Мария Михайлова

О.А. Клинг. Влияние символизма на постсимволистскую поэзию в России 1910-х годов

Плодотворные “блуждания” в сфере поэзии

К настоящему времени о русском символизме написано уже настолько много, что, кажется, создать нечто принципиально новое, выстроить оригинальную концепцию почти невозможно. И, однако, труд О.А. Клинга — а хочется назвать вышедшую книгу именно трудом, поскольку понимаешь, сколь нелегким было ее написание, сколько освоено было материала и сколько придумано и, возможно, отброшено трактовок и подходов — это плод многолетних исследований, квинтэссенция многих опубликованных авторских статей.

Очевидно, что работа написана по следам защищенной некогда докторской диссертации, но это отнюдь не сделало ее тяжеловесной и неподъемной, как это бывает с литературоведческими академическими исследованиями. И, думается, одна из причин “удобочитаемости” книги — ее широкая адресация: не только филологическая аудитория, но и просто любители поэзии Серебряного века и последующего десятилетия, ее читатели и почитатели, те, кому интересны нюансы, особенности прочтения и интерпретаций. Уяснить столь обширный материал читателю во многом помогает логичность ее построения: вначале обозначаются уже в символизме возникающие тенденции, предваряющие будущие открытия авангарда и неоклассики, затем последовательно исследуется взаимодействие символизма и акмеизма, символизма и футуризма. Завершает книгу глава — “Блуждающие” поэты, поэты вне школ и символизм”, подсказавшая название этой рецензии. В ней говорится о тех художниках, которые, казалось бы, не попали впрямую в сферу символистского влияния (это В. Шершеневич, М. Цветаева, С. Есенин), но, тем не менее, символизм в их творчестве служит некоей “подпиткой”. И обращение к их наследию свидетельствует, что автор не ограничился десятыми годами ХХ века (как обозначено в заголовке), а “распахнул” свое исследование, включив позднюю поэзию Б. Пастернака, М. Цветаевой и некоторых других поэтов, где также обнаружил существование “латентного символизма”.

Главный посыл книги — стремление увидеть во “вражде” поэтических направлений и течений точки соприкосновения, указать на проницаемость “перегородок”, на диффузное распространение еще даже не устоявшихся явлений, не говоря уже об определившихся, окончательно сформировавшихся, тех, которые в итоге образуют русла и протоки.

Интерес к сочинению О.А. Клинга вполне закономерно держится на важности осмысления “силового поля символизма”, распространившего свой “веерный захват” широко и далеко, несмотря на заявленный в свое время отказ от его заветов. Автор суммирует едва ли не все существующие взгляды на соотношение и разграничение таких теоретических понятий, как модернизм, символизм, постсимволизм, авангардизм, неоромантизм, указывая, что конечная точка в этих спорах не поставлена. Сам же он склоняется к мысли о синтетической природе литературного процесса начала ХХ века, причем показывает, что этот синтетизм во многом определялся расхождением теоретических программ и художественной практики. И еще неясно, что оказывалось шире и масштабнее — громогласные заверения или художественные эксперименты.

Однако не менее значимы и привлекательны конкретные изыскания автора, тщательный выверенный анализ отдельных произведений, готовящий читателю немало сюрпризов. В книге каждая гипотеза, каждое предположение поддерживается массой свидетельств, привлекаемых из самых разных областей: это и мемуаристика, и переписка литераторов, и отзывы прессы, и обращение к мнению художников, которые выступали с обобщающими эстетическими декларациями (К. Малевич, В. Кандинский), и комментарий или оппонирование предшествующих литературоведческих работ. Это создает богатейший ореол векторов, распространяемых конкретным текстом. Укажу лишь на одно из привлекших мое внимание мест: расшифровку прототипов поэмы В. Хлебникова “Зверинец”, где в образах зверей “просвечивают” как ведущие персонажи литературного процесса начала ХХ века — М. Горький, Брюсов, Сологуб, так и самые разнообразные произведения (вплоть до чеховской “Чайки”). “Перекрещивание” многих влияний в этом произведении будущего “отъявленного” футуриста продемонстрировано автором особенно наглядно. Странно только, что не возникло в прослеживаемом “зооморфном” контексте упоминания “Трагического зверинца” Л.Д. Зиновьевой-Аннибал, сборника рассказов, который был, несомненно, известен Хлебникову, уже с 1907 года жившему в Петербурге и включенному в ивановское окружение. А ведь именно в этих рассказах впервые возникло противопоставление людей-убийц зверям-жертвам. Но еще более важными можно считать аналогии с персонажами пьесы Зиновьевой-Аннибал “Певучий осел”, всеми этими мужчинами то со свиной мордой, то с головой пантеры, девушками и юношами с оленьими и ланьими мордами, морским львом с человечьими руками и ногами, за каждым из которых пародийно угадывались посетители салона-Башни Вяч. Иванова. Об этой пьесе также не мог не знать Хлебников, потому что об этом, написанном “для внутреннего употребления”, произведении много говорилось тогда.

