает сквозь маску озеро, веселящихся купальщиков, одинокого рыбака в лодке. Вода темная и непрозрачная, поверхность зловеще искрится, отражая лучи. Хочется посмотреть, кто живет под водой. Нет южных морей, но имеется хотя бы маска.

— Пойдешь купаться? — спрашивает Вика. — Холодно.

— Водичка что надо! — говорит Тема. — Парное молоко.

— После Ильи-пророка купаться нельзя, — настаивает Вика. — Раньше не купались.

— Раньше! Кто сказал, что раньше? Мало ли, вон — яблоки до Спаса тоже есть нельзя, а кто слушал?

— Я, например, не ем, — говорит Вика. — Я летние не люблю. Люблю, когда на варенье… антоновка… или золотая китайка, янтарная, светится…

Тема потягивается, раскинув руки.

— Зато сейчас бананы с авокадо трескают, а раньше вообще не знали, что такое.

— Глобальный мир, — соглашается Вика уныло.

— Так вот, в глобальном мире нет Ильей-пророков, да и климат меняется. Что за зимы? Не зимы, а бардак. То мороз, то жара.

— Суеверие, — веско подводит итог Павлик.

Марина идет к воде. Недоброе сердцебиение замедляет ее шаг, и она хмурится: возможно, предчувствие — озеро не прогрелось. Но возвращаться несолидно. Марина осторожно скользит по глинистому спуску и, чувствуя восхищенные взгляды, перехватив дыхание, бросается в холодную воду. Бодрящая упругая вода подхватывает ее и позволяет плыть от берега, в глубину. Когда-то здесь был овраг. Наверное, на дне остались остовы затопленных деревьев. Марина опускает в воду маску, но видит только взвешенную муть. Тогда она ныряет, и ножную мышцу пронизывает боль. Боль так сильна и неожиданна, что Марина замечает лишь ее и не замечает, что тонет. Она в ужасе дергает сведенной ногой, но за масочным стеклом из непрозрачной воды на нее надвигается успокоительное видение, ей чудится бледное лицо, уверенные объятия, потом маску срывает, и Марина блаженно погружается в отсутствие действительности.

И вот она опять сидит на стерне, мокрая и жалкая, и краем уха слушает восхваления Теме, который спас ее из воды и которому следует вручить медаль за подвиг. Марина не возражает, не опровергает, а только с тихой радостью знает про себя то, что никому не расскажет.

Вика, довольная благополучным исходом несчастного случая, толкает Марину в бок и подначивает:

— Тема-то у нас герой. Поцелуй его, ну-ка, целуй, целуй!

Тема раздувается от гордости.

— Да, да, поцелуй меня.

Марина послушно, под аплодисменты наблюдающих, приникает к Теминым губам. Ее немного удивляет, что, поначалу довольный, Тема испуганно отстраняется.

— У тебя… — бормочет он, — губы холодные. Как у русалки.

Марина видит, что ему хочется достать платок и утереться.

— Как не холодные, замерзла она, — поясняет Вика, снисходительная к Теминому неопытному испугу.

Павлик свирепо сопит.

— Там тебе того… — произносит он понимающе, — не Египет.

Теме неловко, и он пытается переменить тему.

— У вас мужика застрелили, — говорит он. — В парке. Не слышали?

— Ох, ужас какой, — произносит Вика печально. — Точно, мне говорили. Как же его… Вадим. Вадима застрелили.

— Кому надо, — говорит Тема удивленно, — в нашей деревне из ствола палить?..

— Ууу… — тянет Вика покровительственно. — Ты много чего не помнишь по молодости…

Вечер, гаснет небо над парковыми кронами, сгущается приятная прохлада. Марина сидит у окна, не зажигает лампу и погружается в полудрему под тихое воркование пенсионеров, заменивших к вечеру голубей у подъезда. Ей чудится, что ее отражение в старом настольном зеркале с померкшей амальгамой подергивается рябью, колышется, и вдруг в побитой раме отчетливо возникает лицо, привидевшееся на озере: синеватое, мертвое, с кровоточащим ухом. Затем она видит в зеркале, как он обнимает ее и медленно поднимается с илистого дна, через мутную воду, к поверхности. Вадим, вспоминает она. Его зовут Вадим… Снова колышется зеркальная гладь, исчезает мертвое лицо, Марина просыпается от громкого бабушкиного голоса за окном.

— …рыбья температура, — говорит бабушка кому-то незримому.

— Рыбья, рыбья! — подтверждает Валя со второго этажа. — Тридцать пять и пять. И не поднимается.

В разговор вступает сосед дядя Женя — в майке-алкоголичке на высохшее корявое тело.

— А знаете, почему у вас такая температура? — горячится он, давя бычок. — Вы каким градусником мерили? У вас потому температура, что градусники ваши произведены где? В свободной России. Я свой вам дам, попробуйте. Мой в Советском Союзе делали, с ним все в порядке.

“О ком они говорят? — тревожится Марина. — Рыбья температура… у кого? Это обо мне? У меня нормальная температура”, — думает она и вспоминает, что бабушке неизвестно ее приключение на озере. Сказать Лорке, чтобы не болтала языком — надо щадить бабушку… Марина смотрит в окно, где за вишневыми ветками дядя Женя, пожилой, натруженный за нелегкий век, развивает тему:

— У меня из лекарств только этот градусник и есть, — произносит он горько. — Чтоб знать, когда помирать буду. Дорогие сейчас лекарства. Чего там. Вышел в тираж — так помирай к чертовой матери, не копти небо… воздух не порть, чтоб другим дышать было. Нет, ведь одной ногой в могиле уже, а клянчат, ноют… тьфу. — И он беззлобно плюет на землю.

“Действительно, чего, — плавно думает Марина. — Если мертвые бывают прекрасны, как Вадим…” — она погружается в приятные грезы, но ее возвращает к действительности клокотание на скамейке.

— Ох! — произносит чей-то голос со всхлипом. — Ох, как я намучилась с Люськиными родами! Главное, не гадала: по всем расчетам выходило через неделю. Считай не считай, а у природы все по-своему. Вчера вечером была веселая, ни в одном глазу… А как спать легла, что-то меня толкнуло: слышу — стонет… Жалобно. Я подхватилась и к ней со всех ног. Оказывается, вот оно. А мне страшно. Страшней, может, чем ей.

Заинтригованная Марина гадает, о ком речь. В округе, насколько она знает, нет беременных Люсек, раз Марина не знает — значит, нету. Откуда же взялась? Приехала к кому-нибудь?

— …я ж ведь роды-то не принимала никогда. Читала, объясняли, а как до дела, у меня душа в пятки…

Принимать роды?.. — не понимает Марина. Или она не проснулась окончательно? Зачем рожать дома? И почему врача не вызвать?.. Тайно, чтобы задушить ребенка? Тогда не кричат на всю улицу... Она обнаруживает, что ее не ужасает мысль о возможном убийстве ребенка. Да, убивают… многих убивают… Некоторые преображаются в лучшую сторону после смерти…

— …а потом пошли один за другим, как по маслу.

— Сколько? — спрашивает бабушка.

— Шестеро. Два мальчика и четыре девочки. Мальчик один хиленький, боюсь, подохнет. Черненький, без единого пятнышка… А девчонки бойкие.

— Весело вам теперь, — говорит бабушка со вздохом.

— Да уж, шутка ли, шестеро щенков.

“Чертовы трещотки, — думает Марина с досадой. — Они о собаке! Почему Люська? Вроде грех — человеческими именами собак называть…”

Гудит местное вече. Окончен рабочий день. Из парка долетает музыка, на дальнюю скамейку выползают проснувшиеся алкаши. Вот щелкает замок, и шарканье подошв двигается в сторону кухни. Бабушка клацает холодильником и звякает кастрюлями.

Марина поднимается, бросает прощальный взгляд в зеркало, ожидая другое видение, но темная свинцовая амальгама непреклонна. В раме угол комнаты, обшарпанные обои, старые фотографии за стеклом и она — красавица Марина, которую нельзя не любить. Красавица, запахнув ветхий байковый халатик, идет на кухню и наблюдает, как мерно бабушка режет хлеб огромным старым полустертым ножом.

— Лариса где? — спрашивает она, не глядя, чувствуя Маринино присутствие.

— К Светке пошла, — отвечает Марина и добавляет после паузы: — У кого собака щенилась?

Бабушка не удивляется, что Марина слышала разговор: она знает, что их комната впитывает звуки всей округи, и даже свист электричек у станции доносится в исправности, не искажаясь.

— У Натальи… — проговаривает она, и Марина чувствует по тону бабушкино неодобрение.

— Странно, — продолжает Марина. — Собака с человеческим именем. Вроде грех собаке людское имя давать? Люся…

Бабушка складывает хлебные ломти в плетенку и прилежно собирает крошки в ладонь.

— Она у них Люси, — произносит она неторопливо. — По-английски. Или по-немецки. Вроде за границей не люди, так можно, — она усмехается. — Сейчас не поймешь. Собакам человечьи имена дают, детям — собачьи… У Анастасии Михайловны, у невестки ее, на работе, девочку назвали Волна.

