Дальневосточное Зазеркалье

В катакомбе капала вода и росли настоящие, хотя и небольшие, известковые сталактиты. Пол в этом подземелье был ступенчатым, и ступенчатым был бетонный потолок. Несмотря на теплое время года, ступени пола покрывал сплошной толстый лед. Пацан лет одиннадцати, я поскользнулся, проехал по этому льду и отлично впечатался лбом в нависавшую ступеньку потолка. Друзья отвели меня в ближайший оазис цивилизации, которым оказался рыбокомбинат, и там я долго смывал с лица кровь, нагнувшись над раковиной. Если мне сейчас зачесать волосы назад, станет видно, что в месте удара они до сих пор растут неровно, ступенчато, как тот потолок катакомбы.

Так я познакомился с Татаркой.

Я вырос недалеко оттуда, в том же районе Владивостока под названием Вторая Речка. Отделенная от наших родных, обойденных и оползанных до последнего метра, улиц Кирова и Енисейской жирной мазутной линией Транссиба, Татарка воспринималась как самостоятельный населенный пункт — этакие внутригородские выселки.

Вдоволь покочевав по Владивостоку в студенчестве, я вернулся на Вторую Речку и снял однушку-хрущевку на Енисейской — “Енисейке”. Теперь, спускаясь по утрам к автостоянке, разместившейся на территории бывшей овощебазы, я каждый раз вижу вдалеке давно не крашенные, выцветшие строения Татарки. Вижу контуры мыска Фирсова и корпус рыбокомбината на берегу Амурского залива, убогий грязноватый пляжик и пустыри вокруг. Неподалеку, левее, в море впадает Вторая Речка, давшая этому району название. Когда-то, говорят, в ней нерестился лосось. Сейчас Вторая Речка — грязная канава, хотя оборонные заводы выше по течению, много лет сливавшие в нее свою химию, давно не работают. Сбываются мечты местного эколога-экстремиста, заявившего, что люди должны уехать отсюда и дать природе восстановиться. Но рыбаков возле того места, где речка втекает в море, можно встретить и сегодня. Не знаю, что они там ловят.

Близость к морю сама по себе еще не сообщает району “элитности” или хотя бы веселой курортной уютности. Татарка — это материковый остров, городская периферия, недотягивающая даже до статуса спального района. С одной стороны она жестко ограничена железной дорогой, с другой не менее жестко — Амурским заливом. Кажется, здесь не действуют никакие человеческие законы. Захламленные полупустые пространства, архитектура в стиле “баракко”, гаражи для моторок на берегу — идеальное место для пыток, насилия и убийств. Здесь ваше тело никто не найдет.

Рядом с Татаркой — железнодорожная станция Вторая Речка. Если забраться вечером на виадук, то хорошо смотреть на море и на солнце, садящееся на том берегу залива прямо в синеватые сопки. За сопками совсем близко, пешком можно дойти, — Китай. Виадук одной своей железобетонной ногой ступает почти на пляжик, на котором вечерами собираются автомобили. В одних уединяются парочки, и эти машины стоят неподвижно, чуть покачиваясь на амортизаторах. Другие резво крутятся на галечно-асфальтовом пятачке от виадука до рыбокомбината — здесь парни дают своим девушкам попрактиковаться в вождении перед сдачей на права. Гаишников тут нет, движения тоже почти нет, потому что проехать сюда непросто, да и незачем.

На улице Татарской во Владивостоке 15 декабря 1950 года в семье военного летчика и учительницы биологии родился сын Боря. Фамилия летчика была — Грызлов. Тогда эту фамилию никто еще не знал. Будущий соратник “национального лидера” Путина провел здесь, согласно официальной биографии, первые четыре года своей жизни и уже в 1954-м был увезен родителями в далекий, почти столичный Ленинград. Больше с Владивостоком Борис Грызлов не был связан никак. Возможно, он тут даже не бывал до тех самых пор, пока не стал министром внутренних дел России, а потом — председателем Госдумы и одним из лидеров кремлевско-бюрократической партии “Единая Россия”. Сами эти лидеры предпочитают называть ее “партией большинства”.

Промерзлым свистящим декабрем 2008 года на центральной площади Владивостока тренировался отряд милицейского спецназа из Подмосковья. Только что были повышены пошлины на ввоз подержанных иномарок, и Владивосток, давно подсевший на праворульки из соседней Японии, взбунтовался. Жандармов из подмосковного Щелкова прислали на “Ил-76” специально для того, чтобы избить нас.

Не буду останавливаться на том, чем стали подержанные праворульные машины из Японии для Дальнего Востока в последнее десятилетие ХХ века. Тем декабрьским воскресеньем необъятные от обильного питания, ежедневного спортзала и зимней формы менты сравнительно благополучно разогнали людей по переулкам и “бобикам”, умудрившись никого не убить. Синяки прошли, липовые административные протоколы с вписанными задним числом понятыми были подшиты в дела, позорные мировые суды, по такому случаю работавшие до утра, вынесли свои штрафные вердикты. Владивосток, до тех пор еще не битый (это в столицах — Москве и Питере — разгон демонстрантов уже давно вошел в практику, а нашим омоновцам приходилось для поддержания формы гонять в Чечню), получил глубокую психотравму.

