В начале 1990-х гг., когда Эмма Григорьевна Герштейн (1903—2002) работала над мемуарами и заново переживала драматические эпизоды своей жизни1, она искала собеседника, который бы в одном лице совмещал функции технического редактора, внимательного и заинтересованного слушателя, секретаря, знакомого с архивными разысканиями и опытом комментирования. Но главным условием было отсутствие знаний о важнейших событиях жизни Анны Андреевны Ахматовой (1889—1966) и ее сына Льва Николаевича Гумилева (1912—1992) и, следовательно, беспристрастность в оценке воспоминаний.
В силу этих и многих других обстоятельств осенью 1993 г. началось наше сотрудничество, которое через два года оборвалось так же внезапно, как и возникло. Одной из причин было расхождение в трактовке понятия достоверность мемуаров. Это был не пустой разговор о том, что может и чего не может делать мемуарист, а предметный спор о том, можно или нельзя утаивать сохранившиеся документы.
Работая — по просьбе Э.Г. Герштейн и по ее доверенности — в ее личном фонде в отделе рукописей Российской государственной библиотеки, я обнаружила папку с четырьмя письмами Л.Н. Гумилева, посланными из лагеря в Москву А.А. Ахматовой. Из этих писем в мемуары Э.Г. Герштейн вошло только коротенькое письмо 1951 г., прочитанное Анной Андреевной и оставленное ею мемуаристу2.
О трех других документах Э.Г. Герштейн не стала упоминать3, потому что это неизбежно повлекло бы за собой необходимость внятно ответить на вопрос, по каким причинам не все письма, адресованные сыном А.А. Ахматовой, были ей переданы4. Вопрос этот так и повис в воздухе5.
События тех лет теперь расписаны по дням и по часам6. Вчитаемся в строки, которые сын нашел для матери, которую он не видел почти пять лет, и сравним тональность этих писем с теми, которые в эти же дни Л.Н. Гумилев отправлял другим своим корреспондентам. В каждом из публикуемых документов доминирует клокочущая обида на мать. Она оттесняет на второй план все другие чувства и, как любая страсть, ослепляет и оглушает своего носителя.
Горечь, вызванная углубляющимся разладом с матерью, сквозит в его письмах Наталии Васильевне Варбанец (1916—1987), в которую он влюбился с первой их встречи в мае 1947 г.7 В последние полтора года ссылки, когда их переписка возобновилась, Л.Н. Гумилев обсуждал с ней не только перспективы на будущее, но и самые болезненные проблемы своего существования в лагере.
Так, 31 марта 1955 г. он — невольно или намеренно — сравнил Н.В. Варбанец с А.А. Ахматовой: “…Одновременно с письмом тебе я написал маме тоже изрядно-острое письмо, долженствующее выяснить, любит ли еще она меня или позабыла. От тебя уже три ответа, а от нее ничего. Итог в твою пользу. Получается, что ты не совсем пропащая, в смысле совести, Птица8, а потому целую тебя. L[eon]. …”9.
7 апреля 1955 г. Л.Н. Гумилев продолжил со своей возлюбленной разговор на начатую тему: “… Мама к моей судьбе и жизни относится более чем легкомысленно. … Кстати, ты не сплетничай маме, что я на нее сердит. Я сам доведу это до ее сведения, а тебе тут путаться не стоит — можешь пострадать, и впустую. Видишь — я твои интересы блюду. …
13 апреля 1955 г. Л.Н. Гумилев нашел новые аргументы в поддержку своей позиции: “…Больше всех маму осуждает содержание ее собственных писем. 5 лет она мне пишет что-то столь неосязаемое, что, наконец, я взорвался. Ни на один вопрос нет ответа, ни одна просьба не исполнена. Но не будем ее осуждать и вообще обсуждать сию тему. Тут ничем не поможешь и ничего не поправишь. …”11
26 мая 1955 г. Л.Н. Гумилев отправляет в Ленинград письмо с поручением Н.В. Варбанец и не стесняется в выражениях: “…По маминому вопросу больше не шипи и в него не путайся. Имей в виду, что “московская дура” сама мама. Она не хотела хлопотать за меня и не приехала для личного свидания. Чего больше. Но ты все-таки, не теряя времени, найди моего друга: Юлия Михайловича Мороза12, Владим[ирский] пр[оспект], 3, кв. 10, и, когда мама вернется, введи его и представь маме. Если он ее не усовестит, я не переступлю порога ее дома. Все и не вздумай шипеть. …”13
Через три дня, 29 мая 1955 г. Л.Н. Гумилев повторил свою просьбу: “…Когда вернется мама, и ты у нее побываешь, отпиши, как и что, и приведи к ней Юлия Михайловича Мороза, Влад[имирский] проспект, 3, кв. 10, под “Титаном”14, на предмет выправления мозгов. А то от ее писем мне еще тошнее. Это мой хороший друг и очень умный и дельный. …”15
Поддавшись минутному порыву и позволив себе на каком-то этапе поверить в то, что А.А. Ахматова ничего не сделала для его освобождения, Л.Н. Гумилев в дальнейшем жил с этим убеждением в неволе и не расстался с ним, вернувшись в Ленинград16. Он не поверил Н.В. Варбанец, попытавшейся 29 сентября 1955 г. найти нужные слова: “…Я вообще уверена, что она, м.б., потому только и жива и полноценна, что сознавала себя единственной твоей опорой в жизни. Во всяком случае, очень сомнительно, чтоб она предоставила тебе существовать между небом и землей. …”17
Л.Н. Гумилев не слышал никого. Таков был эмоциональный фон, на котором появилось первое из не прочитанных А.А. Ахматовой писем.
