Сергей Кормилов

В.В. Сорокина. Литературная критика русского Берлина 20-х годов ХХ века

У истоков эмигрантской критики

Первый университет страны издал крайне неряшливо подготовленную и не вычитанную автором, но все же очень полезную книгу.

Много раз в ней искажены инициалы литераторов: Г. Голлербах (вместо Э.), Л.  Франк (С.Л.), Н. Мережковский (Д.), К. Зайцев (из контекста ясно, что писатель Б.К., а не богослов К.И.), Н.А. Островский (А.Н. — великий драматург, а не автор “Как закалялась сталь”), С. Мельников-Печерский (он либо П. Мельников, либо Андрей Печерский), М. Ростан (Э.), автор “Родного и вселенского” Г. Иванов (Вяч.). Среди имажинистов оказался “В. Иванов”, в котором по размышлении можно угадать Р. (Рюрика) Ивнева, рядом с “серапионовым братом” Зощенко — “Вс. Никитин”, то есть два “брата” в одном лице: Вс. Иванов и Н. Никитин. С. Заяицкий стал Заяцким, С. Завадский и О. Уайльд по одному разу стали Завадовским и Уалдом, Е.П. Ростопчина переведена в мужской род. Поэма А. Белого “Первое свидание” переделана в “Первую встречу”, на одной странице — сборник стихов В. Сирина (Набокова) — и “Черный путь”, и (правильно) “Горний путь”, повесть А. Ренникова — и “Незваные гости”, и “Незваные варяги”. Предполагается, что “дедушка” в одноименной поэме Некрасова — это Муравьев-Апостол, хотя единственный выживший из трех братьев-декабристов, Матвей, до восстания — подполковник, а не “молодой генерал”, как С. Волконский, подлинный прототип некрасовского героя. В критике Ю. Айхенвальда “больше всего доставалось Ю. Либединскому, убежденному приверженцу революции, а творчество М. Булгакова вызывало порой самые лестные оценки”. Да оно и не только “порой” их заслуживало. Разве дело лишь в идеологии, талант ни при чем? “Скромный интерес” берлинской критики к Шмелеву, создавшему пронзительное “Солнце мертвых”, и другим крупным писателям, жившим в Париже, объяснен “тем, что за короткий период существования русского Берлина ими не было написано ничего значительного”, и там же говорится: “Большие надежды на А. Дроздова, Г. Алексеева, Б. Пастернака оправдались лишь частично”. Ну и ряд! Значит, Пастернак тоже ничего особенного не сочинил?

К фактическим ошибкам, неотличимым от них опечаткам и странным характеристикам добавляется изрядное количество ошибок в русском языке.

Вместе с тем впервые поднят грандиозный малодоступный материал, которому дана в основном убедительная трактовка. Сжато излагаются сотни статей из газет, которые в хранилищах если и есть, то рассыпаются в руках и, несомненно, скоро совсем будут утрачены. Более аккуратный филолог, к сожалению, не принял на себя каторжный труд по сохранению и систематизации содержащейся в них разнообразнейшей информации.

Вера Сорокина излишне однозначно противопоставляет берлинскую и в основном позднейшую парижскую критику: если “ядро” второй “составляла деятельность “толстых” журналов, с их неспешным темпом и внушительной объемностью материала”, то в первой “центр литературно-критической мысли располагался в ежедневных газетах “Руль” и “Дни””1 . Но факт имевшегося различия определен верно. Отмечена и особенность всей эмигрантской критики, “которая, в отличие от преобладавшего в основном в метрополии социологического типа, за известными исключениями была эссеистической, философской и импрессионистической, соединявшей в себе элементы литературоведения с публицистикой и мемуаристикой”. Она ставила задачи, вытекавшие “из общих задач эмиграции: сохранение русского культурного наследства, объяснение причин духовного кризиса нации и поиск путей выхода из него”. За границей русская критика впервые стала свободной, неподцензурной. И первой литературной столицей русского зарубежья явился Берлин, а самым активным критиком — импрессионист Ю. Айхенвальд. Он до 1928 года вел литературно-критический отдел “Руля”. “Именно благодаря ему начала формироваться и приобретать авторитет литературная критика русского Берлина”. Под его руководством и В. Набоков “стал рецензировать выходящие в Берлине книги, в основном современных писателей, составляя тем самым уникальный дуэт со своим учителем”. Зная демонстративную независимость Набокова-писателя, трудно было себе представить, что хоть в чем-то у него мог быть наставник.

Среди других критиков выделен (без нажима) до сих пор практически неизвестный в России Е. Лундберг, который не только много писал, но и, как отмечено в удобном для читателя словаре “Персоналии”, приложенном к монографии, “организовал левонародническое издательство “Скифы”, берлинский отдел Госиздата и Гостехиздата”.

Из четырех глав книги В. Сорокиной первая посвящена общим условиям и особенностям культурной жизни русского Берлина, а три — оценкам русской классической, современной русской и западноевропейской литератур в его критике. В отношении отечественной литературы XIX века ее внимание “сосредоточивалось преимущественно вокруг имен Толстого, Пушкина и Достоевского, однако и публикации о других писателях также представлены”, часто юбилейные, так что “поражает не глубина освоения материала, а широта интересов. <…> Обращает на себя внимание отсутствие публикаций о Лермонтове, Гончарове и других на фоне интереса к творчеству и личности писателей второго порядка”. Обилие фактов явно не оставляет В. Сорокиной места для их интерпретации даже тогда, когда гипотезы сами напрашиваются: уместно ли было “свежим” эмигрантам напоминать о бунтарстве и трагической судьбе Лермонтова или о русской обломовщине? В Чернышевском, оказывается, просто “ряд исследователей не видел выдающихся беллетристических и художественных способностей. Ему не нашлось даже места в знаменитых “Силуэтах русских писателей” Ю. Айхенвальда, который при этом не обошел литераторов и менее значительных — Щербину, Плещеева, Левитова, Слепцова”. Что отражало начавшееся до Октябрьской революции (когда и стали выходить не раз переиздававшиеся за рубежом “Силуэты”) разочарование части творческой интеллигенции в былых кумирах, среди которых Чернышевский был первым. В изгнании эти люди “поправели” еще больше. Так, А. Лясковский, единственный, кто писал о Салтыкове-Щедрине, и то не о его творчестве, а об общественном поприще, упоминал среди эпизодов его службы в Вятке “участие в усмирении крестьянских волнений”.