Риторический добивающий удар в нашу коллективную голову нанес тот самый уроженец улицы Татарской. Мало физически одержать победу; нужно зафиксировать ее в истории, впрыснуть в общественное сознание единственно верную интерпретацию произошедшего. И он занялся этим. “Никаких причин для столь ярого проявления недовольства нет. Сначала необходимо разобраться в ситуации, а потом принимать какие-то решения, — заявил Грызлов два дня спустя. — Если мы говорим о том, что пострадают те 500 человек, которые наживаются на перепродаже автомобилей, приобретаемых в Японии, значит, они должны заняться более нужным для народа бизнесом”.

То есть в ситуации еще не “разобрались”, но уже понятно, что “причин для недовольства нет”... Слова спикера были восприняты во Владивостоке как прямое оскорбление. Здесь бы он, конечно, не стал делать подобных заявлений, но современное информационное пространство глобально и синхронно. И важно не то, сколько людей в заброшенном Приморье были к тому времени вовлечены в автокоммерческую орбиту на самом деле — пятьсот человек, пять или все пятьсот тысяч. Для функционера госаппарата очевидна презумпция виновности рядовых граждан — и одновременно презумпция невиновности силовика, “государева человека”. “Если вы еще на свободе, это не ваша заслуга, а наша недоработка” — такой популярный лозунг милиционеры любят помещать на своем рабочем месте. Возможно, милая фраза кажется им остроумной при своей очевидной антиконституционности. Хотя — кого у нас волнует та конституция?

Грызлов добавил еще, что в России “очень демократический закон, который предполагает массовые митинги, шествия. Все делается очень легко: подается заявка, выдается разрешение. Почти нет каких-либо критериев, чтобы запретить нормальную манифестацию, нормальный митинг. Но если массовые шествия и манифестации организовываются без уведомления, без получения разрешения, то это нарушение закона. А любое нарушение закона должно караться. Это фактор сильного государства, которым является Россия”. Слыша такие заявления, я всякий раз убеждаюсь, что “государевы люди” и я живем в разных Россиях. В их России существуют “очень демократические законы” и “все делается очень легко”. В моей России на “очень демократические законы” властям наплевать. Они всегда найдут способ не согласовать проведение митинга, который им не показался “нормальным”. России моя и Россия Грызлова совпадают только в одном — в слове “караться”.

Контрольный выстрел Грызлов произвел еще через три дня — чтобы дошло до самых дремучих. “Недавние массовые акции протеста на Дальнем Востоке вызваны не экономическими причинами, а спровоцированы определенными силами, — сказал он на последнем в 2008 году заседании Госдумы. — Мы обсудили эту ситуацию. Она вызвана не экономическими причинами. Ее разогревают до политического характера, и это спровоцировали ряд людей и общественных организаций. Есть попытки раскачать политическую ситуацию в нашей стране, пользуясь экономическим кризисом”. Фамилии “ряда людей”, естественно, названы не были. А за голословные заявления ответственность чиновников не предусмотрена.

Возможно, мы бы отнеслись к словам председателя Госдумы проще — пусть мелет, москвич питерский, что он вообще там у себя понимает, в первый раз, что ли; но к тому времени бывший “татарский” мальчик уже был Почетным гражданином Владивостока. И наивные еще надеялись, что он вступится за нас.

Звания Почетных граждан Владивостока присваивает городская дума. Это происходит ежегодно, в конце весны или начале лета, чтобы приурочить вручение соответствующих удостоверений к 2 июля — Дню города.

Дума находится в красивом “доме с башенкой”, выкрашенном в голубое и белое. Здание это старое — по владивостокским меркам (старое — не в смысле ветхое, а в смысле — красивое). Улица, где оно стоит, носит имя революционера Константина Суханова, первого председателя Владивостокского совета рабочих и солдатских депутатов, расстрелянного белогвардейцами в 1918 году. У него было гораздо больше оснований называться Почетным гражданином Владивостока, чем у Грызлова. Говорю это не потому, что Суханов был красным, а красные мне нравятся больше, чем белые, но потому, что он по крайней мере принял прямое участие в судьбе нашего города. Хотя и не родился здесь, как Грызлов.

Если исходить из самого факта физического появления на свет, то я лучше сделал бы Почетным голливудского актера Юла Бриннера — бритоголового героя “Великолепной семерки”, звезды середины ХХ века. Родившийся во Владивостоке в 1920 году в семье известных предпринимателей швейцарского происхождения, Юл — тогда Юлий Борисович — ребенком был увезен в эмиграцию. То есть заслуг перед городом у него примерно столько же, сколько у Грызлова. Но он по крайней мере прославился на весь мир своими фильмами. А Грызлов — разве что “Единой Россией”.