Публикуемые ниже три письма Л.Н. Гумилева из личного фонда Э.Г. Герштейн позволяют заглянуть в бездну того трагического непонимания, которое безусловно сократило жизнь А.А. Ахматовой и бросило тень на все ее творчество18.
Находясь в лагере, Л.Н. Гумилев не знал о том, что в 1949 г. на А.А. Ахматову было заведено персональное дело, которое едва не привело ее к аресту. Теперь, когда часть документов опубликована22, понятно, что останавливало А.А. Ахматову, когда в очередной раз сын спрашивал, когда же она приедет к нему на свидание в Омск. Боязнь навредить ему, потянуть за собой шлейф открытого на нее дела вызывала сердечные приступы и эпистолярную немоту. За каждой строчкой так раздражавших Л.Н. Гумилева “пустых” писем скрыто материнское отчаяние, заставлявшее А.А. Ахматову искать новые формы борьбы за освобождение сына23. Упоминать об этом даже между строк в письмах к нему она, естественно, не могла.
Они не слышали друг друга24. У каждого из них была своя боль, пробиться сквозь которую они не смогли25, а не прочитанные, не дошедшие до адресата письма усугубляли то взаимное непонимание, которое вскоре после возвращения Л.Н. Гумилева из лагеря и привело их к разрыву. Между ними давно уже не было “размена чувств и мыслей”, а без него разговор, особенно на расстоянии, теряет всякий смысл26.
Вводя новые документы в научный оборот, прошу читателей учесть их в контексте переписки А.А. Ахматовой с сыном27, мемуаров Э.Г. Герштейн28 и эпистолярного наследия Л.Н. Гумилева29.
Прошу также оценить безусловное мужество Э.Г. Герштейн, сохранившей эти письма в своем архиве.
Об атмосфере времени, в которое жили действующие лица трагедии, эти документы говорят больше, чем любой комментарий к ним30.
я получил 5 твоих открыток, наполненных разнообразными сведениями, но не содержащими ответа на мой вопрос: приедешь ли ты на свидание, попрощаться32. Из отсутствия ответа я сделал вывод, что ты не приедешь33.
Некоторое время я не писал тебе, ибо лежал в больнице34, но сейчас выписан<,> ибо поправился35.
На твой вопрос о стихах корейского поэта XVI в.36 сообщаю: Буддийских раев есть два, один для богов вроде Олимпа, и второй для святых, Сукхавати37; это вроде дома отдыха на пути в Нирвану38. А вот даосского рая39 нет, ибо в сей системе чистый метампсихоз40 и однопланность мироздания41. Интересно<,> кто у тебя редактор, который этого не заметил42. Очевидно, специалист по получению зарплаты43.
Я очень понимаю Вас<илия> Вас<ильевича>, который хочет получить работоспособного сотрудника44, ибо если за справкой по истории надо обращаться к Ольге Петровне45 <,> то это катастрофа востоковедения. С равным успехом можно спросить первого встречного на улице или свою домработницу. Но в твоих открытках нет ни слова о том<,> будет ли пересматриваться мое дело или нет и какие шаги предприняты тобой, чтобы спасти меня46. Сейчас время, когда проверяются дела и поступают на пересмотр. Если мое дело не будет пересмотрено<,> то конец. А ты еще завещаешь мне посвятить тебе статью<,> “когда я буду ее печатать”. Как это понять? Или я нынче летом буду на воле и тогда завещать не к чему, ибо мы встретимся. Ты ведь должна еще к будущему году перевести “Тимона Афинского”47. Либо я не буду на воле вовсе, это будет в том случае<,> если дело на пересмотр не поставят — как же мне тогда печататься? Думаешь ли ты о том, какую сумятицу ты вносишь мне в душу, и без того измятую и еле живую. Что это за игра в прятки? Ведь лучше написать прямо: “не хлопочу за тебя и не буду, сиди<,> пока не сдохнешь”<,> или “хлопочу, но не выходит”<,> или “хлопочу и надеюсь на успех, делаю то-то”<,> или то<,> что есть. А ты<,> о чем угодно, кроме единственно интересного для всякого заключенного<,> — перспективы на волю. Неужели ты нарочно?
Ты опять назовешь письмо “не конфуцианским”, но заметь, что Кун-цзы считал<,> что обязательства родителей и детей обоюдны48.
100 р<ублей> я получил и благодарю, но вопросом<,> можно ли присылать больше<,> изумлен чрезвычайно49. Посылки и переводы <—> это подарки и зависят только от воли дарящего. Выпрашивать подарки не принято, поэтому я ничего тебе по этому поводу сказать не могу. Помимо этого, я полагаю, что у тебя денег мало, раз ты не можешь приехать на свидание, — так откуда же ты их возьмешь для переводов50. Короче говоря — я совершен<но> запутался и ничего не понимаю, что отнюдь не способствует поддержке тонуса моей жизнедеятельности.
Я живу все так же, здоровье мое все такое же.
Целую тебя.
Leon51.
Это маме.