— Это не как собаку, — возражает Марина задумчиво. — Скорее это плавленый сыр…

— Ты не помнишь, — говорит бабушка медленно, не попадая тягучим голосом в ритм мелькающих рук. Вот она двигает черную чугунную сковороду, страдающую той же гигантоманией, что и ножик, а в ней — ржавые липкие кружочки тушеного кабачка. Вот она, задрав голову, ловко хлопает, поместив между ладонями залетевшего комара. — Напустили… Ты маленькая была. У соседей сука хромая ходила, Волна… Муж у них на подлодке служил…

— Может, нерусские? — предполагает Марина.

— Какое там! Русские… Только безголовые. Волна Сергеевна. Раньше имена давали вроде Ким — Коммунистический Интернационал Молодежи сокращенно, а теперь вовсе не знают, как придумать. Помню, мужик хотел сына назвать, на каком-то языке значит: король. А мы ему говорим: чего там, назови уж сразу: Богдыхан Иванович. Передумал… Валеркой назвал.

Она поднимает руку и щупает купальник, висящий на веревке.

— Сними — высох.

Проверяя влажность убогой тряпицы, Марина думает, что для того, кто появился перед нею из толщи гнилой озерной воды, не имеет значения ее одежда и даже ее красивое лицо и фигура. Как упоительно чувствовать себя свободной от этой шелухи.

— У кого температура рыбья? — спрашивает Марина.

— У девчонки Валиной… Киснет с зимы.

Лорка появляется в прихожей с хитрым замыслом на разрумяненном личике. Глаза ее горят, в свободной от ключей и сумки руке она держит сложенный белый платок, которым обмахивается вроде веера.

— Вот, — вредным скрипучим голоском заявляет она. — Санек прислал, как обещал.

Марина недоуменно принимает лоскут чистой ткани. Обычный полотняный платок, с печатным скудным узором. Все деревенские старушки, задумав отъехать от избы на пять километров, покрывают головы такими платками. Не похоже на Саню подношение этого воплощенного сиротства. Не покоряют девушек копеечным ситцем. Или он смеется над ней? Дурак… И все-таки это не Санин подарок. Платок старательно сложен, от него веет чем-то трогательным. Если Санина проделка — он отнял тряпицу у какой-то очень бедной, очень аккуратной пенсионерки.

— Откуда? — спрашивает Марина, недовольная заданной загадкой.

— В почтовом ящике лежал, — докладывает Лорка.

— Странно… — произносит Марина мысли вслух. — Саня бы лично занес. Или положил на подоконник.

— Конечно, — язвит Лорка. — Для него окна всегда распахнуты.

Она готовится отразить сестрину атаку и слегка разочарована Марининым равнодушием к ее ядовитым репликам.

— Что же, — говорит она. — Примешь подарок? Я Теме расскажу, что ты подарки от мужчин принимаешь. Сама замуж за него собралась…

Марина поглощена изучением неведомо откуда появившегося предмета.

— Вовсе нет… — отвечает она просто и словно между делом. Лорка застывает с открытым ртом, а Марина потрясенно понимает, что сказала правду: она долго мечтала о Теме, строила хитроумные планы, проверяла на прочность паутину, где обязана запутаться ее наивная жертва, — и вот...

Она окунает лицо в белую ткань. От платка исходит едва уловимый аромат — смесь плесени и ладана.

— В сундуке лежал… — говорит она Лорке, от эмоций покрывшейся красными пятнами.

Пока Лорка что-то говорит, Марина не слушает. Она поглощена странным запахом и не сразу понимает, что Лорка с бабушкой кричат ей дуэтом:

— Звонок, открой! Это Тема, наверное…

Тема проходит в прихожую, лавируя между старыми ящиками и коробками, скрипя новыми ботинками и любуясь личной неотразимостью. Марина смотрит на него и утверждается в том, что сказала Лорке правду. Ей не хочется связываться с Темой. Ни на всю жизнь, ни на частицу.

— У вас милиция ходит, — докладывает Тема, отмахиваясь, как от мух, от предложений хлеба-соли и уверенно проплывая в комнату, где их с Мариной предупредительно оставляют одних. — Сержант прошел, я видел.

— А что случилось? — вздрагивает Марина.

— Как же. Свидетелей ищут, наверное. Мужика-то убили у вас. Я сегодня по площади шел — как раз хоронили его. Иван, который маршрутку водит до площади Ленина — лохматый такой, знаешь, — говорит, он наркотиками торговал, вот его убили.

— Никакого Ивана я не знаю, — говорит Марина.

— А мужики в кафе “У Гамлета” говорят, что деньги у него были, чужие, хозяина. Говорят, хозяин обещал прилюдно: найти, кто бабло забрал, и кровяную колбасу из него самолично изготовить.

— Какой хозяин? — хмурится Марина.

— Ну, кто главный у них. Так что неизвестно, кто раньше убийцу найдет. Опасный бизнес. Тебя не спрашивали?

— Меня? — Марина изображает удивление. — О чем?

— Может, видела чего, — кокетничает Тема. — Или стреляла. Из пистолета.

— У меня нет пистолета, — отвечает Марина оторопело. — Я вообще стрелять не умею. Не стреляла никогда.

Тема садится и лихо закидывает ногу на ногу.

— А я умею, — рисуется он. — Мы прошлым летом, когда ездили на рыбалку, стреляли из дяди-Костиного пистолета. У него газовый. Вот такой, — он разводит руки в стороны. — Стреляешь по арбузу — он прямо лопается и — бабах! — только мякоть в разные стороны летит.

Тема довольно ухмыляется, вспоминая картинку во всем соке ее вкусных подробностей.

— Зачем по арбузам? — пожимает плечами Марина, привыкшая ценить деньги. — Добру пропадать. Арбузы можно съесть.

Она не садится. Она стоит напротив Темы, опираясь о стол, и перебирает рукой шелковые скатертные кисточки. Ей кажется, что Тема тоже поднимется и тогда скорее уйдет. Но Тема выше условностей. Он небрежно слушает, и его широкая натура не внимает ее скупердяйству.

— А во что еще стрелять?

— Не знаю, — равнодушно говорит Марина. — Можно, как обычно стреляют… по бутылкам пустым.

Тема лукаво играет глазками.

— Ты откуда знаешь, как обычно?

— Я и не знаю. В кино показывают.

Тема снисходительно разъясняет:

— Неинтересно по бутылкам. Осколки острые, порежешься. Арбуз веселее: хлоп, и только сок разлетается, с косточками. — Он облизывается. Вспоминает, наверное, что недавно ел арбуз. Или даже дыню. Его родители могут себе позволить дыни любого сорта. — А я охотничий билет хочу оформить, — докладывает Тема. — Чтобы ружье было, ножик нормальный, а не жестянки бутафорские, которыми хромой на базаре торгует. Мы с дядей Костей на охоту поедем…

Что-то проскальзывает знакомое в Теминых мечтах, и Марина весело вспоминает:

— Это тот дядя Костя, который на охоту поехал, да так наохотился, что ружье там оставил и только дома об этом вспомнил?

Тема отмахивается, всем видом показывая, что Марина говорит не по существу.

— Неважно. Это частный случай. Поедем, будем с ним по кабанам палить, по лосикам. Лосик — он, знаешь, сколько весит? Как корова, больше даже. Чистейшее мясо, вкусное. А то куда-нибудь на серьезную охоту поедем, медведей будем стрелять.

Вообразив Тему рядом с медведем, Марина невольно опасается:

— Уж и медведей. Вас медведь обоих одной левой.

— Ничего, против ружья не попрешь. Хотя с медведем тяжело, — Тема делает значительную гримасу. — На него, знаешь, как охотятся? Ранят и ждут, пока он от потери крови сдохнет. Иначе нельзя, его насмерть не завалишь. Если только между глаз… пух! — воодушевленный Тема, прищурившись, стреляет пальцем в противоположный угол комнаты, туда, где за стеклом стоят в шкафу старые фотографии.

Марина зажмуривается. Перед ее глазами встает раненый медведь, огромный, жесткошерстный, вонючий, смердящий, страшный. Истекающий кровью. Какой-то зверь сразу не умирает, трудно убить. А кого-то — легко…

— Так тебе родители и разрешили ружье купить, — говорит она, чтобы что-то сказать.

— Родители не разрешат, — вздыхает Тема. — А ты разрешишь, я уверен, — он смотрит на нее проникновенно.

— Я? — у Марины округляются глаза.

— Ну да. Когда… — он запинается. — Когда мы поженимся. Мы ведь поженимся?

В полутемной комнате возникает неудобная тишина. Слышно, как мерзко и назойливо мечется неистовый комар где-то над шкафом. Молчат выцветшие фотографии. Сбывшаяся мечта так бесполезна, что вызывает неловкость. Марине жалко бабушку, если она, напрягая слух, впитывает внучкин разговор. Жалко Темину торжествующую уверенность, жалко наносить отказом неизбежную обиду. От так уверен в себе, что не поверит в неудачу. Решит, что ее возражения — это часть церемониала, приличествующего ситуации. Нужно основание, чтобы сам отвернулся. Люська… приходит на ум недавняя Люська и шесть ее щенков.