Дума сделала Грызлова Почетным летом 2006 года. Для этого пришлось срочно перековеркать соответствующее положение. В нем был замечательный пункт: “Звание может быть присвоено лицу, замещающему выборную государственную или муниципальную должность, не ранее, чем через три года после завершения срока его полномочий”. То есть Грызлов — действующий спикер Госдумы — был фигурой непроходной. Но депутаты с подачи мэрии быстренько выбросили этот пункт, лицемерно мотивировав внесение этой поправки тем, что данное условие “ущемляет права граждан” — тех самых действующих чиновников. После этого Грызлову и присвоили соответствующее звание. С убедительным счетом 17:3.

Уже осенью председатель Госдумы прилетел во Владивосток. В октябре планировались выборы, и ему нужно было поддержать друзей-единороссов. Тогда-то он и получил удостоверение Почетного. Вместе с другими положенными регалиями его вручил Грызлову в Доме офицеров флота мэр Владивостока Владимир Николаев — легендарный человек из девяностых с жирным романтико-криминальным шлейфом, ранее известный в определенных кругах как Винни-Пух. Уже через несколько месяцев Николаева отстранили от должности, доставили в наручниках во Владивосток из Москвы, где он, говорят, отчаянно искал защиты в высоких кабинетах, и поместили в СИЗО, а впоследствии осудили (получив условный срок и оказавшись на воле, Николаев скрылся за границей). Но тогда он был еще в фаворе.

Грызлов клялся в вечной преданности городу своего детства, обращаясь к аудитории: “Земляки!”. Говорил о планах развития Дальнего Востока, строительстве новых предприятий. Старые советские предприятия к тому времени давно развалились; “земляки” выживали японскими тачками, китайскими тряпками да корейской лапшой “Доширак” с пирожными “Чоко-пай”...

Почетный гражданин Владивостока может бесплатно ездить на любом городском транспорте, кроме такси. Он имеет право быть погребенным за счет городского бюджета и принятым мэром без очереди. Ему дается привилегия внеочередного получения земельного участка под индивидуальное строительство, налоговые и коммунальные льготы, бесплатное обслуживание в муниципальных больницах. Вскоре дума добавила к списку этих привилегий и ежемесячную денежную премию — десять тысяч рублей. “И зачем Грызлову эта десятка? — подумал, помню, я тогда. — А вот местный студент на эти деньги мог бы однушку снимать”. Тогда во Владивостоке еще можно было снять однокомнатную квартиру за десять тысяч. В городе жил не один десяток людей, куда больше Грызлова достойных звания Почетного гражданина. Самое главное, что им, старикам, положенные бонусы были бы совсем нелишни.

В последние дни 2008 года в городе еще квартировал подмосковный спецназ. В газете, где я тогда работал, о произошедшем на площади мне не дали написать ни строчки. Незадолго до этого газета перешла под контроль местных властей, и с ее страниц стремительно вытравливались последние рудиментарные следы правды. И вот тогда я решил реабилитироваться — хотя бы лично. За какие-то полчаса, торопливо набивая теснящие друг друга в голове строчки, я написал обращение — не как журналист, но как житель города. Я подробно обосновал, почему человек, позволяющий себе такое поведение, как Грызлов, недостоин оставаться Почетным гражданином Владивостока. Теперь обращению надо было как-то дать ход. Раз решение принимала городская дума, решил я, ей его и отменять. Обращаться на имя председателя гордумы было бесполезно — это был (и есть) не просто единоросс, но редкостный конъюнктурщик. Впрочем, в думе была и какая-никакая оппозиция, в том числе несколько коммунистов. Им должна была оказаться на руку такая возможность ударить по политическому противнику. Я решил действовать через них, поскольку других вариантов не имел. Я давно знал (хотя никогда не состоял ни в какой партии) руководителя местного отделения компартии, бывшего мэра одного из приморских городов. Теперь он был депутатом краевого Законодательного собрания и одним из немногих порядочных людей во власти. Я нашел его номер и набрал. Он предложил опубликовать обращение в местной партийной газете и на сайте. Моей целью и была огласка, я не возражал.

“Коммунисты инициируют вопрос о лишении Грызлова звания “Почетный гражданин Владивостока”. Бориса Грызлова могут лишить звания “Почетный гражданин Владивостока”. Приморцы обиделись на Грызлова. Борис Грызлов, похоже, не оправдал доверия жителей столицы Приморья”, — наперебой сообщали приморские, а затем и центральные информационные агентства. Я был почти удовлетворен. Интернет как последний островок относительной свободы начал тут же наполняться “каментами” — постами, то есть сообщениями читателей. Они высказывались примерно так (орфография, пунктуация и все остальное — на совести авторов).

— А только что телеканал россия вести-Дальний Восток, опять цитировал этого урода и опять 500 автобарыг! Замалчивание реальной ситуации говорит о страхе и слабости действующей власти...