Мама, ты либо не читаешь моих писем, либо уж не знаю что?! Ты упорно даешь лен<инградский> адрес, хотя ты в Москве52, что тайна только для меня; да и я знаю. А когда Ирка53 письмом подтерлась, ты обвиняешь меня, что я не пишу. Ну куда же, черт возьми, писать! И так, ты усложняешь жизнь и без того трудную, хоть и не для тебя. Да дай ты своему анг<елу> хран<ителю> хоть чуть отдохнуть, а то он у тебя, как Мартин Иден в прачечной, с ног сбился. Но работает хорошо. Молодец. Ты не сердись! Я ругаюсь не со злобы, а с досады. Хоть немного подумай над своими деяниями. У меня все в порядке: поедаю обе посылки и постепенно поправляюсь. А что обо мне пишут академики — или это секрет от меня, хотя и не секрет больше ни от кого54. Мама, мама, ну зачем ты так? Ладно. Целую тебя, отойду, еще напишу.
L<eon>55.
Давно от тебя не было писем и я не имел<,> на что ответить. Терпение мое лопнуло, и я решил написать сам. Как твое здоровье и будет ли операция?56 Моя помогла мне57, но это тяжелее<,> чем мне описывали58. Теперь я поправляюсь, но очень бы не хотел, чтобы тебя резали. Лучше бы вылечиться так, а наши врачи говорят, что это возможно.
У нас наступили светлые, солнечные дни с оттепелями, но я редко бываю на воздухе, ибо пока работаю в тепле. Очень удивляюсь, что нет ответа, да и само начальство удивляется. Вчера прочел в речи Микояна про наш институт — очень справедливо59. Он, действительно, еще в то время превратился в кормушку для придурков и их метресс. Так чего же от него ждать. Надеюсь<,> теперь будет лучше, хотя для того, чтобы подготовить толкового востоковеда из талантливого студента <,> нужно около 15 лет, при максимальных темпах. Ох, как я понимаю Вас<илия> Вас<ильевича>. Он все-таки любит науку и болеет об ней.
О себе мне писать совсем нечего. У меня наступил творческий упадок и голова пустая, но почему-то тяжелая. Казалось бы<,> следовало наоборот. А быт <—> такая докука, что о нем и говорить неохота.
Пиши, мамочка, про себя, а не про тополь под окном. Ты мне гораздо интереснее тополя.
L<eon>60.
1 См.: Герштейн Э. Лишняя любовь: Сцены из моск. жизни // Новый мир. М., 1993, №№ 11—12.
2 Это почтовая открытка, написанная карандашом и подписанная криптонимом L. Адрес и адресат точно указаны Л.Н. Гумилевым:
“Москва
Б. Ордынка 17 кв. 13
Виктору Ефимовичу Ардову
для А.А. Ахматовой”.
Адрес отправителя:
“Карабас Караг<андинской> обл<асти> Чурбай-Нуринское п/о 16/5/1
Гумилев Лев Николаевич”.
Открытка датируется условно по почтовому штемпелю отправителя:
“Караганда 1.8.51”. — ОР РГБ, ф. 641, карт. 3, № 22. Л. 5. Автограф. Выделено мной. — В.А.
В воспоминаниях Э.Г. Герштейн эта записка датируется 19 июля 1951 года. — См.: Герштейн Э. Анна Ахматова и Лев Гумилев: Размышления свидетеля // Знамя. М., 1995, № 9. С. 138.
3 См.: Лев Гумилев — Эмме Герштейн: Письма из лагеря (1954—1956) // Там же. С. 155—178.
4 Письмо Л.Н. Гумилева матери от 24—25 декабря 1955 г., написанное на 2-й странице почтового листа бумаги, в продолжение его письма Э.Г. Герштейн, было прочитано А.А. Ахматовой и возвращено мемуаристу. — Там же. С. 170—171.
5 В журнальной публикации сохранились следы внутренний борьбы Э.Г. Герштейн, сначала поместившей не прочитанные А.А. Ахматовой письма в Приложение к основному корпусу документов, а непосредственно перед сдачей номера в печать снявшей этот раздел. См. ниже примеч. 55.
6 См.: Черных В.А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой: 1889—1966. М.: Индрик, 2008. 2-е изд., испр. и доп.
7 См.: Рубинчик О. Das Ewig-Weibliche в советском аду // Наше наследие. М., 2004, № 71. С. 110.
8 “Когда в 1947-м году Наталья Варбанец вошла в жизнь Льва Гумилева, она уже, с легкой руки Марьяны Гордон, носила имя Птица. И он принял это ее имя. Под этим именем ее узнала и Ахматова.
Птица — потому, вероятно, что на фоне прозаического облика служащих ленинградских государственных учреждений выделялась редкой, хотя отнюдь не классической, красотой, а главное — редкой способностью подниматься над житейской прозой. Оригинальность ее личности одних восхищала, других — раздражала. Сама она самым важным для себя считала жизнь своего сердца”. — См.: Позднякова Т., Козырева М. “Сладко ль ужинал, падишах?” // “И зачем нужно было столько лгать?”: Письма Льва Гумилева к Наталье Варбанец из лагеря: 1950—1956. СПб., 2005. С. 22. См. также: Козырева М.Л. Лев и Птица // Мера: Лит., ист.-худож., религ.-филос. журнал. СПб., 1994, № 4. С. 107.
9 См.: “И зачем нужно было столько лгать?”… С. 86.
10 Там же. С. 87—88.
11 Там же. С. 88.
12 Ю.М. Мороз (1906 г. рожд.) до ареста работал экономистом в Управлении Волховского фронта. В декабре 1943 года он был обвинен в троцкистско-вредительской деятельности, арестован и приговорен к десяти годам лишения свободы, с последующим поражением в правах на пять лет и с конфискацией имущества. В июле 1944 года решением Президиума Верховного Совета СССР он был досрочно освобожден и отправлен на фронт. За время пребывания на войне в штрафном батальоне Ю.М. Мороз был награжден орденом “Красная Звезда” и медалями “За взятие Варшавы” и “За победу над Германией”. По возвращении в Ленинград до октября 1946 года он работал в Институте торговли.