— Я беременна, — говорит Марина.

Тема вскидывает знаменитые ресницы.

— Вот здрасте! Ты? От кого?

— Какая тебе разница? — отвечает Марина. Она не придумала ответа на следующий вопрос. Чтобы лгать убедительно и долго, требуется привычка, а у Марины ее нет.

Тема вдыхает воздух ртом, как выброшенная на берег рыба.

— Ну, тыыы… — тянет он и обрывает фразу. Видимо, озвучить вслух не дает воспитание, а слова, разрешенные цензурой, не приходят на язык.

“Слава богу, не спрашивает о чувствах, — думает Марина. — Как я отношусь к нему и кого я люблю…” Видимо, не слишком тревожат его мои чувства.

Тема гаснет и горбится на стуле, словно из-под него выбили подпорку.

— Ну… я пойду? — вздыхает он.

— Иди, — разрешает Марина.

Со спины он выглядит раненым медведем, но Маринина жалость к нему улетучилась. Так ему и надо, будущему охотнику, довольному чужими страданиями. Затворяя дверь, она думает не о Теме, а о Вадиме: умер ли он сразу или его подстрелили, как медведя, и он долго мучился?

Темины родители, локоть к локтю, словно идут в атаку. Дядя Миша бессонную ночь глаз не сомкнул, с боку на бок под душным одеялом ворочался, вставал, курил с надрывом, комаров лупил на лбу, не было спаса от черных мыслей, лицом потемнел, шрам на щеке спросонья — синий. Поблек дядя Миша. А у Людмилы Сергеевны лицо белое, ровное, осанка гордая, грудь ходит по струночке, кожа тонкая алеет, глаза чистые, холодные. Маринино сердце трусливо уходит в пятки при виде боевого тандема. Она забыла, что от Темы отделаться легко, как отмахнуться от мошки… а с Теминой родней сложнее будет. И обиду оскорбленная родня затаит гораздо большую, чем Тема, который завтра отвлечется и легко одарит вниманием новую счастливицу. Предчувствуя тяжелые громы и молнии, Марина умоляюще лепечет:

— Людочка Сергеевна, пожалуйста, я вас прошу, я очень виновата, простите, но я…

Людмила Сергеевна лишь поводит плечами, и нетерпеливая тень проскальзывает по ее гладкому лицу.

— Не суетись, — режет она привычно и строго, как торговлю ведет. — Не суетись, говорю, под клиентом, — сказав сгоряча, она поправляется. — Хотя… не обижайся. Знаешь, присказка такая.

Она обмахивается платком.

— У меня времени в обрез. Мне нужно быть на складе, потом в налоговой. А я не поехала. Представляешь, в налоговую не поехала? Потому что разговор серьезный.

Она бестрепетной рукой заталкивает Марину на сиденье джипа. Марине нравится этот роскошный джип. Ей нечасто доводится в нем кататься, но сейчас кажется, что ее подсаживают на плаху.

Дядя Миша отходит в сторонку, страдальчески морщится и курит. Драная пегая кошка робко подходит к нему и просительно глядит — без надежды, на всякий случай. Они смотрят друг на друга: дядя Миша на кошку, а кошка на него. Может быть, дядя Миша что-то говорит — Марине не слышно. Он в сердцах плюет. Кошка в панике шарахается в сторону.

— Ну, — говорит Людмила Сергеевна безапелляционно. — От кого?

— Понимаете, я… — бормочет Марина в ужасе.

— Черт, ну и погода… от кого, говорю?

— Это… понимаете…

Людмила Сергеевна раздраженно рявкает:

— Ты глухая? Не слышишь? От кого? Как случилось? Пьяное зачатие?

“Почему я, собственно, робею? — думает Марина. — Обязательств у меня нет… клятвы я не давала… нечего блеять, как овца”.

— Вы не знаете, — говорит она тихо, но твердо. И добавляет: — Он умер, — полминуты думает и добавляет еще: — Убили его.

Людмила Сергеевна ни капли не смущается.

— По пьянке?

— Нет, — говорит Марина и вспоминает слова: наркотиками торговал. — Бизнес.

— Бизнес… — Людмила Сергеевна сочувственно, с пониманием, вздыхает. — Русский он? Как случилось?

— Не скажу, — говорит Марина тихо, но твердо. Ей надоедает отвечать на вопросы. Конечно, такой человек, как Людмила Сергеевна, может сделать ее жизнь в маленьком городке невыносимой, но Марину обижает ее бесцеремонность.

— Не дури, — говорит Людмила Сергеевна беззлобно. — С тобой как с человеком. Ты, девка, не завирайся. Я в налоговую из-за тебя не попадаю. Боюсь, не умеешь блюсти себя… — она обмахивается платком и сверлит Марину холодными, как сталь, глазами. — Он здоровый был? Из Москвы, что ли? Родители кто, знаешь? Алкаши?

— Зачем вам? — удивляется Марина.

— Раз спрашиваю, значит, надо! Думаешь, много радости в твоем грязном белье ковыряться? — она закусывает густо накрашенную губу. — У меня вон свекр трезвым не бывает. Чекушку примет и спит. Просыпается, еще примет и опять спит. Иногда его клинит, он дрова колоть начинает. Часа в два ночи. Племянник на шее от сестры — помнишь ее — она от рака умерла, а отец у него тоже алкаш уголовный. У тебя порода хорошая. Голова на плечах. Родители твои покойные нормальные люди были и жили бы счастливо, когда б не та авария… Про бабулю я не говорю. Героическая бабуля… — она устало машет рукой.

Марина не отвечает, а только слушает.

— Спрашиваю: русский? — повторяет Людмила Сергеевна с металлом в голосе.

— Да… — шелестит Марина, вызывая в памяти Вадимово изображение.

Людмила Сергеевна молчит, вздыхает тяжело. Дядя Миша, ссутулившись, топчется у забора и запаливает вторую сигарету. На женщин он не смотрит, отворачивается. Людмила Сергеевна ободряюще хлопает Марину по руке.

— Не обижайся, что скажу: договоримся сейчас, живите вместе, как получится. Сойдетесь — хорошо, не сойдетесь — извини. Опять же, какой ребеночек родится, здоровенький ли. Ты на меня не обижайся, но я роту инвалидов на себе не потяну. Пускай бабуля твоя, она человек привычный, — Людмила Сергеевна с надеждой смотрит на Марину. — У меня тебе и подарок приготовлен. Темка хороший парень, уживетесь. К тебе относится трепетно… знакомы вы с детства…

— Как это? — не понимает Марина.

— Так это! Думай! Не за покойника же замуж пойдешь.

Марина, которой в голову не приходила такая мысль, оторопело молчит.

— Нравится тебе Темка? — спрашивает Людмила Сергеевна строго. — Нравится, я знаю. Видела, как ты на него глазами лупаешь. Затмения бывают. С бабами тем более. Когда у баб дела нет. В деле нужен серьезный человек. Вам я и бизнес в старости передам. Кого он еще найдет? Свистушку какую-нибудь. Растратит, растранжирит, сопьется. Приходится, знаешь, чужой головой за сына думать. Понимаю, он дурной еще. Учиться еще будет. Повзрослеет, не бойся. Ему жена правильная нужна.

У Марины слезы наворачиваются на глаза, и она шепчет:

— Простите…

— Бог простит. Думаешь, ребенка твоего испугалась?

Она опять вздыхает и теребит золотой крестик на вялой коже.

— Дурочка, — говорит она. — Мне бы сказала. А ему не надо. Молодые вы… Им говорить ничего нельзя. Они ж дураки дураками. Я бы обустроила, мне не привыкать. Вон, дядя Петя у нас как-то в гостях, в туалете, взял в руки журнал “Здоровье” и из него только узнал, что нормальные дети пятимесячными не рождаются — а сын уже в школу пошел к тому времени… Я, как услышала, только и сказала: слава богу… — она запинается. — Сболтнешь кому — убью. У Темки детей не будет. Не может быть. Врач говорил. И анализы… Он болел в детстве. Никто больше не знает — он сам не знает… Вам бы все равно в детдоме брать пришлось. Так уж лучше твоего родного… Нельзя без наследников. Кому все оставлять? Племяшу, инвалиду на голову? Перетопчется. Итак моей крови попил. Надо, чтобы ваше все было, в семье…

Марина не может сложить одно к одному. Она растрогана. Она не полагала, что Людмила Сергеевна протянет ей руку помощи. Вот, кажется, ее жизнь сложена как по нотам: состоятельный дом, приличный муж, и даже неверность прощена заранее. Пора выйди замуж, отдохнуть бабушке, и Лорке проще будет… Голова идет кругом от неожиданного поворота. Может быть, все-таки Тема — это ее судьба, а соблазнительные наваждения последних дней морочат ее с умыслом, чтобы подтолкнуть на правильный путь?