— Да что вы все на борюсика! Педроссов всех гнать надо!!! Причем не в форумах, делом!

— Уж лучше почетный гражданин бухты Горностай.

Горностай — поселок на побережье Уссурийского залива, омывающего Владивосток с востока (Татарка находится на противоположной стороне города, западной, и омывается заливом Амурским). Это жутковатое пустынное местечко известно благодаря титанической, дымящей, прямо-таки инфернальной свалке, также называющейся Горностаем. “Увезем на Горностай” — популярная местная угроза.

Приморье никогда не входило в число самых лояльных по отношению к власти регионов России, что подтверждается даже таким лживым инструментом выявления общественных настроений, как выборы. И тем не менее считалось, что на каждых федеральных выборах Приморье, пусть и с процентом чуть ниже среднероссийского, стабильно поддерживает действующую власть — ее партию и ее ставленников. Изучая “каменты”, я специально поднял итоги предыдущих выборов в Госдуму, прошедших годом раньше описываемых событий — в декабре 2007-го. “Единая Россия” набрала в Приморском крае 55,82% (в среднем по России — 62,8), ЛДПР — 13,33 (по России — 8,8), КПРФ — 11,91 (по стране — 11,6), “Справедливая Россия” — 9,86 (по стране — 8,8)… Уже через несколько месяцев выбирался президентом Медведев, назначенный Путину в преемники. Избиратель, в том числе и приморский, снова не подвел.

Чему верить — данным системы ГАС “Выборы” или грубому, корявому, порой нецензурному, но искреннему волеизъявлению на интернет-форумах? Я верю своим глазам больше, чем Центризбиркому и государственной социологии. Ведь я живу не в Кремле, а во Владивостоке, на Второй Речке. Я сам себе социология.

Наступил 2009 год. Оппозиция продолжала протестовать — теперь уже против всего сразу. В резолюции январского коммунистического митинга восьмым пунктом значилось мое предложение лишить Грызлова владивостокского “гражданства”. Как трезвый человек я понимал, что в имеющихся условиях у моей идеи нулевые шансы на успех. Моя задача была иного — информационного характера. Включение вопроса в повестку заседания думы значило бы, что предложение снова будет обсуждаться и снова пробежит по лентам информагентств. Не сам Грызлов, но его коллега по Госдуме пышноусый депутат Пехтин откликнулся на январский митинг гневным заявлением: “Коммунисты предъявляли давно набившие оскомину требования к федеральным и краевым органам власти. Однако в первую очередь они должны были бы обратить эти требования к себе! Когда коммунисты находились у власти во Владивостоке, они умудрились развалить всю хозяйственную структуру города. Сейчас же руководство города, поддерживаемое партией “Единая Россия”, принимает конкретные действенные меры по улучшению условий жизни…”.

“Вся хозяйственная структура города”, как ни крути, и была создана при коммунистах. Разваливали ее уже другие. Но чиновникам нет дела до таких нюансов.

В конце января я пришел на первое в новом году заседание городской думы. Пункта о Грызлове в повестке не значилось. На традиционном брифинге перед началом заседания я задал председателю думы соответствующий вопрос. Он ответил, что подобных инициатив ни от одного депутата не поступало. Когда я спросил о судьбе своего предложения у руководителя фракции коммунистов, его приветливая улыбка завяла. Он убрал бледную руку в карман и начал подробно рассказывать про механизмы принятия тех или иных нормативных актов — мялся, сокрушенно гримасничал… Я предложил ему оформить мое предложение как инициативу не объединения, а одного из депутатов.

— Я не могу идти на такое. Я — государев человек, у меня погоны, я не могу с такими инициативами, это вам можно как свободному художнику...

Весной в Амурском заливе, открытом океану на юг, взламывало лед и выносило в открытое море. На севере, в углу залива, лед еще стоял крепко. Там были видны мелкие черные точки рыбаков и покрупнее — машин. В один из таких ранневесенних дней меня занесло на Татарку. Низачем — просто решил туда завернуть, раз уж все равно находился в этом районе, ехал по Енисейской и располагал временем.

Татарка — даже сейчас задворки, зажатые между рельсами и морем. Полвека назад это была, верно, совсем далекая окраина. Еще не город. Да и вся Вторая Речка не была Владивостоком в полном смысле; в город добирались на паровозе. Тогда на Второй Речке располагалась знаменитая владивостокская пересылка, через которую транзитом проходили зэки, направлявшиеся пароходами на Колыму. Считается, что именно на этой пересылке умер поэт Мандельштам — за каких-то двенадцать лет до рождения Грызлова. Только в 1959-м к нам приехал Хрущев и объявил о планах построить “Большой Владивосток”, взяв курс на Сан-Франциско. Лишь после этого Вторая Речка, соединившись с центром новым проспектом 100 лет Владивостоку, стала вполне цивилизованным, хотя и по-прежнему периферийным районом.

Но Татарки не коснулось даже это.