В других случаях В. Сорокина не оставляет факты без мотивировки. До сих пор на Западе практически неизвестен Пушкин, а эмигранты 1920-х годов сталкивались с “трудностями проникновения в тщательно отгораживаемый мир западной жизни”, что выдвинуло перед ними “новую задачу приобщения Запада к постижению гениальности Пушкина. Она была сформулирована А. Бемом…”. В советской России прекратили изучение Достоевского, “поэтому в Берлине с особым энтузиазмом принялись восполнять этот пробел”. Айхенвальд также с энтузиазмом принял написанную А. Моруа биографию Тургенева, “наверное, потому что в этой книге он находил подтверждения своим довольно резким высказываниям о Тургеневе, который воспринимался все-таки как представитель французской культуры, добровольно проживающий вне России, что противоречило общей идеологической установки (так. — С. К.) эмиграции”. Вместе с тем критика подчеркивала единство многих явлений в творчестве Тургенева, Толстого и Чехова, их общий вклад в мировую художественную культуру.

В текущей литературе “акцент делается на принципиальное художественное и идейное отличие писателей “старых”, чье творчество и слава сложились в дореволюционной России, и “молодых”, вступивших в литературу в 20-е годы”. Критика, посвященная современным писателям, жанрово многообразна. Задуманные еще до революции немногочисленные монографии отражают берлинскую литературную жизнь неполно (хотя среди них выделяются работы Р. Иванова-Разумника и Н. Котляревского), основным способом выражения мнений о ней “становятся газетные и журнальные публикации: справочно-библиографические сведения, рецензии, речи, репортажи с юбилеев, юбилейная статья, некрологи, публицистические эссе, воспоминания, отзывы одного писателя о другом. Особое место в периодической печати Берлина занимает информация о литературной жизни в России и заграницей (так. — С. К.)”. Критика занималась и саморефлексией. Например, Е. Лундберг констатировал возрастание объединяющей и направляющей роли критики, а А. Бем, высоко оценив статьи В. Ходасевича, все же почему-то нашел, что они “носят на себе слишком яркую печать его художественной индивидуальности, слишком явно выдают его “писательские вкусы”” .

Берлинская критика выступала за классические традиции, испытывала неприязнь к творчеству футуристов и крестьянских поэтов, но Есенин был ее фаворитом наряду с Блоком. “Сильно уступают им В. Брюсов, Н. Гумилев и В. Маяковский (странный набор! — С.К.), о других поэтах, упоминающихся в обзорных публикациях, написано совсем не много. Интересно, что об А. Белом как поэте практически ничего не говорится”. Применительно к прозе писали в основном о поколениях и больше всех выделяли (еще одна странность для нас) Короленко как человека со значительной биографией (шесть лет в тюрьмах, на этапах и поселении) и наследника “классической традиции, который был лично знаком с Г. Успенским, А. Чеховым, Л. Толстым, Н. Чернышевским, Н. Михайловским и оставил о них свои воспоминания”. Для кого-то в Берлине и Чернышевский все-таки оставался авторитетом. Но не игнорировался и А. Белый как прозаик. Горький был популярнее среди немцев, чем среди соотечественников. Бунин тогда печатался мало и воспринимался (в том числе Набоковым), в противоположность Белому, больше как поэт, чем как прозаик. В Шмелеве видели непривычное сочетание Пушкина и Достоевского. А. Толстой, приехавший в Берлин не с востока, а с запада, был подвергнут оскорбительной критике в “Руле”, но к его изоляции в литературной среде это не привело (надо бы оговорить: первоначально). Е. Замятина по-настоящему стали постигать после его смерти, когда берлинский период был уже далеко в прошлом.

Творчество западных писателей, как показывает В. Сорокина, рассматривалось в связи с их судьбой, особое внимание уделялось изгнанникам: Данте, Вольтеру, Байрону, Мицкевичу, Гейне, Уайльду. Любопытно сопоставление Гюго и Бодлера у А. Мерича. “В. Гюго представляется не просто как первый поэт Франции XIX в., критика потрясает его удачливость — вещь, почти несовместимая с талантом. Иначе складывалась творческая судьба его младшего современника Ш. Бодлера, путь к славе которого более тернист, но, по мнению автора, ярче и долговечнее”.

Об английской литературе русские берлинцы писали меньше, но глубже, чем о французской и немецкой. Они были страстно увлечены Шекспиром, Байроном и Уайльдом.

В книге дается краткий обзор оценок писателей, представляющих другие европейские литературы, и отмечается слабый интерес русских критиков к литературе американской, воспринимавшейся как вторичная.

Вывод в четвертой главе стилистически коряв, но по существу после всего прочитанного убедителен: “Неоспорим вклад русского Берлина в установление тесной связи западноевропейской литературной традиции с русской, что в начале XX в. еще не было устоявшимся”.

При всех недосмотрах монография В. Сорокиной — одно из пока немногих обстоятельных исследований литературной критики русского зарубежья.

Сергей Кормилов