— Так что, подруга? — Людмила Сергеевна сверлит ее ледяными глазами, но в голосе ее вибрирует дрожь, словно она, неотразимая сильная женщина, хозяйка жизни, боится решения, принимаемого девочкой. Поэтому она слегка толкает Марину в бок.— Договорились?..

Слоняясь по квартире, ошеломленная Марина пытается вообразить себя законной Теминой женой. У нее много дел, но все, за что она берется, валится из рук. Она не представляла, что так повернется. Выйдет замуж за Тему, и не надо будет работать в ларьке за грошовую зарплату, не надо ютиться по двенадцать часов между занозистыми ящиками и банками с химией, не надо дышать стиральным порошком. Вот картинка: у нее много одежды, украшений — почти как у Людмилы Сергеевны, она ездит на машине, командует Викой, распоряжается продавцами, считает убытки и прибыли, сидит за круглым семейным столом, держит в кармане пачку денег, приходит с деньгами к бабушке и к Лорке… Первая картинка сменяется следующей: они выезжают все вместе: она, Тема, ребенок… Наткнувшись в мечтах на неожиданное препятствие, Марина выныривает в действительность, на кухню, к плите, где она чистит кабачки, подаренные бабушкиной старой знакомой с личного огорода. Что за ребенок? Откуда ему взяться, если Теминых детей не может быть в природе? Значит, еще препятствие, думает Марина с досадой. Препятствие на пути к нормальной обеспеченной жизни. Срочно раздобыть ребенка. Где? Только не в крошечном городке. И посоветоваться не с кем. Москва?.. Как гадко все… С Вадимом лучше. Не надо лгать, и не требуются дети… Она старательно отгоняет мысли о Вадиме. Тупиковый путь. Ей надо замуж. Всем надо замуж, и ей тоже. Людмила Сергеевна сказала правильно: не идти же за мертвого. Никто не выходит за мертвых. А почему бы нет?.. До Марины доносится бабушкин голос с улицы и как отвечает бабушке соседка со второго этажа. Та самая, с киснущей дочкой. Что за дурацкая привычка кричать из окна на весь двор? Марина не может сосредоточиться из-за этих истошных криков. О чем кричат? О ерунде…

— Пора, пора наливку пробовать, — провозглашает соседка. — Вишни в июле ставлены, как раз годится. Одна бутыль у нас разбилась…

Вишневая наливка преобразуется перед Марининым мысленным взором в густую кровь. Сладкая кровь. Отчего она раньше думала, что кровь соленая? Облизывала палец, когда случалось порезаться. А с чего решила, что сладкая? Ах, да. Наливка…

— Нам не надо, — отвечает бабушка неторопливо. — У нас такой мороки нет. Пить некому. Мы в год одну не одолеем.

— А то рябиновую скоро ставить, — говорит соседка.

— Вот варенье бы, — бабушка размышляет вслух про свое. — Сахар, правда. А лучше яблок посушить. С девчонками в сады брошенные съездим. Не у всех в этом году яблоки. Посмотрим…

— Эх, — сетует соседка. — Рябину-то срубили. Рябина была редкая, я такой не видела. Ягоды сочные-сочные! И сладкие.

“Опять что-то сладкое, — путается в мозгу у Марины. — Что-то сладкое было раньше. Может, жизнь? Жизнь у меня теперь будет сладкая? Нет… кровь. Почему кровь? Наливка? Не наливка, нет наливок, у нас пить некому. Кровь Вадима… сладкая? Нет, по-другому. Без Вадима не будет сладкой жизни, вот в чем дело”.

Меркнут посторонние голоса. Вот Марина слышит, что бабушка дома, возится в комнате. Удивленная Марина ищет бабушку, находит у раскрытого комода — бабушка положила на него кусок батиста и гладит морщинистой рукой, узловатыми пальцами, которые еле сгибаются.

— Это пеленка твоя, — произносит она медленно, словно раздумывает. — Твоя, потом Ларисина. На совесть делали. Еще послужит. И кусочек хороший, мягенькая ткань.

— Зачем, бабушка? — недоумевает Марина.

— Тебе лучше знать, зачем, — бросает бабушка, не глядя на внучку.

Марина хочет спросить и понимает, что все приготовления предназначены для выдуманного ею фантома, призрака. Ей не жалко обманывать Тему, не жалко Людмилу Сергеевну, но сжимается сердце, что она вводит в заблуждение бабушку. Она ненавидит несуществующий зародыш. С Вадимом лучше, он не заставляет выдумывать фиктивных детей. Неужели он вернул ее из озера для того, чтобы она сошлась с Темой? Не может быть. Она уверена, что для другого.

Она пытается подобрать слова, а бабушка лелеет пеленку:

— Ничего, — произносит она неторопливо и водит, вздыхая, рукой по ткани. — Вырастим. Поднимем. Уж коли я вас подняла, вскормила, то все ничего. Я стоя помру, за делом. Стоя лучше. Не заметишь, как смерть-то придет, и пугаться некогда. Рабочая лошадь не пугливая.

— Нет, нет... — бормочет Марина. Она не знает, как сказать, что бабушка не должна беспокоиться.

Бабушка медленно складывает пеленку, сперва вдвое, потом вчетверо.

— Поживу еще, — говорит она. — Коли нужно. Болезни от работящего человека разбегаются. А лечиться травами. С ума сошли на лекарствах, правильно говорят. Раньше таблеток не знали. Травы пили. Кипрей, хвоя… Ландыш на спирте настоять. Чем в наливки переводить. Придумают — смешные люди. У нас пить некому. Мы не пьем, родня ближайшая — на Урале. Наверное, не увидим никогда, — она снова вздыхает. — Мама твоя очень ландыши любила.

— Что еще она любила? — спрашивает Марина напряженно. Ей приходит на ум, что Вадим может видеть там ее маму.

— Не помню, — говорит бабушка сухо и поджимает губы. Затем она наклоняется и бережно укладывает сложенную пеленку обратно в комод.

— Пригодится… — произносит она негромко.

Темино лицо, бурое, погасшее, покорно маячит за сохлыми стеблями герберы. Примечательно, что твердая и мудрая рука вручила ему купленный букет, а не надергала цветочных стебельков на родных грядках. Потрачены деньги, чтобы визит выглядел приличнее. Тема входит в дверь не прямо, натыкается на лучащуюся Лорку и сует ей в руки букет.

— Лорик! Прими цветы.

Когда Лорка, прижав цветы к груди, освобождает проход, он подозрительно мешкает в дверях. Марина хмурится.

— Ты чего, пьяный?

Тема отрицательно мотает головой.

— Я не пьяный. Мы не просто — отец пришел. Давай, говорит, выпьем. Жалко, говорит, мне тебя очень. Видать, удачу не заработаешь, говорит, по наследству детям не оставишь. В армию тебя, говорит, мать не пустит, а зря. Отслужил бы год. Там грязи много, но меньше, чем здесь… — он уныло опускает плечи и топчется на месте.

Марина пожимает плечами. Она равнодушна к Теминым сетованиям. Что ему не нравится? Что у него нет воли? Так при чем она и почему его жалеть?

Тема поднимает голову и пристально смотрит Марине в глаза.

— Как мне прощать-то тебя, с какого боку?.. Сломать бы тебя, в фарш растереть…

— Ты бредишь, — говорит Марина брезгливо. Ее тяготит разговор с нетрезвым Темой, но появляется бабушка и радостно гладит гостя по плечу.

— Темочка пришел, — Марине кажется, что бабушка украдкой вытирает слезу, но радостную или горючую, Марина не понимает. — Проходи, милый человек. Лариса! Чаю собери.

Она быстрее спешит на кухню — помогать Лорке, а мягкосердечный Тема, растроганный приемом, успокаивается и смотрит на Марину без обиды.

— Ты такая красивая, — произносит он мечтательно. — Но ты мне не нужна. А я тебе зачем? Отпусти меня…

Марина снова пожимает плечами. Тема произносит много лишних слов. С Вадимом проще. Вадим не говорит. Можно наслаждаться молчанием. Марина хочет сказать, что не держит Тему, но снова появляется бабушка и гонит гостя к столу.

— Лариса! Наливай, не зевай. Садись, Темочка.

Лорка вьется, лезет гостю в чашку, как назойливая муха, ест его преданными глазами. Она оттесняет Марину и манерно поправляет волосы. Тема не замечает беззастенчивых знаков внимания. Он послушно ломает баранку и грызет, окуная в горячий чай. Он не привык к жесткой еде, дома у них к чаю все мягкое едят, сдобное.

— А меня, — гордо произносит Лорка и наматывает на палец прядь волос, — сегодня мальчик приглашал погулять. Сережа. Но он мне не нравится совсем. По сравнению с Темой он никто вообще.

Марина усмехается и признает негромко:

— Это уж точно.

Бабушка, услышав о Лоркиных похождениях, сердится:

— Ерунду не мели! Это Сережка, который с восьмого класса в диспансере на учете стоит, по алкоголизму? — она отмахивается. — Не поминай к ночи.

