I. Подтаскивали лестницу большую
к рябине и взбирались вместе с братом
в шуршание, на толстый скрип садились,
срывали гроздья твёрдых красных ягод...
Сестрёнка бусы делала из них —
на нитке белой кислые кораллы.
Отец авторитетно говорил,
в Москве из этих бусин производят
такую бесподобную настойку,
что пробуют её лишь иностранцы,
восторженными чмокая губами
и хором восклицая: “Сто чертей!”
Сдавал он ягоды в заготконтору.
С рябины нашей мы порой могли
нарвать рубля два-три...
Но было проще
с неё за паутину ухватиться,
летучую, вскочить на журавля —
и ринуться в далёкие края!
Давно я тут...
Здесь красота. Зимою
вовсю цветут камелии и сливы,
вороны объедаются хурмою,
анютины глаза глядят на пруд...
Не видно только ни одной рябины,
они здесь почему-то не растут.
В Россию этой осенью летала
одна моя отважная студентка,
я попросил её купить “Рябину
на коньяке”... Был выполнен заказ!
Я рюмку себе доверху наполнил,
хлебнул разок, другой...
Но не явились
ни радостный отец с сестрой и братом,
ни синева с невидимой сосулькой
и с журавлиною плаксивой ниткой,
ни налетающий восторга вихрь...
Бутылка приторного грубого напитка
не знала и не помнила о них.
Под радужною маркою акцизной,
вцепившейся в стеклянные бока,
там не было ни детства, ни отчизны,
и, что ещё печальней,
коньяка.
II. В чужой застёгнутой толпе,
в трамвае с окнами, что к носу жмутся,
в успокоительных полях, где по своим
делам блестящим речка пробегает,
меня порой негромко окликает
знакомый голос.
Я оборачиваюсь и, конечно, никого
в упор не вижу, кто бы мог здесь
по имени меня позвать и не сломать
язык, который с русскими согласными
не рвётся ни дружить, ни воевать.
Так кто ж меня зовёт?
Быть может, мать
дневник с оценками проверить захотела,
любимое сказание начать
о том, как в школу бегала за пять
км в свирепых сапогах на синю ногу
и Пушкина твердила всю дорогу?
С последним нагоняем мне она
за пару дней до смерти позвонила,
я бросил трубку...
Вдруг она решила
продолжить тот садистский разговор?
Я слушаю!
В траву пакует двор
велосипеда трёхколесные руины.
А может, родина меня зовёт?
Нашла, перешагнула через море,
сейчас торжественно возьмёт под козырёк
и, как положено ей по закону,
как своему, мне задушевно скажет:
“На бочку паспорт, жизнь и кошелёк!”
Губ не раскатывай! С тех пор как юность
отбросила калёные коньки
из сплава вихря и луны,
от сердца
идут такие иногда круги,
что увлекают, наполняя дрожью,
от всех и от себя!
Так кто же...
— Болезнь! — истошно б закричала мать,
она и Пушкин бешеный на пару
боялись очень разум потерять,
как с горки съехать
на звезду слепящую,
к единорогам, что ревут в саду,
к царевнам на резиновом ходу.
Но почему же кажется родным
мне этот голос? Будто я родился
не в синем,
а в облезлом жёлтом доме,
и манят ласково меня к себе
и лёд кушеток, и карман таблеток,
и кружка, как собачка, на цепи.
Вхожу в подъезд.
В почтовой шарю щели.
Там пустота в пыли,
за воду счёт,
реклама новой пиццы...
Неужели
никто нас не зовёт?
III. Я по соседству с замком осакским живу
и часто, как громадного знакомого,
его проведываю...
Через парк
замусоренный топаю к воде,
глазеющей на пару лебедей,
которые, как санки-самоходы,
скользят в сверкании, под ряской спрятав
свой двигатель четырёхлапый.
Кто с зонтиком, кто с грустью, кто с котом
гуляет по дорожкам,
на решётках
таких пахучих жарят осьминогов,
что солнце к носу облачко подносит.
А взоры юных матерей
прохожих нежно умоляют
взглянуть на то, каких детей
они в колясочках катают.
Но интересней за бездомными следить!
Всласть выспавшись в палатках из винила,
они выходят, чтобы в позах запорожских
раскинуться на лавочках счастливо.
Из урны вытащат газету иль журнал
и так прилежно и старательно читают,
что не паршивый полицейский вертолёт —
тысячелетия над замком пролетают.
И я б хотел с утра тянуть сакэ,
закусывая золотым окошком,
и стопроцентно зная, что за ним
под крышею драконьей спит принцесса...
Но кто же иностранцу разрешит
жить тут бездомным, даже если
посеял он свой дом?
Сведут в кутузку
и паука ещё дадут в нагрузку!
На стены лезу из массивных глыб
и представляю крошек-самураев
в рогатых шлемах, что достались им
в подарок от улиток. Слышу визг
на приступ кинувшихся
и со страхом
и ликованием таращусь вниз...
Но в голове у крепостного рва
одна трава.
Скажи спасибо!
Полтораста лет назад
тебя б как миленького тут скрутили,
толкнули на колени и башку
квалифицированно с плеч скатили...
А так, пожалуйста, гуляй везде
ешь такояки, обжигаясь, из коробочки.
Ты даже сможешь
салазки лебедей
таскать повсюду за собою на верёвочке.
Внеси их на крыльцо!
И станет мать
отряхивать тебя
от снега веником...
Ты не расстраивай её, не говори
о том, что стал луны изменником.
Вновь голубые открываются углы,
в буфете звякают забытые нелепости...
Всё обошлось!
И ты опять в своей
единственной и неприступной крепости.
Спит нянька на печи.
Спят братья Гримм в гробу.
Ты перед всеми горячо покайся!
И, предвкушая потрясающее “Бум-м”,
в подполье с порохом
скорей с огнём спускайся...
Тояма