(Интернет-издание www.wilsoncenter.org/topics/docs/Yellow_Notebook).
Когда Ю.М. Мороз был арестован вновь и когда освободился, установить не удалось. Известно только, что Л.Н. Гумилев возлагал большие надежды на его встречу с А.А. Ахматовой.
13 См.: “И зачем нужно было столько лгать?”… С. 99.
14 Кинотеатр “Титан” открылся в Ленинграде в 1924 году в помещении бывшего ресторана “Палкин”. В ноябре 1934 года именно там прошла премьера фильма Васильевых “Чапаев”. С начала 90-х годов ресторан “Палкин” вернулся на свое прежнее место.
15 См.: “И зачем нужно было столько лгать?”… С. 101.
16 Человек, достойно прошедший все годы заключения, выйдя на свободу, невольно перенес лагерный опыт борьбы и противостояния следователям на родных и знакомых, многие из которых в его поздних интервью превратились чуть ли не в главных виновников его беды. Помимо А.А. Ахматовой, в таком контексте возникали имена тех, кто писал и посылал ему посылки в лагерь, в чьих домах он раньше жил, и т.д. — См.: Гумилев Л.Н. Автобиография; Автонекролог // Лев Гумилев: судьба и идеи: [Сборник]. М.: Айрис-пресс, 2008. 2-е изд., испр. и доп. С. 13, 25.
17 См.: “И зачем нужно было столько лгать?”… С. 101.
18 См.: Крайнева Н.И. “Мне он — единственный сын” (Из переписки Анны Ахматовой и Льва Гумилева) // Рукописное наследие деятелей отечественной культуры XVIII—XXI вв.: Материалы Междунар. науч. конф. (СПб., 14—16 июня 2005 г.). СПб., 2007. С. 191—204.; “Милая, дорогая мамочка…” — “Дорогой мой сынок Левушка…”: Переписка Л.Н. Гумилева и А.А. Ахматовой (1950 — сер. 1954) // Звезда. СПб., 2007, № 8. С. 122—148.
19 Сам замысел “Реквиема” напрямую связан со вторым арестом Л.Н. Гумилева.
“…10 марта 1938. Арест моего сына Льва. Начало тюремных очередей. (Requiem.) Воинова — Кресты — Пересыльная. Отправка в лагерь. …” — См.: Записные книжки Анны Ахматовой (1958—1966). М.; Torino, 1996. С. 666.
…Воинова — с 1932 г. в комплексе зданий, получивших название “Большой дом”, располагалось управление НКВД.
…Кресты… — с 1934 г. знаменитая тюрьма на набережной Невы, 5-этажные корпуса которой пересекаются в форме креста, стала следственной тюрьмой Ленинградского управления НКВД, в ее одиночных камерах одновременно находились 15—17 человек.
…Пересыльная… — из трехэтажной тюрьмы на Александровском плацу, по адресу: Константиноградская ул., 6, заключенных увозили в лагеря.
20 См. также набросок стихотворения, сделанный А.А. Ахматовой 27 июня 1958 г. на обороте неоконченных стихов 30-х гг., объединенных названием “Черепки” и посвященных арестованному сыну:
…
Зачем и кому говорила,
Зачем от людей не таю,
Что каторга сына сгноила,
Что Музу засекли мою.
Я всех на земле виноватей,
Кто был и кто будет, кто есть,
И мне в сумасшедшей палате
Валяться — великая честь.
— См.: Записные книжки Анны Ахматовой… С. 16. Выделено мной. — В.А.
Иной вариант текста см.: Там же. С. 533—536, 717. См. также: Ахматова А. Собрание сочинений: В 6-ти томах. М.: Эллис Лак, 1999. Т. 2/1. С. 207; Ахматова А. Я научилась просто, мудро жить. М.: Эксмо, 2008. С. 505—509.
21 В поздние годы Л.Н. Гумилев называл “Реквием” А.А. Ахматовой “памятником самолюбованию”. — См.: Эльзон М.Д. Что помню // Вспоминая Льва Гумилева: Воспоминания, публикации, исследования. СПб.: Росток, 2003. С. 208.
Михаил Викторович Ардов (род. в 1937 г.) запомнил реплику Л.Н. Гумилева: “Реквием пишут в память умерших, но я-то остался жив”. — См.: Ардов М. Жертва акмеизма // Время МН. М., 18 октября 2002 г., № 189. С. 7.
Л.Н. Гумилев повторял ее много раз вплоть до смерти А.А. Ахматовой. Ирина Николаевна Пунина (1921—2003), с семьей которой А.А. Ахматова прожила многие годы, вспоминала, как уговаривала Л.Н. Гумилева поехать на похороны матери. “Он отказывался категорически: “Не поеду. Она написала “Реквием”, она меня похоронила…”” — См.: Зыков Л.А. Последнее возвращение // “Я всем прощение дарую…”… С. 85.
22 См. документ с грифом “СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО” за подписью начальника Управления МГБ ЛО от 15 августа 1946 г.: Справка МГБ по Ленинградской области об Анне Ахматовой // Итоги. М., 21 августа 2001 г., № 33. С. 42—43.