— Я и говорю: он мне не нравится, — представляется Лорка, томно стреляя глазками. — Мне Тема нравится. А остальные ничто. Я же не виновата, что пользуюсь успехом у мужчин… — она скромно потупляет глазки. — Меня и Андрюша в кино звал…

— Ты при Теме не говори, не срамись! — волнуется бабушка. — Нашла, о чем говорить! Это Андрюшка, у которого два условных срока уже?

Лорка обижается за Андрюшу.

— Как это два условных срока. Такого не бывает.

Бабушка отмахивается.

— У нас все бывает!

— Один условный срок у него, — поясняет Лорка. — Первый раз, когда его в ментовку замели — когда он камни в окна электричек кидал, — он маленький еще был. Его просто на учет тогда поставили, — она впивается в Тему обожающим взглядом.

— Молчи лучше, — велит ей бабушка, делая жуткое лицо. — Молчи.

Но Марина не видит бабушкиного лица и вторгается в разговор.

— Только он с приветом, Андрюша твой, — замечает она. — Ему не срок, а на инвалидность его ставить надо.

Тема беспокойно оглядывается, словно Лоркины знакомые толпятся в соседней комнате и вот-вот толпой, с камнями и бутылками, повалят в кухню.

Лорка неохотно соглашается.

— Да, это его на железной дороге ударной волной от поезда о столб немного шлепнуло.

— Есть Бог на свете, — не выдерживает бабушка. — Вот и наказал. Конечно, был бы человек, так убило б. Хороших принцев ты выбираешь.

Она замечает Темины страдания и истолковывает по-своему.

— Знать, что такой гость, купила бы кекс сегодня в булочной. Эх…

Марина клянется себе, что раздобудет денег и купит бабушке кекс. С изюмом. Лорка ерзает на табуретке. Ей хочется покрутить бедрами, но в сидячем положении такие кульбиты нереализуемы.

— Они нормальные, — говорит она в запале. — Даже крутые. Просто Тема — он душка… А еще, — вспоминает она, — меня Федя звал на озеро. Он прикольный, — она довольно хихикает. Ей кажется, что она взбила на себя цену до невиданных высот.

— Которому два пальчика взрывом оторвало? — интересуется Марина. — Который порох с бомбами изобретает?

— А чего, — возражает Лорка. — Это в домашнем хозяйстве пригодится. Когда у них сосед ремонт делал и в стене дырку просверлил, Федя ему в эту дырку осветительную ракету запустил.

— И что сосед? — вздыхает бабушка.

— Сосед сразу дырку заделал. Но мне плевать на Федю. Тема лучше всех.

— Бесстыдница, — возмущается бабушка. — Ты-то чего к Теме липнешь? Он к сестре твоей пришел.

— Как это? — оскорбляется Лорка. — Ко мне. Он мне цветы принес…

— Нет-нет, — вырывается у Темы в испуге. — Это не тебе! Это Марине…

Марина ловит умоляющий взгляд, в котором читается просьба избавить его от Лорки и Лоркиной личной жизни. Марина усмехается. Ей смешно, что Тему легко напугать. Она понимает, что Тему, наверное, пугают часто. Даже при ней пристают девчонки. С богатыми родителями он нарасхват… Он, наверное, и опасается поэтому бросить — совсем отбоя не будет. А Вадим не боится. Вадим уже ничего не боится и бояться не станет…

— Спасибо, — говорит Марина и наклоняется к букету. — Пахнут они… почти гнилью.

Лорка обижается и замолкает.

— Как жизнь, Темочка? — спрашивает бабушка. — Мама, папа как? Дедушка здоров?

— Угу, — кивает Тема. — Ему не хочется рассказывать ни про маму, ни про папу. Ни тем более про дедушку. Он придумывает нейтральную тему. — Говорят, скоро завод совсем закроют. Снесут. Его купил кто-то. Говорят, то ли азер, то ли турок… то ли араб вообще.

— Снесут? — бабушка скорбно качает головой. — Чего творят… И что будет?

Тема надрывно хрустит баранкой.

— Вроде таможенный отстойник, для машин. Здания снесут, а на территории большую стоянку закатают. Удобно — и станция рядом, и от Москвы недалеко. — Глаза у него загораются, он обращается к Марине: — Представляешь, сколько бабок зашибать будут люди? Сумасшедшие бабки. С ума сойдешь, как подумаешь.

— Да, — соглашается Марина.

Бабушка, отмечая Темин интимный взгляд, поджимает губы.

— Лариса, помоги-ка мне, — произносит она медовым голосом и вытаскивает Лорку из кухни.

Марина молчит и вдыхает горький цветочный аромат. Этот запах, и правда, напоминает о гниении… разложении… прелых осенних листьях… Странно, что некто из Теминой родни выбрал такие цветы. Или это судьба, и родными управляли другие силы?

Тема равнодушно прихлебывает чай. Смотрит на Марину и тихо выговаривает:

— Если вместе жить будем, я тебя прошу: давай заведем собаку.

Марина непонимающе вздрагивает. Ей кажется, что она спит, и в сумбурном сне Тема мечется в бреду, бормоча невнятные слова.

— Собаку?

— Да, собаку, — повторяет Тема. — Ну, пожалуйста! Я с детства мечтаю собаку завести.

Марина с трудом обретает дар речи:

— У тебя же Полкан, — возражает она.

— Он злой, на цепи сидит, — говорит Тема. — Я его боюсь. Мне его даже не жалко совсем.

— А что — вы его мучаете?

Тема в задумчивом ступоре.

— Нет, как: живая тварь на цепи сидит. Мы каши ему насыплем и уйдем. А он бродит, цепью звенит. Конечно, мучаем. И потом, отец его иногда дихлофосом натирает. Он воет…

Марина таращит глаза.

— Зачем?

— От насекомых. Блох, вшей… Ну, хорошо? Пожалуйста, заведем собаку! Нам тогда никто ничего не скажет…

Марина смотрит на Тему безнадежно и пытается представить, как они живут вместе. Но даже в воображении ничего не получается.

— У нас ребенок будет, ты забыл? — говорит она отчетливо и громко. — Найдется чем заняться кроме собаки.

Тема досадливо кривится.

— Ребенок… Ребенок и так заведется, никуда не денется. А собаку специально брать надо. — Он добавляет льстиво: — И для ребенка полезно, играть. За усы дергать.

Тягостное чувство подкатывает к Марининому горлу. В эту минуту она себе противна. Ей гадко, она не хочет рожать Теме ребенка и вместе с Темой его воспитывать. Ей не хочется дальше врать. Тема, каким бы ни был, не заслужил, чтобы ему бесстыдно врали. У него все впереди. Его будут сильно обманывать, и сильнее всего — близкие люди. Бедный мальчик.

— Заведется… — говорит она жестко. — Просто так ничего не заводится. Это не от сырости.

— Знаю, — говорит Тема вредно и, вспомнив, что не добился своего, добавляет мягко: — Тебе какая порода нравится?..

Сговор. Марина беспокойно изучает стол, над которым, раскинув крылья, колдует Людмила Сергеевна. На скатерти, доставшейся от деревенских бабушек в наследство, — сопливые грибки, пирог с вареньем, жареные куриные ножки, гречка под обильной мучнистой подливой, блины с селедкой. Почему блины? — не понимает Марина. Блины — поминальное блюдо, а у нас, напротив, сговор… Как будто траурный обряд маскируется под веселый праздник. Она поддевает вилкой тонкий тестяной лоскут и тащит в тарелку.

— Бери, бери, — поощряет Людмила Сергеевна. — Нагребай. Нинка больно хорошо их печет. Она мне и на похороны пекла…

Марину передергивает. Кажется, она права, ее хоронят. Она изучает гостей. Собрались Темины родственники, от Марины — бабушка и Лорка, но бабушка скрылась и в комнатах общается с Теминым дедушкой, которому принудительно снизили дозу, внушили правильный образ действий и уберегли от вековечного колотья дров. Марина догадывается, что бабушке тяжко смотреть в глаза Людмиле Сергеевне и Михаилу Георгиевичу — все из-за Марининого позорного вранья. Она взвалила напраслину не только на свою голову, но и на бабушкину и никогда себе не простит…

Вот гости сообща успокаивают хмельного мужа двоюродной сестры Нади, он норовит поднять скандал, и Людмила Сергеевна шепчет любимой кузине сквозь зубы:

— Ты зачем его привезла?

Надя, с облаком перманента вокруг головы, оправдывается:

— А что, дома его оставить? Он чего-нибудь детям сделает. Ты же знаешь, — она понижает голос. — Он Аньку в универсаме забыл. В тележку посадил и в ней оставил. И Дашеньку в электричке забывал. Ему пассажиры ее в дверь открытую кулем швырнули, на платформу, а то б уехала.

— А здесь что с ним делать, — скрежещет Людмила Сергеевна. — Не связывать же гостя дорогого.

— Ничего, — уговаривает Надя. — Он пару стаканов хлебнет и притихнет.

Напротив сидят дядья — большой, как слон, флегматичный и нудный дядя Коля и худой, морщинистый, подвижный дядя Костя — тот, что ружье на охоте забыл.