Я свернул с Енисейской вниз, в сторону моря, и направился к железнодорожному переезду. Надо же — здесь положили асфальт! Я вспомнил, как совсем недавно во Владивосток приезжал из Хабаровска полпред президента Исхаков — бывший мэр Казани, которого вскоре после его дальневосточной миссии направят почему-то в Саудовскую Аравию, постпредом России при организации “Исламская конференция”. Исхакову тогда рассказали, что Грызлов родился во Владивостоке. Он страшно возбудился от этого факта и, возможно, еще больше — от названия родной грызловской улицы. Не потому ли здесь вскоре появился давно не виданный асфальт?

Вот они, дома старой Татарки — старые, облупленные, желтоватые. Каменные, двухэтажные; высокие крыши с крутыми скатами и чердачными окнами. Полудеревенский вид у этого райончика… Странный указатель — “Море”; поехал по указателю. Здесь асфальт уже отсутствовал. Грунтовка была залита откровенной жидкой грязью, кое-где торчали островки тающего мокрого снега.

Уже через несколько минут мне надоело полоскать машину в грязи. Я развернулся, так и не доехав до места, где в начале 1950-х жила семья летчика Грызлова. Разворачиваясь, увидел с неожиданного ракурса за просторным пустырем и железной дорогой район, в котором жил в детстве. Удивился виду розово-желтых “элитных” новостроек на Кирова, закрывших моим родителям вид на море. Отсюда этот микрорайон казался совсем чужим, незнакомым…

В апреле во Владивосток приехал еще один большой человек путинской России — руководитель Счетной палаты РФ Сергей Степашин. Он родился двумя годами позже Грызлова в тогда еще русском Порт-Артуре и в конце 50-х провел несколько детских лет во Владивостоке на улице Гамарника. Это недалеко от Татарской.

Степашин, я помню, приезжал и годом раньше. Посещал “свой” двухэтажный барак по улице Гамарника, 18-б, где за прошедшие полвека, кажется, ничего не изменилось. Даже туалет по-прежнему был во дворе. Местные власти, правда, подсуетились: впервые за много лет отремонтировали фасад и оборудовали бельевые площадки. В подъезде установили железную дверь и пластиковое окно, побелили стены. Сделали косметический ремонт и в коридорчике у квартиры старенькой “тети Вали” — она единственная из нынешних обитателей степашинского барака помнит мальчика Сережу, которому нравились ее пирожки с морковкой.

На этот раз фасад взялись красить снова. Это проще и быстрее, чем подводить сюда отсутствующие водопровод и канализацию. Или давать обитателям VIP-барака с пластиковыми окнами новые квартиры. В компании губернатора и мэра Степашин снова зашел в гости к тете Вале. Высокому гостю рассказали, что здесь скоро вырастут современные дома, в которых поселятся в том числе и нынешние барачные жители. Степашин растрогался и пообещал в следующий раз привезти во Владивосток своих родителей.

Из соседнего барака, где не было пластиковых окон, на тетю Валю и ее соседей смотрели завистливыми глазами. На все российские бараки Степашиных всегда не хватает.

Ближе к лету дума Владивостока приступила к присвоению очередных почетных званий. “Большинством голосов была поддержана кандидатура командующего ТОФ с декабря 1986 года по апрель 1993 года, адмирала в отставке Геннадия Хватова, — сообщила пресса. — Как подчеркнул в своем выступлении Почетный гражданин города Владивостока Виктор Миськов, Геннадий Хватов, занимая высокую должность командующего флотом, многое сделал для развития города. Он — единственный из командующих после выхода в отставку остался жить во Владивостоке. Сегодня Геннадий Хватов активно занимается общественной работой, вопросами патриотического воспитания, его авторитет по-прежнему высок среди моряков-тихоокеанцев и горожан”.

Первоначально вместо Хватова предлагалось сделать Почетным спикера городской думы Морозова, но тот заявил самоотвод в пользу отставного адмирала.

— Это человек очень достойный. Это единственный командующий в истории Тихоокеанского флота, кто после увольнения с военной службы остался во Владивостоке! — повторил Морозов уже высказанный до него аргумент. Других заслуг Хватова депутаты почему-то не вспомнили. Хотя весь Владивосток знал, что это в бытность Хватова командующим ТОФ на острове Русском под Владивостоком (остров виден прямо из окон штаба флота на Корабельной набережной) умирали от голода матросы-срочники. Была тяжелая зима с 1992-го на 1993-й; четверо матросов умерли, еще несколько сотен попали в госпиталь с диагнозом “алиментарная дистрофия”. После того как скандал вскрылся, Хватов ушел с поста командующего. Я далек от того, чтобы винить в “голодоморе” одного Хватова, но факт есть факт. Эту скандальную историю, однако, не вспомнили. Зато привели вот этот странный аргумент: мол, остался в городе, не свалил в Москву, как остальные…

Этот Морозов, кстати, тоже фигура интересная. Не сам по себе, а — социологически или даже антропологически, как одно из лиц эпохи. Большую часть своей жизни он прослужил в погранвойсках и дошел до генерала. Он любит рассказывать о том, как досрочно подал в отставку в знак протеста против передачи российских территорий Китаю. Это было в конце 90-х: Россия и Китай проводили на границе уточняющие демаркационные работы, и, как водится, в результате этих работ выросла территория не России, но Китая. Морозов входил в демаркационную комиссию от пограничного округа — и вот подал рапорт, хлопнул дверью. “Нормальный поступок, достойный”, — была моя первая реакция. Потом я увидел, что все сложнее.