Летом 1952 г. Николай Николаевич Пунин (1888—1953), арестованный на несколько месяцев раньше Л.Н. Гумилева, в августе 1949 г., в письме дочери, переданном с оказией из поселка Абезь южнее Воркуты, особо отметил: “… Акума висела на волоске. Вероятно, ее спасли стихи в “Огоньке”. …” — См.: Пунин Н. Мир светел любовью: Дневники, письма. М.: АРТ, 2000. С. 429.
…Акума… — домашнее прозвище А.А. Ахматовой. В переводе с японского оно означает Злой Дух. — См.: Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой: В 3-х томах. М.: Время МН, 2007. Т. 2. С. 107.
…стихи в “Огоньке”… — цикл “Слава миру” с восхвалением И.В. Сталина, который А.А. Ахматова при жизни не включала ни в один из своих сборников. См.: Огонек. М., 2 апреля 1950 г., № 14. С. 20; 3 сентября 1950 г., № 36. С. 23; 15 октября 1950 г., № 42. С. 20. Составители собрания сочинений опубликовали эти стихи в хронологическом порядке, чтобы передать трагизм существования Поэта. — См. также: Ахматова А. Собрание сочинений… Т. 2/1. С. 78—79, 136—145, 148, 153—159; 391, 395, 474—475, 527—544.
Сразу же по прочтении этого цикла стихотворений, 17 ноября 1950 г. Н.Н. Пунин писал жене, Марфе Андреевне Голубевой (1906—1963): “… Стихи в “Огоньке” прочитал; я ее любил и понимаю, какой должен быть ужас в ее темном сердце. …” — См.: Пунин Н. Мир светел любовью… С. 426.
Но ни эти стихи А.А. Ахматовой, ни ее письмо И.В. Сталину от 24 апреля 1950 г. не достигли своей цели. Напротив, материалы в отношении А.А. Ахматовой были выделены 31 марта 1950 г. из следственного дела Л.Н. Гумилева в особое производство, а 14 июля 1950 г. министр госбезопасности СССР В.С. Абакумов отправил Сталину докладную записку “О необходимости ареста поэтессы Ахматовой”. — См.: Черных В.А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой… С. 439—446. См. также: Сарнов Б. Сталин и писатели: В 3-х книгах. М.: Эксмо, 2008. Кн. 2. С. 611—828 (Глава “Сталин и Ахматова”).
23 О конкретных шагах, которые предпринимала А.А. Ахматова для спасения сына, см. подробнее: Герштейн Э.Г. Мемуары и факты (об освобождении Льва Гумилева) // Russian Literature Triqarterly. Ann Arbor, 1976, № 13. P. 645—657; Герштейн Э. Мемуары и факты (Об освобождении Льва Гумилева) // Горизонт. М., 1989, № 6. С. 55—64. См. также: Герштейн Э. Неизвестное письмо Анны Ахматовой Кл. Ворошилову (Новые документы из судебного дела Л. Гумилева) // Знамя. М., 1996, № 7. С. 174—178.
24 Едва ли Л.Н. Гумилев вслушался в строки фрагмента “Черепков”, написанных в конце 30-х годов.
Семь тысяч три километра.
Не услышишь, как мать зовет
В грозном вое полярного ветра,
В тесноте обступивших невзгод.
Там дичаешь, звереешь, ты, милый,
Ты последний и первый, ты — наш! —
Над моей ленинградской могилой
Равнодушная бродит весна.
— См.: Записные книжки Анны Ахматовой… С. 16. Выделено мной. — В.А.
Во всех разночтениях текста эта строка оставалась неизменной. — Там же. С. 717. См. также: Ахматова А. Собрание сочинений… Т. 2/1. С. 595—596.
25 Наталия Викторовна Гумилева (урожд. Симоновская, 1920—2004) писала: “…Лев Николаевич очень любил мать, но сильно огорчался, считая, что она его не любит. У меня сохранились его письма из лагеря, по ним видно, как безумно он страдал от разлуки. Он ей все время говорил: “Я за тебя на пытках был, ты же ничего не знаешь!”…” — См.: Лев Гумилев: судьба и идеи… С. 481.
См. также: Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М.: Эксмо, 2007. С. 465—467; Фроловская Т. Евразийский Лев: Повесть-исследование // Простор. Алма-Ата, 2003, №№ 7—9.
26 Ср. определение сущности диалога в романе М.Ю. Лермонтова “Герой нашего времени”. Завершая встречу с доктором Вернером, Печорин вяло произнес: “Итак, размена чувств и мыслей между нами не может быть: мы знаем один о другом все, что хотим знать, и знать больше не хотим. Остается одно средство: рассказывать новости. — Скажите же мне какую-нибудь новость!” — См.: Лермонтов М.Ю. Полное собрание сочинений: В 10-ти томах. М.: Воскресенье, 2000. Т. 6. С. 284—285. Выделено мной. — В.А.
27 См.: Переписка А.А. Ахматовой с Л.Н. Гумилевым / Предисл. А. Панченко: “...Настоящий двадцатый век”; Публ. и подгот. текста Н.В. Гумилевой, А.М. Панченко // Звезда. СПб., 1994, № 4.
С. 170—188; “Милая, дорогая мамочка…” — “Дорогой мой сынок Левушка…”: Переписка
Л.Н. Гумилева и А.А. Ахматовой (1950 — сер. 1954) // Там же, 2007, № 8. С. 122—148.
28 Э.Г. Герштейн не вносила изменений в текст публикации при их перепечатывании. Ссылки на ее воспоминания далее даются по изд.: Герштейн Э.Г. Мемуары. М.: Захаров, 2002. С. 436—541.