— Говорят, сейчас промышленность восстанавливать будут, — говорит дядя Коля неторопливо.

— Слушай больше, чего говорят! — бросает свысока дядя Костя.

— А ты, дядь Коль, — подначивает двоюродный племянник Леша, — пошел бы на завод сейчас?

Дядя Коля степенно обгрызает куриную ногу.

— Что там делать, на том заводе? Оборудование разворовали, станки на металлолом попилили… И площадей половины нет — где склад… где армянский автосервис…

Дядя Костя с гримасой опрокидывает рюмку.

— Плохо только, — произносит он назидательно, — что люди без правил стали жить. Раньше этот был… моральный кодекс строителя коммунизма. — Он пихает дядю Колю в толстый бок: — Помнишь моральный кодекс строителя коммунизма?

— Как же! — отвечает дядя Коля, издавая смешок. — Я и присягу помню! Наизусть помню, сказать могу!

— Э, — говорит дядя Костя скорбно и машет рукой. — Забудь. Страны такой нету, какой ты присягал.

— Я законы пионерской организации и то, — довольно продолжает дядя Коля, раскрасневшись лицом. — На тетрадке были. На обратной стороне.

— Вот, а сейчас никаких законов… раньше еще заповеди были, батюшка учил.

— Сейчас тоже по заповедям жить можно, — великодушно разрешает дядя Коля.

— Можно, — дядя Костя бьет по столу так, что звенит посуда. — А давно ли ты в церковь ходил? — он пригорюнивается. — Было все по правилам, а потом начальники нас продали и предали, и все теперь не как у людей…

Двоюродный племянник Леша — охранник — сосредоточенно пьет водку, не пьянея. Глаза его злеют от рюмки к рюмке, но остаются трезвыми, и от этого жутко. Марине кажется, что кто-то, похожий на Лешу, остервеневший от ненависти, застрелил Вадима. Парадный костюм его стесняет. Рядом жена — веселая и потная официантка Лена, которая все время поправляет что-то в одежде — то соскочившую бретельку, то вырез, то рукав.

Следом — молодящаяся тетка Галя. Как шепнула доверительно Людмила Сергеевна — всю жизнь на иждивении у трех любовников прожила, и с нею дочка Ира, которая тою же дорожкой направляется. Редкие взбитые волосы тети Гали, как паутина, в которой, словно пойманная мошкара, сидят капельки лака.

— Ох, хорошую девку себе оторвал! — восклицает она, обращаясь к Теме. — На что она только польстилась, что нашла-то в тебе? Уж я ли в мужиках не разбираюсь, — сообщает она во всеуслышание. — Я как рентгеном вижу, кто такой, меня не убедишь, хоть и родня. Вот и Ириша говорила давеча… а Ириша вся в меня, лучше даже — так и стрижет!

Ириша с кислым выражением лица обращается к Марине и цедит:

— Что ж… будем подругами… — и по выражению лица ее видно, что она скорее повесится.

Лорка молчит. Ей не положено заигрывать с Темой, и она скучает. На углу — замуж не надо — несмело ковыряет вилкой курицу баба Вера.

— Рукой возьми! Рукой! — советует Лена, но баба Вера боится явить невос-питанность.

— Стол-то полная чаша, — говорит она с неожиданной тоской. — А мы, помню, в девяностых годах, когда есть было нечего, человека съели…

Дядя Костя роняет прибор, а Надя от неожиданности давится блином. За столом воцаряется тишина.

— Как это, человека съели? — возмущается тетя Галя. — Ты чего выдумываешь?

— Вот так, — жалуется баба Вера и крошит хлеб. — Я до сих пор не знаю. Гадаю, человек или нет. Когда в магазинах совсем, совсем ничего не было, щупальца кальмара за счастье почитали, мы поехали в Москву. И в маленьком каком-то магазинчике при нас, из-под полы, воровато… продавщица мясо вытащила. Какое счастье было! Мясо! Мы и думать не могли. Схватили и купили. А стали готовить, видим: не говядина, нет. И не копытное. Прикидывали: вдруг человек? — баба Вера пригорюнивается. — Но все равно съели. Очень есть хотелось. И я думаю: что было за мясо?

— Господи! — облегченно выдыхает тетя Галя. — Напугала, аж до родимчика!

— Нельзя такой мнительной, — говорит дядя Коля неторопливо. — Откуда человек? Ну, собака, в крайнем случае. Так их китайцы трескают за милую душу… Ну, обезьяна из зоопарка сбежала. Но уж человек… это перебор, ей-богу. Тут и думать нечего.

— Да чего это мы про страшное? — кричит запьяневшая Надя и трясет перманентом. — За молодых! Горько!

Гости пьют за молодых и отрываются от стола — подышать, покурить, отдохнуть. Марина неприязненно ежится, ей жалко себя и жалко Тему, она наблюдает его молчаливые мучения и твердо знает, что с собравшимися ее никогда ничего не будет связывать. Даже Павлик держится враждебно — он угрюмо поглощает гречку, переламывает куриные кости, время от времени поднимает глаза, как медные пуговицы, утыкается в Марину — и опять методично шевелит челюстями. Марине страшен его больной взгляд, она встает и смотрит в окно, на палисадник у дома, на цветущие перед калиткой золотые шары — неспокойные, тревожные цветы.

— Какие они яркие у вас, — вырывается у нее невольно.

— Кто? — спрашивает Тема.

— Золотые шары.

— Да, разрослись, — соглашается Тема. — Потому что ворованные.

— И что? — не понимает Марина.

— Так. Украденые — лучше приживаются. Ты не знала? Купленные зачахнут, засохнут… а украденные — никогда.

Он отходит. Павлик вылезает из-за стола, подходит шаткими шагами, бессмысленная пьяная физиономия искажается, и он произносит угрожающе, словно приносит обет, обещая неприятности:

— Шалава.

Марина ежится и отдаляется к другому окну. Ей жутко. У Павлика плохо с головой, и он опасный бывает. Кто в семействе пооткровенничал с дебилом на деликатные темы? Постельные хлипкие тайны плохо хранятся. Теперь он знает секрет, но не знает, что внутри секрета неправда. Обидно, она не заслужила. Она виновата, и кто-то должен высказать ей бранные слова… но по другому поводу. Может быть, тот, кто стоит на улице, за цветочной порослью, и, задрав голову, смотрит в окно. Марина приглядывается и застывает — мать Вадима изучает далекий Маринин силуэт, будто хорошую знакомую, заблудившуюся на чужой территории. Что ее привело к кичливому забору вокруг домов местной буржуазии? Вот она манит Марину рукой, Марина забывает о гостях, забывает даже о бабушке с Лоркой — она, оцепенев, выходит из комнаты, спускается по лестнице, двигается, словно лунатик, по дорожке — навстречу сгорбленной женщине в темном.

Визгливо газует машина, застрявшая в колее. Грязь летит, взмывая в полете вертикально. Марина сидит на лавочке, следит за комками земли и с ужасом чувствует, что не могла поступить иначе. Кажется, будто некто невидимый ведет ее за руку, не спрашивая желания. Маринино парадное платье, в ярких пятнах и разводах, нелепо смотрится рядом с темным одеянием женщины, но Марине безразличен вид, и она довольна безразличием.

Молодецкий посвист раздается из кустов. Под стеной многоэтажки происходит сцена: обитательница бабка цепляется к мирной компании, облюбовавшей скамейку под окнами. Марина вспоминает: Тема издевался, что бабка верещит только белым днем, а ночью, когда на том же месте кипит гопота, неуравновешенной бабки не слышно и не видно. Тема… Марине странно даже думать о нем. Нечто, навсегда оставшееся в прошлом. Как хорошо, что не надо лгать, не надо рожать детей. Она не хочет рожать. Собака Люська… пусть она. У нее хорошо получается, шесть щенков — не шутка. Марина свободна. Мысли путаются из-за выпитой алкогольной газировки, шампанского — осетинского, кажется.

Женщина в темном смотрит на нее с робостью и спрашивает искательно:

— Хочешь, я тебе лоскутное одеяло сошью? Я в юности красиво одеяла шила.

Ее пальцы лежат на бязевых коленях, морщинистые натруженные пальцы, и Марине вспоминается бабушка.

Женщина несмело продолжает:

— Тоненькая была девочка, веселая. Подруг много. Наверное, это была не я. Не верится. Той девочки нету давно. И меня, кажется, нету. А руки помнят.

Она замолкает и вдруг оживляется, вспоминая, с чего начала:

— Так хочешь, сделаю?

— Спасибо, — бормочет Марина, на ходу привыкая к новой знакомой. Она не поняла, как обращаться, что их связывает и почему они вместе на лавочке. — Зачем? Куда мне?

Она недоумевает, почему важная встреча, а разговор идет о лоскутных одеялах. Одеяла нужны, когда бурлит жизнь, большая семья, много детей и домочадцев, — тем, кто строит дома, копает огород, вытирает сопли и зады, покупает машины и варит борщ кастрюлями, которые не лезут в холодильник. Эта докучная благодать не для нее. Есть ли у нее будущее? Она сомневается.