Я не поклонник 90-х, но еще в меньшей степени я поклонник нулевых. В 90-х в стране была хотя бы политика. Еще принимались красивые позы, делались сильные жесты, произносились громкие, гордые слова. Губернатор Приморья мог открыто “воевать” с Москвой, и ничего серьезного (отставки “по собственному желанию” или тюремного срока) ему за это не было. Пограничный генерал мог позволить себе снять погоны — и после этого не исчезнуть в политическом небытии. Морозов вскоре благополучно избрался в депутаты краевой думы. Потом стал помощником следующего приморского губернатора, и в этом своем качестве вызвал у меня отвращение. Я не мог поверить, что этот в прямом смысле слова пресмыкающийся перед губернатором человек — генерал. Он вел себя слишком суетливо и некрасиво. Потом я сообразил, что Морозов — типичный “службист”: он любил и умел командовать, одновременно любя и умея подчиняться. Став помощником губернатора, он старательно играл роль подчиненного; стань губернатором сам Морозов — он ожидал бы такого же пресмыкания по отношению к себе. Я оказался прав: когда Морозов возглавил думу Владивостока, пресмыкание исчезло моментально. Он превратился в руководителя — опытного, мудрого, чуткого, но и требовательного. После этой метаморфозы я уже мог признать в нем бывшего генерала.

Так вот, нулевые задали иной стиль. И когда Россия принесла Китаю новую жертву, уступив очередную порцию дальневосточных территорий, а “Единая Россия” в Госдуме успешно ратифицировала это решение, Морозов не вышел из партии, как когда-то уволился из армии. Тогда было можно и модно хлопать дверьми, сейчас надо было послушно брать под козырек, приветствуя любое решение сверху. И он взял — ему не привыкать.

Весна прошла, и лето тоже прошло, и осень. Приближалась годовщина “декабрьского избиения” владивостокцев, которую мы решили достойно отметить там же, на площади. Но еще раньше, в день “ельцинской” Конституции 12 декабря, оппозиция запланировала автопробег в защиту конституционных прав граждан. Мэрия даже согласовала места проведения пикетов, что удивительно. От пикета к пикету предполагалось двигаться организованной колонной.

За несколько дней до автопробега выпало две или даже три месячные нормы снега. Пробкой был весь город. Он встал огромным тромбом. Обычно текучие, сейчас автомобильные реки намертво замерзли. Власти не смогли сделать со стихией ничего и капитулировали. Дороги покрылись толстым слоем слежавшегося снега и льда, под которым никак не ощущались даже высокие бетонные “лежачие полицейские”. Вдоль обочин валялись пластиковые листы оторванных защит двигателей. “Скорые помощи” и патрульные милицейские машины напрасно надрывались бесполезными мигалками.

Сидеть бы дома, но мне нужно было попасть на пресс-конференцию одного крупного мента — он возглавлял милицию общественной безопасности Владивостока. Хотелось спросить его, как он отреагирует на запланированный автопробег и последующее празднование годовщины разгона горожан подмосковным ОМОНом.

Полковник был похож на готовый к стрельбе автомат. Лучи его больших звезд, по три на каждом широком плече, кололи даже на расстоянии, а пронзительные синие глаза склоняли к раскаянию и чистосердечному признанию. Он выглядел исправным, обслуженным, смазанным репрессивным механизмом государства. Цепным псом власти. Ему нужно только дать команду, а рвать он будет с энтузиазмом. Не только затем, чтобы выслужиться. А просто потому, что ему это нравится, что он создан для этого — мужчина, боец, хищник.

Дождавшись, пока иссякнут вопросы к полковнику у коллег, я задал ему мои.

— А почему я должен стоять в пробке из-за этих господ, которые своим автопробегом преследуют какие-то свои политические цели? Выражайте свое мнение, пожалуйста, но только в соответствии с действующим законодательством, чтобы не нарушать права других граждан, — с привычной обтекаемостью ответил полковник.

— И все-таки: что вы будете делать?

Полковник улыбнулся, как если бы разъяснял простые вещи непонятливому ребенку.

— С нашей стороны никаких действий, противоречащих Уголовному кодексу или Административному кодексу, не будет. Это я гарантирую.

Полковник нравился себе в этой чистой отглаженной форме. Ему нравилось, что вечером его покажут по телевидению. Нравилось, что он может четко ответить на любой мой “каверзный” вопрос.