29 Когда письма Л.Н. Гумилева 1949—1956 гг. разным адресатам встретятся под одной обложкой и предстанут как единый текст, его апологетам придется признать, что система искорежила даже такой недюжинный ум и выдавила из него многие жизненно важные составляющие.
30 Ср. размышление Сергея Сергеевича Аверинцева (1937—2004) о влиянии ГУЛАГа на судьбы миллионов его жертв, одной из которых безусловно был Л.Н. Гумилев: “…трагизм его биографии, определенным образом сказавшийся на его мыслительном складе. Увы, ГУЛАГ, пространство, где человека подстерегают все на свете страдания и унижения, но где его мыслям не дождаться профессионально-коллегиальной критики, — не самое подходящее место для того, чтобы учиться рассуждать, переспрашивая себя и отвечая на свои же возражения. А к преступлениям тоталитаризма относится и такой шедевр адской издевки: что он заражает своих собственных истязуемых им жертв — своими же мыслительными недугами. Когда покойный Лев Николаевич в приватной обстановке отвечал на любую критику предупреждением, что не согласный с ним разоблачает себя как агент КГБ, а возможно, и ЦРУ, или когда он по ходу исторических рассуждений не без мрачного удовольствия пользовался понятием “идеологической диверсии”, — трудно было об этом не подумать. …” — См.: Аверинцев С. Опыт петербургской интеллигенции в советские годы — по личным впечатлениям // Новый мир. М., 2004, № 6. С. 122.
31 В тот же день Л.Н. Гумилев писал Э.Г. Герштейн: “…Получил я от мамы 3 открытки, на которые долго не мог ответить, так они меня расстроили. Так пишут отдыхающим на южном берегу Крыма, что она, в конце концов, думает?! Я это время пролежал в больнице, сердце и желудок объединили свои усилия. Но сегодня выписан и послезавтра иду на работу. Письмо маме вкладываю в конверт к Вам и прошу Вас ей передать. …” — См.: Герштейн Э.Г. Мемуары… С. 499.
32 А.А. Ахматова обдумывала поездку к сыну. 21 мая 1955 г. Лидия Корнеевна Чуковская (1907—1996) записала: “Сегодня с утра к Анне Андреевне. Она какая-то отсутствующая, смутная: смотрит — не видит, спрашивает — не слышит ответа. …вот что у нее на уме: она подумывает о поездке к Леве, о свидании с ним. Хорошо бы, но, я боюсь, в такое путешествие ее не пустит болезнь. …” — См.: Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой… Т. 2. С. 132.
Действительно, уже 2 июня 1955 г. у А.А. Ахматовой случился сердечный приступ, после которого вопрос о поездке в Омск отпал сам собой. — Там же. С. 138.
33 В начале мая 1955 г. Л.Н. Гумилев еще надеялся на приезд А.А. Ахматовой, но в конце месяца от Э.Г. Герштейн он узнал о том, что А.А. Ахматова не в состоянии перенести эту поездку. 26 мая 1955 г. он писал Э.Г. Герштейн: “…Меня не особенно удивило сообщение о неприезде, хотя мама могла бы сама известить меня. Суть дела, конечно, не изменилась бы, но было бы приличнее. Но в конце концов ей виднее. …” — См.: Герштейн Э.Г. Мемуары... С. 498.
Этого неприезда Л.Н. Гумилев так и не смог простить А.А. Ахматовой и вспоминал об этом в беседах 1986—1987 гг. — См.: Гумилев Л. Автобиография; Автонекролог // Лев Гумилев: судьба и идеи … С. 9—10, 12—13, 19—25.
34 В апреле 1955 г. Л.Н. Гумилев оказался в больнице. 3 апреля 1955 г. он писал Э.Г. Герштейн: “…Милая Эмма[,] я опять в больнице. Чувствую себя очень плохо. Сердечно-сосудистая недостаточность. Куда-то проваливаюсь и опять выплываю. Иногда сам, иногда колют. …” — См.: Герштейн Э.Г. Мемуары... С. 494.
35 Чуть раньше, в тот же день, 9 июня 1955 г. Л.Н. Гумилев писал Н.В. Варбанец: “…Я понимаю, что времени утекло столько, что эпоха сменилась, и я в ней, отсюда, ориентироваться не могу. … Эта апрельская болезнь меня так подкосила, что я до сих пор не могу оправиться и, м.б., вообще не смогу. …
Час спустя.
Ну вот и событие: из больницы я выписан и послезавтра иду на работу. …” — См.: “И зачем нужно было столько лгать?”… С. 102—103.
36 27 марта 1955 г. Ахматова писала сыну из Ленинграда: “… 24-ого редактор вернул мне рукопись “Корейской Антологии” со своим комментарием. Во вторник я повезу работу в Москву, где нужно сдать ее как можно скорее. Академик В.В. Струве сказал мне, что, по его мнению, ты мог бы быть очень полезен советами в моих азиатских переводах. …” — См.: Переписка А.А. Ахматовой с Л.Н. Гумилевым… // Звезда. СПб., 1994, № 4. С. 181.
Корейский поэт Юн Сон До (1587—1642) представлен в антологии поэмой “Времена года рыбака” (см. ниже примеч. 41—42). 6 февраля 1955 г. А.А. Ахматова писала Нине Антоновне Ольшевской-Ардовой (1908—1991) в Москву: “…Вчера мне принесли для перевода корейскую поэму и “Рыбака”. Великолепно, но переводить почти невозможно. …” — См.: Герштейн Э.Г. Мемуары... С. 494.