Однако при определенной “пестроте” привлекаемых для анализа имен угадывается центральный персонаж, по-своему символизирующий приверженность автора к изучению Серебряного века. Это В.Я. Брюсов. Выдвижение этого поэта на первый план связано и с давними пристрастиями О.А. Клинга, начавшего свою научную деятельность с изучения деятельности Брюсова-журналиста и его литературной политики в “Весах”, и с уже закрепившимся в литературоведении представлением, что в его творчестве наиболее плодотворно совмещались неоклассицистические и авангардные черты, что из-под его крыла вышел вставший в оппозицию к учителю ученик — Н.С. Гумилев, сохранивший, тем не менее, почтение к воспитавшей его школе. Многочисленные обращения Клинга к творчеству Брюсова станут подарком тем исследователям, которые справедливо сетуют на относительную “невостребованность” поэта в современной филологической науке. Брюсов действительно сегодня оказался сильно потеснен своими соратниками по поэтическому цеху. Что скрывать — сегодня число публикаций, посвященных В. Иванову, О. Мандельштаму, А. Ахматовой, буквально зашкаливает, а подготовленная несколько лет тому назад крайне необходимая ученым вторая часть библиографии Брюсова (созданная в Центре по изучению его творчества в Ереване) ждет своей публикации уже несколько лет (первая была издана в 1978 году!). Поэтому так интересны, так привлекательны новые обороты, новые обертоны, которые возникают в тексте книги в связи с Брюсовым. Так, вместо уже привычной “пары” Брюсов и Цветаева возникает неожиданная — Брюсов и Ахматова. И здесь автор идет наперекор высказываниям самих творцов, явно не желавших и думать о каком-либо сходстве. Этим он предостерегает литературоведов от излишней доверчивости по отношению к саморефлексии художников, которые, конечно же, могут заблуждаться относительно и своей генеалогии, и своего родства, а кроме того, могут быть в плену у создаваемых ими самими автомифов. Кстати, в плену одного мифа, как кажется, оказался и сам Клинг: во всяком случае, к моменту написания Хлебниковым “Зверинца” Брюсов еще не был морфинистом (его к морфию в отместку за разрыв приобщила Н. Петровская в один из своих приездов из-за границы, и это произошло позже времени написания поэмы). Поэтому и “вычитывание” прототипа Брюсова в том персонаже поэмы, у которого “локоть набит мышьяком”, вряд ли правомерно. (Приписывание Брюсову всевозможных пороков становится едва ли не общим местом сегодняшнего литературоведения: см. предисловие английского ученого Д. Рейфилда к книге Т.Л. Щепкиной-Куперник “Избранные стихотворения и поэмы”, где он прямо назван сифилитиком!)

Казалось бы, основной материал книги — поэзия. Но это не мешает автору распространять свои выводы и на прозу. Так, Клинг пишет об усилении в ней метафоричности, о том, что она все далее уходила от опыта логически-понятийного словоупотребления. Очень к месту оказывается включение в сферу наблюдений романа Белого “Петербург” и прозаических опытов Пастернака (в ракурсе лиризации, поэтизации прозы).

Но есть авторы, которые оказываются в какой-то мере обойденными вниманием или недостаточно “проработанными”. Так обстоит дело с Кузминым и его местом в постсимволизме. В какой-то степени уловкой видится утверждение автора, что эта тема в достаточной степени разработана, поэтому нет необходимости ее подробно освещать. Но ее неразработанность становится очевидной, когда сам Клинг выдвигает гипотезу об “изначальном” постсимволизме Кузмина, что, возможно, следует понимать как наличие у поэта некоей особой эстетической системы, “не совпадающей с символистской и с акмеистической”. Но тогда следовало хотя бы намекнуть, какие элементы могла заключать данная система. Еще более загадочно звучит заявление о том, что “непонятно”, может ли возникнуть “аспект, связанный с поэтикой символизма” при обсуждении таких тем, как “Гиппиус и Ахматова”, “Гиппиус и Цветаева”. То, что такой аспект, несомненно, есть, ясно с первого взгляда (первая — яркая символистка, две другие принадлежат к иным поэтическим “конфессиям”). Другой вопрос, как решать данную проблему. Столь же непростые взаимоотношения характеризуют “соприкосновение” поэзии И. Анненского с символизмом и постсимволизмом. Предложенный Л.Я. Гинзбург термин “психологический реализм” (или, по версии Вяч. Иванова, “земной символизм”) немногое проясняет по сути, хотя, по-видимому, он принимается автором книги, но им не разъясняется и активно не используется. Хотелось бы оспорить и следующий тезис ученого: “В творчестве больших поэтов явственнее проступает “свое” и “чужое”. Думается, что это все же характерно для поэтов второго и третьего ряда. Поэтому включение в “список” анализируемых творцов не столь ярких дарований, как указанные выше, а например, В. Нарбута, М. Зенкевича, Е. Кузьминой-Караваевой, сделало бы наблюдения автора еще более убедительными.

Но если обратиться к образу, использованному Брюсовым в статье “Ключи тайн”, открывавшей первый номер журнала “Весы” и содержащей намек на людей, не восприимчивых к творчеству, глухих к звучанию стихотворных произведений, — о неумелом обращении попавшего во дворец Тома с королевской печатью (из романа М. Твена “Принц и нищий”), то применительно к автору данной книги можно с уверенностью сказать: О.А. Клинг не только знает, как пользоваться печатью, но он умело орудует и ключами, открывающими двери искусства и тайны литературоведения.

Мария Михайлова