— Автопробег — это двенадцатое число, а на двадцатое на площади еще запланирован “протестный хоровод” вокруг елки в честь годовщины известных событий, его вы не будете разгонять? — спросил я вдогонку. — Хоровод в отличие от митинга не требует согласования, такой формы в законе не предусмотрено…

Полковник снова улыбнулся. И мотнул головой раздраженно.

— Да водите вы, господи, я тут при чем! Самое главное — чтобы не нарушали права других граждан, вот чего я хочу от этих господ. Есть закон, по которому будем жестко работать. Есть статья Административного кодекса — значит, отвечайте, родные мои! Мы уже научились. Все, кто пытался что-то сделать на последних акциях, — все спокойно уехали в Артем. Схема отработана. Так что я бы не рекомендовал.

Полковник имел в виду милицейский спецприемник в соседнем городе Артеме для тех, кто подвергся административному аресту. Раньше такой приемник был и во Владивостоке, но давно пришел в аварийное состояние, и его никак не могли отремонтировать. Поэтому пьяных водителей, не имевших прав, и другой подобный контингент возили в Артем.

Пресс-конференция завершалась. Полковник напоследок попытался сформировать позитивный облик милиции в глазах журналистов. Повторил любимый тезис милицейского начальства: мол, мы сотрудников не в инкубаторах выращиваем, какое у нас общество — такое и МВД.

В следующий раз я увидел полковника на автопробеге. Обычно после двух-трех дней снежного плена становится лучше. На этот раз стало хуже: неожиданно потеплело и полил, несмотря на декабрь, настоящий дождь. Природа будто смилостивилась, и полдня я ездил по лужам, но эта ее милость оказалась коварной. Ночью подморозило снова — и снежно-водяные дороги в считаные часы стали ледяными.

Милиция заблокировала автопробег почти сразу после старта. Людей в серо-синеватой форме было больше, чем самих участников пробега. В толпе я узнал знакомого чекиста. Были и прокурорские, не сиделось им дома в выходной. Машины протестующих зажали у автозаправки и начали за что-то выписывать протоколы. Каракули в этих протоколах гармонировали с обильным каракулем милицейских папах.

Парадом командовал полковник. Шапка надвинута на глаза, лишь торчит крупный острый нос и шевелятся неприятно выпяченные, привыкшие к мату и крику губы. Он отвел одного из организаторов пробега в сторону, чтобы никто не услышал его слов.

— Хочешь, я тебе разобью е…ло? — сказал организатору полковник. — П…р е…ный! Ты меня уже достал. Я к тебе относился по-хорошему. Но теперь ты меня узнаешь. Тебя будет крепить каждый мент, каждый день. Твое е…ло и твою машину знают все, ты понял?

Я знал, что через месяц полковник собирается поступать в академию МВД. Он ее окончит и тогда сможет в будущем претендовать на генеральскую должность.

Может быть, полковник был просто крайним — ему приказали, он взял под козырек. Или же выслуживался по собственной инициативе, зная, что лучше перегнуть в эту сторону, чем в обратную: за запреты и разгоны ему ничего не будет. Но я видел то, с каким удовольствием он “работает”. Репрессивный процесс доставлял ему густое плотоядное удовольствие. Он кайфовал, мужчина-хищник, как можно кайфовать от свежей живой еды, от победы над врагом, от обладания самкой.

Насчет “разбить е…ло” он не преувеличивал. Бить морды он любил и умел. Крепкий мужик, тренированный. Не пузатый, кстати, как многие милицейские полковники. Я вспомнил, как в прошлом году во Владивостоке шли бои между жителями улицы Толстого и компанией-застройщиком, пожелавшей воткнуть очередной элитный новострой прямо в середину микрорайона, во дворик. Дело дошло до ОМОНа и голодовок. Одного из наиболее активных борцов с “точечной застройкой” полковник (ведь наша милиция не может в конфликте жителей и строительной компании выступать на стороне первых) тогда ударил головой в лицо, предварительно сняв свою фуражку. Свидетели потасовки потом написали в своем заявлении, что видели и момент удара, и след на лице “толстовца” от, цитирую, “удара тупым предметом (голова полковника)”. Правда, позже все равно оказалось, что это, напротив, “толстовец” напал на полковника. А сам полковник заявил на пресс-конференции, что действия “толстовцев” оплачиваются кем-то со стороны и что голодали они не по-настоящему. Правда, обещанных доказательств своих слов так и не привел. Представителям государства у нас такое прощается. Еще и не такое прощается.

Люди слишком часто судят других по себе. Полковник, видимо, не понимал, что у человеческого поведения могут быть самые разные мотивы помимо денежных. Потом, кстати, говорили, что сам он за свою доблесть получил от той компании-застройщика квартиру. У меня нет намерения сводить с полковником и ему подобными счеты. Я даже их настоящие фамилии не хочу называть, потому что это не кляуза и не жалоба в прокуратуру. Мне просто интересно, откуда они берутся.

Полковник тем временем начал вырывать флаги, укрепленные на машинах. Почему-то он не стал доверять это важное дело подчиненным. А может, они отказались?