Туфли на ногах тяготят, она освобождает ноги и с удовольствием кладет стопы на прохладную пыльную землю. Что-то колется, но Марина не обращает внимания. Мимо проезжает на детском велосипеде низкорослый дворник, заглядывается на Марину и скалит зубы в улыбке.

— Для красоты, — поясняет женщина. — Красота нужна… Что бы ни творилось с человеком, он везде красоту ищет…

Она затихает, молчит и продолжает, шелестя еле слышно, как упавшие листья на аллее:

— Родители в эвакуацию уехали. В войну, когда немцы фронт прорвали. Мама в деревне выросла. Тосковала о придонских степях… о жирном черноземе… о просторе… — Она оживает. — По верхнему Дону, знаешь, городов нет. По Волге — есть, куда ни глянь, город. А на Дону — степи… простор… воля… — ее вздох неестественно тих, худые плечи никнут. — Я о другом тоскую. У каждого свое. Судьба… Там горы по осени — розовые… а вода — зеленая, как изумруд… на желтом песке, на желтой глине… Шиповник в горах — с кулак величиной… и липкий, знаешь… и колючий. Здесь нет такого. Небо ночью — черное… звезды большие и яркие… и вода журчит в арыках по ночам… Так и тоскуем — родители по своей родине, а я по своей. Судьба… — она поджимает губы. — Другая беда. Неважно, где живешь. Все равно приходят, чтобы тебя убить. Везде. Всегда…

Марина не знает, как отвечать. Дует ветер, но не холодно. Важно, что она свободна. Куст, тронутый ржавчиной, пригибается к земле, пыль взвивается в воздух и несется по дорожке, серое безразличное небо нависает над городком. Птицы слетаются к помойке, и Маринин слух раздражает недобрый клекот.

Женщина смотрит на Марину, и туманная пленка заволакивает ее глаза.

— Так хочешь — одеяло сошью? — повторяет она. — Что я еще могу?..

— Не надо, — произносит Марина стесненно. — Лучше скажите… — она набирается смелости и судорожно перебирает в голове вопросы, но понимает вдруг, что не о чем спрашивать. Что ей любопытно? Каким он был при жизни? Она помнит — неинтересен и скучен… значит, его существование на земле не касается Марины. После жизни? Требуется иной ответчик…

— За что? — падает с Марининых губ. — Почему? Мне говорили — наркотики… правда?

Женщина замирает, жмурится, как от яркого света, и мучительно цедит слова.

— Наркотики? — ее глаза видят что-то, скрытое от посторонних глаз. — Наркотики грех. Грех везде. Табаком торговать грех. Водкой торговать грех. А все торгуют.

Она косится на рябь, покрывшую поверхность лужи, и на березовую крупу, которая под порывом ветра сыплется с сережек.

— Не знаю. Говорил, работал на человека одного, — она произносит имя известной в городе личности. — Знаешь? Начальник. Чем начальники заняты?

Марина удивленно хмурится. Конечно, знает. Известную личность знает весь город. Чем он занимается? Наверное, много чем… Конкурентов у него нет, отчета не спрашивают. Получается, не угодил подчиненный? Или что-то Тема говорил? Деньги с собой были? Что хозяин денег убийцу найдет быстрее, чем милиция? Этот найдет… и не пожалеет.

— Вроде грехов много — с одной стороны… — продолжает женщина. — А с другой стороны, много хороших дел человек делает. Нам помогал… к Вадиму хорошо относился. Нам никто больше здесь не помогал… И поймать обещал того… — она запинается, не может выговорить. — Который… Сказал: мол, из того, кто это сделал, лично кровяную колбасу изготовлю. Изготовит… Если бы воскресить мог… но это не в силах человеческих. Колбаса… что толку?

Женщина вздыхает.

— Ведь всегда бог миловал, — говорит она. — Он, когда маленький был, еще до школы, горло вязальной спицей проткнул. Спасли. Даже не замечал никто. У нас врачи были прекрасные. Хирург был старенький. На него молились… а тут…

Марина вспоминает, что Саня упоминал о спице. Получается, он знал Вадима… Всплывают подробности давнего разговора: кажется, он гадости какие-то говорил… что-то про тамбовского волка…

Женщина опускает голову.

— Приходи ко мне, — молит она. — У меня никого больше нет…

Марина молчит. Она не может объяснить, что зов живого человека ей безразличен. Ее позвал неживой, и она пришла к нему. Не за тем она бросила Тему, Темину семью и родных, чтобы склоняться перед неизвестной горькой женщиной в темном.

Марина подходит к дому, замечает, что кто-то нагоняет сзади, и прибавляет шаг. Она опасается, что ее караулит кто-нибудь из Теминых мстительных родственников. Но это оказывается лишь Саня.

— Как, надумала насчет обменника? — окликает он ее, преграждает дорогу, а затем тащится следом.

— О чем ты, — отвечает Марина машинально. Идея расспросить про Вадима улетучивается сразу, стоит лишь ей увидеть противную Санину улыбку. Хочется одного: избавиться от докучного провожатого как можно скорее.

— Соглашайся, — говорит Саня глумливо. — Старшим кассиром сделаю.

Он догоняет, идет рядом и пытается закинуть руку ей на плечо. Марина брезгливо уклоняется. Хочется сказать Сане, что он гадок и смешон, но она сдерживается.

— Грубый ты, — говорит она неприязненно.

— Да, я такой вот, — рисуется Саня. — Грубый упертый самец.

— Зачем мне такой? — произносит Марина скучно.

Саня на минуту серьезнеет.

— Такие всем нужны, — заявляет он с напором. — Везде, всегда.

“Ах, — думает Марина, если бы он видел себя со стороны и знал, что не стоит ломаного гроша”.

— Ты с Любкой работаешь? — интересуется Саня. — Меняй напарницу. Я б с такой мутной работать не стал. Она в своем уме, нет? Беру у нее сегодня яд, в подвал засыпать, а она мне: отравку берешь? Для мышек? Для крысок? И лыбится щербатым ртом. Точно не в себе. С приветом. Смотри, тебе чего-нибудь подмешает.

Марина пожимает плечами, а Саня сообщает:

— Ее можно в обменник посадить. Что случись, не жалко.

— А обманывать станет? — спрашивает Марина насмешливо. Ее забавляет Санина примитивная логика.

Саня задумывается.

— Не хватит у нее фантазии.

— У всех фантазии хватает, — говорит Марина, — чтоб деньги присвоить…

Они приближаются к Марининому дому.

— У Темки была? — спрашивает Саня мерзко.

— Тебе-то что, — роняет Марина. Не хватало ей отчитываться.

— Была, наверное, — утверждает Саня злобно и добавляет с любопытством: — Правду говорят, у них вот такущая жаба сидит?

— Какая жаба? — не понимает Марина.

— Ну, для денег. Китайская, которую в палатках продают.

— Не видела жабу… — говорит Марина недоуменно.

— Плохо смотрела. Есть где-нибудь. Такие деньжищи… откуда без жабы.

— Жабы мало, — усмехается Марина. — В нее верить надо.

Саня обескуражен.

— Не… — задумывается он. — С одной стороны, верю… а с другой… не верю я ни во что. Нельзя. От тебя все только и ждут, чтобы ты рот разинул и поверил.

— И мне не веришь? — спрашивает Марина.

— И… и тебе не верю, — признается Саня.

Марине весело.

— Как же ты мне кассу доверять собрался?

— Я проверять тебя буду, — обещает Саня. — Очень сильно проверять.

— Трудно так жить.

— Трудно, — говорит Саня твердо. — Жить вообще трудно.

— Да, — соглашается Марина серьезно. — Очень.

Они добрались до дома, и Марина хочет уйти.

— Зачем? — спрашивает она. — Зачем мне такое счастье, сам подумай?

Саня угрюмо ворочает желваками.

— Да ты… ты знаешь, кем я со временем стану? За это можно потерпеть.

Марина иронизирует:

— Ты же станешь, не я. Мне-то что с твоих становлений?

— Рядом с большим человеком полезно находиться, — произносит Саня важно.

— “Болшим”, — передразнивает Марина. — Ха-ха! Ты говоришь, как чучмек на рынке. Они все тоже, кажется, “болшие” люди!

— Не смей ржать! — рявкает оскорбленный Саня.

— Я не собака, чтобы мне командовали “рядом”, а я выполняла, — срезает Марина. — И что мне твои мечты? Ты обменник-то открой еще. Когда наскребешь.

— А вот открою, — говорит Саня. — Хоть сейчас.

— Миллионер, что ли?

— Не миллионер, а хватит. Мне тут… приятель один… в дальнюю командировку отправился… и наследство оставил.

Марина настораживается.

— Что за приятели у тебя, один другого краше. Прямо зоопарк. Не тот, который с вязальной спицей?

Саня горячими, словно раскаленными, пальцами хватает Марину за руку.

— Помолчи, не болтай, — говорит он с отчаянной угрозой. — Я тебе… только.