…рукопись “Корейской Антологии”… — речь идет о рукописи книги переводов А.А. Ахматовой “Корейская классическая поэзия” (М.: ГИХЛ, 1956).
Академик Василий Васильевич Струве (1889—1965) — основатель советской школы востоковедения. См. о нем ниже примеч. 44.
37 Чистая или счастливая земля (санскрит), в которой все наслаждаются беспредельным счастьем.
38 Состояние умиротворенности, освобождение от страданий, страсти (санскрит).
39 Даосский рай представлялся древним в виде горной гряды, где живут души бессмертных. Оттуда видны озера, протоки, скалистые берега, мостики, беседки, сосновые и персиковые рощи. В раю прогуливались даосские божества, а над ними в воздухе парили журавли и проносились быстроногие скакуны.
40 Учение о переселении душ (греч.).
41 А.А. Ахматова, несмотря на возражение сына, оставила в переводе поэмы так, как было:
…………
То даосский рай иль царство будд,
Но не мир людей обыкновенных.
…….
— См.: Ахматова А. Собрание сочинений… Т. 8. Доп. М.: Эллис Лак, 2005. С. 316; 853.
42 Книга “Корейская классическая поэзия” выходила под общей редакцией, с предисловием и примечаниями одного из крупнейших отечественных востоковедов и переводчиков Александра Алексеевича Холодовича (1906—1977).
43 В 40—50-е гг. профессор А.А. Холодович заведовал кафедрами японской, китайской и корейской филологии восточного факультета ЛГУ, изучал структуру японского языка, был автором первой отечественной грамматики корейского языка и т.д.
44 Академик В.В. Струве (см. о нем выше примеч. 36) сразу же откликнулся на просьбу А.А. Ахматовой выступить в защиту Л.Н. Гумилева.
4 мая 1955 г. Л.Н. Гумилев писал своему закадычному другу Василию Никифоровичу Абросову (1919—1983): “…Мама написала мне, что за меня начал хлопоты академик В.В. Струве. Однако это дело долгое, ибо его заявление пошло 19 апреля из Правительства в Прокуратуру, а там велели понаведаться через два месяца, чтобы только узнать [,] в каком состоянии дело. Конца не видно. …”
— См.: Гумилев Л.Н. Тридцать писем Васе: 1949—1956 гг. // Мера… СПб., 1994, № 4. С. 122.
30 ноября 1955 г. В.В. Струве отправил письмо непосредственно в Прокуратуру СССР, в котором не только дал высокую оценку молодому ученому, но и поручился за него: “…Я беру на себя смелость сказать, что достаточно хорошо знаю Л.Н. Гумилева, как моего ученика со студенческой скамьи и как сотрудника Института Востоковедения Академии Наук в Ленинграде, которого я был тогда директором, чтобы со всей убежденностью утверждать, что он вполне честный советский человек, преданный Родине и Советской власти. Я уверен, что пересмотр дела покажет это с полной очевидностью.
Со своей стороны, я хочу засвидетельствовать, что Л.Н. Гумилев выдающийся знаток истории Среднего Востока, отсутствие которого из наших рядов приносит большой ущерб нашему делу. … И я не могу без глубокой горечи думать о том, что ценная для СССР жизнь крупного специалиста гибнет без всякой вины с его стороны. …” — См.: В Прокуратуру СССР: Отзывы ученых о Л.Н. Гумилеве // Вспоминая Л.Н. Гумилева… С. 334—335.
В записной книжке А.А. Ахматовой за июнь 1958 г. сохранился набросок ее дарственной надписи на втором издании книги переводов “Корейская классическая поэзия” (М.: ГИХЛ, 1958):
“Василию Васильевичу Струве
большому ученому и Человеку
Ахматова”.
— См.: Записные книжки Анны Ахматовой… С. 8.
45 Имя О.П. Петровой-Коршуновой (1900—1993) — филолога-япониста, кандидата филологических наук, научного сотрудника Института востоковедения АН СССР; в 1953—1960 гг. — заведующей кафедрой японской филологии ЛГУ — встречается в письме А.А. Ахматовой сыну от 29 апреля 1955 г. — См.: Переписка А.А. Ахматовой с Л.Н. Гумилевым… // Звезда. СПб., 1994, № 4. С. 182—183.
46 См. выше примеч. 23.
47 29 апреля 1955 г. А.А. Ахматова писала сыну о том, что издательство “Искусство” предложило ей перевести драму Шекспира “Тимон Афинский”,— См.: Переписка А.А. Ахматовой с Л.Н. Гумилевым… // Звезда. СПб., 1994, № 4. С. 183.
Однако эта работа не была ею осуществлена.
48 Лучше бы Л.Н. Гумилев не упоминал древнекитайского философа Кун-цзы (Конфуций; 551—479 до нов. эры), сквозным мотивом всех суждений которого было взаимное движение людей друг другу навстречу. “Сыновняя любовь проявляется в умелом выполнении желаний предков, в умелом продолжении и окончании их”. — См.: Мудрость Конфуция: Афоризмы и поучения. М.: Олма Медиа Групп, 2010. С. 33.
И еще: “Служа родителям, следует осторожно увещевать их. Если замечаешь, что они не слушают, увеличь почтительность, но не оставляй увещаний; будут удручать тебя — не ропщи”. — Там же. С. 123—124.