— Товарищ полковник, — сказал уравновешенный, фиг из себя выведешь, молодой предприниматель (не автомобильный, нет, совсем другого профиля, он не бизнес свой вышел защищать) и правозащитник Александр, — если это изъятие, то составляйте протоколы изъятия и приглашайте понятых. И покажите для начала ваши документы. Иначе это просто грабеж. Флаг — моя собственность!

Полковник не реагировал. Тогда парень крепко схватил свой флаг обеими руками и потянул к себе. Тут же по нему прошлись несколько ног в милицейских ботинках, а несколько пар рук схватили и запихнули его, так и не выпустившего флага, в серый УАЗ-“таблетку”. Мировой суд дал Александру десять суток административного ареста. Видеосъемки происходившего у автозаправки и наши свидетельские показания оставили женщину-судью равнодушной. Она поверила полковнику, тоже пришедшему давать свидетельские показания. В знак протеста арестант объявил голодовку.

В день годовщины нашего разгона мы вышли на площадь. Нас было меньше, чем год назад. Сейчас на нас хватило бы и одного взвода ментов.

Елку на площади еще не поставили — только монтировали остов. Через несколько дней, так и не дождавшись наступления нового года, она рухнет, не выдержав штормового ветра или, возможно, позора и бессмысленности всего происходящего. Покончит с собой в знак протеста. И хорошо еще, что благородно никого не пришибет.

За день до этого я ездил в Артем — отвозил передачу человеку, не отдавшему флаг. С утра давила честная двадцатка, да еще с ветром, и я сочувственно смотрел на свою немолодую “Камрюху”, которой с утра пришлось натужно проворачивать простывший напрочь коленвал. Спецприемник для административных арестантов обнаружился мной на дальней и мрачной окраине Артема, когда-то — шахтерского городка. Это был бледно-красный двухэтажный барак за гнилым покосившимся забором. Я передал сидельцу минералки, чая, сигарет и книг. Свиданий здесь не давали.

На обратном пути услышал по радио о встрече в Москве президента Медведева со своим полпредом на Дальнем Востоке Ишаевым. “По словам полпреда, президент России был приятно удивлен, что, несмотря на мировой финансово-экономический кризис, в Дальневосточном федеральном округе сохранилась положительная динамика социально-экономического развития, — ворковал женский радиоголос. — В целом у Президента России осталось доброе, благоприятное впечатление о Дальнем Востоке, сказал Виктор Ишаев”.

Во Владивостоке я опять попал в пробку — и наглухо, на несколько часов. Мне нужно было на работу. Некрасовский путепровод, покрытый отполированным льдом, стеклянно блестел. Этот блеск странно сочетался с электрическими новогодними гирляндами, развешанными вдоль путепровода и образующими километровый верноподданный триколор. Я сжег реку бензина и моток нервов, пока не добрался, наконец, до последнего нужного мне поворота. Уже стемнело, и загорелась белым вывеска цветочного салона “Норита”. Подсветка работала только на трех буквах. В темноте перед глазами горело крупно: “ОРИ”. Мне хотелось орать. Матом.

Сегодня, опасаясь государства, я поехал в центр без машины — на автобусе. Вдоль трассы уже выстроились наряды ДПС. “Боитесь”, — злорадно думал я. Но никаких репрессий на этот раз не было. Власть впервые повела себя… умно, что ли? Милиционеры грелись в автобусе, на всякий случай подогнанном прямо на площадь. Два “КамАЗа” с местными омоновцами стояли поодаль. Через час мы стали расходиться. Была ли это наша победа — не знаю.

Уходя с площади, я оглянулся и увидел белый замерзший “Ниссан Икстрейл”. Из его выхлопной трубы поднимался пар. “Свободу политическим заключенным!” — сиял красными буквами плакат под стеклом. Огромный транспарант черно-белой гаммы с отчаянным словом “Голодовка” закрывал собой весь борт машины. Это двое друзей артемовского сидельца тоже объявили голодовку в знак несогласия с его арестом. Так и жили здесь, на площади под стенами администрации, круглыми сутками. Сочувствующие подвозили им бензин и воду. На них нападала подосланная кем-то гопота, подходила милиция составлять протоколы. А они пытались расширить пространство своей и общей свободы. Обычные, не почетные граждане, остающиеся жить в том городе, который давно оставил Почетный гражданин Владивостока, самый знаменитый уроженец улицы Татарской, наш земляк Борис Грызлов.

Я медленно ехал в автобусе по декабрьскому предновогоднему Владивостоку, по улице Светланской. Необычно ранняя зима не собиралась униматься. Амурский залив, с весны по зиму ласкающий Татарку и весь западный бок Владивостока от Де-Фриза и Океанской до самого Маяка, замерзал и коченел. Море как будто заколачивали гробовой доской. Синее покрывалось белым. Яркое, чистое, дышащее, живое исчезало под ледяным, сальным, твердым и омертвелым.