— А не ты, — говорит Марина бесстрастно, прямо глядя Сане в глаза, — его в командировку отправил?

Она даже не слышит ответа. Ответ ясно виден на потемневшем лице собеседника. Получается, события последних дней происходят из-за ничтожного Сани. Он виноват в чужой смерти… и в ее влюбленности. Если бы не он…

— Молчи, — повторяет Саня и отпускает Марину. — О деньгах болтать нельзя… если что, я тебя… — По лицу его скачет знакомый — по Теминым глазам — страх. — У тебя… у тебя руки холодные… Я… — Саня обретает дар речи, но никак не придумает, что сказать. — Я не возьму тебя кассиром! Я… тебе не верю!

Повернувшись, он воровато и быстро уходит, забыв про вихляющий ритм своей походки, словно крыса, бегущая с открытого пространства.

Марина перед столетним кирпичным лабазом, где на крыше криво горбятся листья шифера. Лабаз темный, жутковатый, в потеках. Его словно бомбили сто лет, что он стоит на белом свете. Случайные проезжающие от его неприметных букв “кафе” шарахаются, но местные знают, что внешний облик обманчив и внутри затаились мифические царские хоромы — такие соловьиные песни поют очевидцы.

Марина стоит и проверяет по часам время, назначенное по ее просьбе. Она пришла вовремя.

— Иди давай, — неприветливо зовет охранник, и Марина проходит за железную дверь, по коридору, мимо полной официантки в полупрозрачной блузке, и спускается по вековым ступенькам в подвал, где чистой акустикой радуют слух негромкие мелодии. В сумеречном зале за длинным столом, среди однородного мужского сборища, протекает плотное застолье, сопровождающее разбор важных полетов. Еда второстепенна, но изобилие переливчатым ковром расстилается по столу: сочится пряной слезой багряно-закатная семга, пестрит жирными глазками колбасная мякоть, дразнит ноздри копченым ароматом пухлый розовый окорок, рдеют в буйстве укропа помидоры и редис, блестит изумрудом мокрая зелень, поверх глянцевых перьев торчат стрелы зеленого лука, жидким золотом, серебром, рубином переливаются жидкости в хрустале. Анатолий Геннадьевич, серьезный человек, седовласый мужчина с меланхоличным взглядом и угольно-черными бровями, сидит в центре, галстук у него сдвинут на сторону, нарушая симметрию, и окружающие вполоборота обращены к хозяину. Приближаясь, Марина слышит их спокойный досужий разговор. Судьбоносные вопросы, видимо, решены, и сотрапезники отдыхают.

— Геннадьич, — почтительно кивает разгоряченный сосед, постепенно, сантиметр за сантиметром, зажевывая луковую стрелку. — Купи шашку. Такая вещь!

— Шашку? — вяло спрашивает Анатолий Геннадьевич, ковыряя в тарелке.

— Мужик один казацкие шашки продает. С ума сойдешь! Сувенирные покупает, на сургуче, знаешь, мягкие. Потом закаляет до пятидесяти роквеллов, крепит к рукоятке… во шашка получается! — он выставляет торчащий вертикально большой палец размером с огурец.

— Сколько тянет? — между делом интересуется Анатолий Геннадьевич.

— Пять штук.

Анатолий Геннадьевич усмехается грустно, словно снисходит до рода людского.

— За что? За то, что он статью о холодняке сам себе смастерил? Это его проблемы. За такие бабки, — он тянется к сервировочному блюду, — за такие бабки мне из Японии антикварный меч привезут. И вообще, — он равнодушно жует, — на кой черт мне шашка? Мне ею же потом и голову срубят.

Стол гудит, давая понять, что присутствующие оценили тонкий юмор.

— Откуда пессимизм, Геннадьич? — угодливо спрашивает мужчина, сидящий с другой руки, и черпает нечто салатное.

— Оружие без дела лежать не любит, — неторопливо рассуждает Анатолий Геннадьевич. — Как там Чехов сказал: если ружье висит, то оно выстрелит. Понимающий был человек, — он вопросительно оборачивается назад. — Откуда он, из Таганрога? Видимо, братва там была правильная. Городишко вообще… веселый. Был я там как-то, — он погружается в раздумье.

— Японский меч, он того, — говорит оптимист, истово соглашаясь с шефом. — Лучше не связываться. В Японии все не как у людей, понты одни.

Анатолий Геннадьевич милостиво кивает.

— Они там фугу жрут, — поведывает он. — Травятся, но жрут. А зачем? С рыбой понятно: если у тебя денег девать некуда и дорогой рыбы хочется — трескай осетра и не выпендривайся.

— Не живут они в Японии, осетры-то, — подсказывают с невидимого края стола.

— Как это: не живут? — удивляется Анатолий Геннадьевич. — На одном земном шаре обитаем. Если они в кафе “Байкал” в вонючем аквариуме живут, в Японии подавно станут. Главное, не выпендриваться, — сообщает он поучительно. — Вот чего не люблю. Проще надо быть. Не будить лиха. И люди к тебе потянутся.

Он поднимает глаза и молча изучает Марину, а следом Марину согласно буравит все благородное собрание. У нее ноет сердце и тяжесть на душе.

— Садись с нами, милая, выпей, — елейно предлагает пожилой дядя, что сидит по левую руку. — С нами пить можно, безопасно — все женатые. Посуда чистая, ничего не подхватишь. И стол у нас вон какой… слава богу.

У Марины подкашиваются ноги, она падает на сиденье. Ей наливают чего-то, но рука, как парализованная, не шевелится, физически не поднимается к рюмке.

— У вас на столе… — произносит Марина деревянным языком, — не хватает…

— Не хватает? — хмыкает оптимист. — Надо же! Не хватает…

— …кровяной колбасы, — завершает фразу Марина.

— Ишь! Еда-то это не русская… — начинает оптимист, но осекается, и за столом возникает тяжелая, внимательная тишина. Все смотрят на Марину.

— Хочешь сказать — говори, — приглашает Анатолий Геннадьевич без выражения, но что-то зловещее в его голосе. — Кто?

— Я скажу, — говорит она. — Но не просто. Мне за это надо…

Голос обрывается, пресекается дыхание, потому что вялая тень пугающе пробегает по лицу Анатолия Геннадьевича.

— Со мной не торгуются, — произносит он флегматично.

— Я не деньги… — с трудом говорит Марина. — Мне надо замуж за Вадима… Чтобы в паспорте штамп стоял.

Оптимист проливает водку из наполненного стакана. Веко Анатолия Геннадьевича несколько раз дергается в подобии нервного тика.

— Замуж за покойника? — он опять оборачивается и хмыкает. — Брр. Даже дрожь по спине пошла, — он скалит зубы, обращаясь к соратникам, словно услышал веселую шутку.

— Любовь, — подсказывают ему из толпы. — Говорят же, любовь до гроба.

— Так ведь до, а не после, — он крутит головой. — Чудны забавы у крестьянских детей! Цена вопроса какова? Честно: что за этим?

— Говори, — велит елейный дядя, прищурившись. — Не хочешь говорить — молчи. — Он добавляет: — Но, пока не скажешь, не выйдешь.

— Хорош пугать девчонку, — возражает возмущенный оптимист. — Ей же предъявить нечего. Если дата будет, к примеру, после смерти. Куда она пойдет?

— А развестись захочет? — спорит дядя. — Разводиться-то как?

— Как обычно, паспорт потеряет, и все дела.

— Чудны, чудны забавы у крестьянских детей, — повторяет Анатолий Геннадьевич и печально улыбается. — Аж холодом повеяло, — сообщает он людям и обращается к Марине. — Интересная песня… Ну что? Говори, сделаем. Чего-чего, а такого добра… Информация точная? Знаешь откуда? С ним была?

— Точная, — говорит Марина, подавляя дрожь. — Абсолютно…

И она внятно, без колебаний, произносит Санино имя.

— Не пущу, — тихо говорит бабушка побелевшими губами, заслоняя дверь в комнату.

Марина покорно застыла в коридоре. Ей хочется воскликнуть, в чем, собственно, дело, но в страшных бабушкиных глазах она видит ясный ответ, и ей противно прикидываться ничего не ведающей. Понимает она, и понимает бабушка. Марина не возражает, хотя не ждала такого поворота. Она берет бабушкину дорогую руку и чувствует, какая у бабушки горячая рука… раньше старческие руки казались прохладными. И бабушка руку отнимает.

— К сестре не пущу, — повторяет она упрямо и бескровно.

Обе они молчат, и бабушка говорит:

— Уходи. Сестру не дам. Хоть одну сохраню. Не для того я жизнь на вас положила. Уберегу хоть одну. Уходи. Совсем уходи.

Лают во дворе собаки, сигналят машины, негромко возвышают голоса алкоголики, выползшие в песочницу прохладиться после дневного тяжелого забытья. Кажется, все по-прежнему, но красавица Марина, которую нельзя не любить, не задает вопросов. Она берет сумку, сжимает в ней паспорт с вожделенным штампом и, как была, налегке, уходит из дома.