49 26 мая 1955 г. Л.Н. Гумилев делился с Э.Г. Герштейн своими соображениями о дурном, как он был убежден, поведении А.А. Ахматовой, не сдерживая себя и не стесняясь в выражениях: “…Я только одного не могу понять: неужели она полагает, что при всем ее отношении и поведении, за последнее время достаточно обнаружившемся, между мною и ей могут могут сохраниться родственные чувства, т.е. с моей стороны. Неужели добрые друзья ей настолько вылизывают зад, что она воображает себя непогрешимой всерьез. В письме от 17.V. она пишет, что ей без моих писем “скучно” — но я их пишу не для того, чтобы ее развлекать, для этого есть кино. Там же спрашивает, “можно ли присылать денег больше 100 р.”, — это она может узнать и в Москве, но она, видимо, хочет, чтобы я клянчил подачку; так я не буду.
Я уполномачиваю Вас передать на словах все, что Вы найдете нужным, а сам больше писать ей не буду, ибо даже когда я объяснял ей, чем я недоволен, она либо не понимала, либо делала вид, что не понимает. Хватит. …” — См.: Герштейн Э. Мемуары… С. 498.
50 25 марта 1955 г. Л.Н. Гумилев в раздражении писал Э.Г. Герштейн: “…В чем дело, я понимаю. Мама, как натура поэтическая, страшно ленива и эгоистична, несмотря на транжирство. Ей лень думать о неприятных вещах и о том, что надо сделать какое-то усилие. Она очень бережет себя и не желает расстраиваться. Поэтому она так инертна во всем, что касается меня. Но это фатально, т.к. ни один нормальный человек не в состоянии поверить, что матери наплевать на гибель сына. А для нее моя гибель будет поводом для надгробного стихотворения о том, какая она бедная — сыночка потеряла, и только. Но совесть она хочет держать в покое, отсюда посылки, как объедки со стола для любимого мопса, и пустые письма, без ответов на заданные вопросы. Зачем она вводит в заблуждение себя и других: я великолепно понимаю, что посылки из ее заработка, вернее, из тех денег, которые дает ей Правительство. Не надо быть наивным — ее бюджет рас<с>читан и я учтен при этом. Поэтому, если говорить о справедливости, то она должна присылать мне 1/2 заработка. Но теперь, действительно, мне не хочется питаться объедками с господского стола. Не кормить меня она должна, а обязана передо мной и Родиной добиться моей реабилитации — иначе она потакает вредительству, жертвой которого я оказался. …” — Там же. С. 492.
Л.Н. Гумилев, естественно, не знал, что 5 апреля 1955 г. Правление Ленинградского отделения Литфонда приняло постановление о выдаче А.А. Ахматовой единовременного пособия в размере 3000 рублей. — См.: Шнейдерман Э. “Элитфонд”: О деятельности ЛО ЛФ СССР в 1930—1950-е годы // Звезда. СПб., 2004, № 1. С. 181.
51 ОР РГБ, ф. 641, карт. 3, № 22. Л. 1—2. Автограф.
12 июня 1955 г. Л.Н. Гумилев писал Э.Г. Герштейн: “…К предыдущему письму я приложил письмо маме в довольно резком тоне. Возможно, Вы его не передали, из-за тона, разумеется. Поэтому я повторю его частично, о даосизме и переводах и т.д. …” — См.: Герштейн Э. Мемуары… С. 502.
52 22 декабря 1955 г. А.А. Ахматова была на приеме у заместителя генерального прокурора СССР Александра Николаевича Мишутина (1905—1988), после чего ей стало плохо. На следующий день ее положили во 2-ю Градскую больницу по поводу острого аппендицита. На операцию врачи не решились из-за плохого состояния сердца. 6 января 1956 г. А.А. Ахматову выписали из больницы и она вернулась к Ардовым в дом на Ордынке. — См.: Черных В.А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой… С. 492—493. См. также: Ардов М., Ардов Б., Баталов А. Легендарная Ордынка. СПб.: Ина-пресс, 1997. С. 32—33, 100—113.
9—10 февраля 1956 г. А.А. Ахматовой снова стало плохо. “Сердце как утюг. Вчера целый день лежала. …опять Левино дело ни с места”. — См.: Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой… Т. 2. С. 197, 199.
53 Ирина Николаевна Пунина (1921—2003), семью которой А.А. Ахматова считала своей. — См.: Из семейной переписки А.А. Ахматовой /[Публикация Л.А. Зыкова] // Звезда. СПб., 1996, № 6. С. 131—159.
У Пуниных в Фонтанном доме Л.Н. Гумилев всегда чувствовал себя чужим. 8 октября 1955 г. он объяснил свою позицию Н.В. Варбанец: “…Ну до чего можно ошибаться в людях?! Иру я знаю, как облупленную; твой портрет неверен ни в одной детали. Мы с ней, действительно, как брат и сестра, вроде Петра и Софьи. Я не рассказывал тебе о тех годах, которые я прожил, будучи зависим (материально и квартирно) от ее папаши. Морду набить надо бы прохвосту, а Ирка еще черствее. Она любит маму, как пьявка любит лягушку, к которой она присосалась[,] и заботится об ней только потому, что у мамы много денег. Помнишь, как мама болела в 49 году? Где тогда была Ира? А меня она всегда терпеть не могла, и меняться ей не к чему.
Не я “подчеркивал, что она чужая”, а наоборот, меня всегда отшибали к чертовой матери. Ты этого не знала и распространяться на эту тему я не хочу, чтобы не заражать тебя душевным смрадом, идущим от этой фамилии. Поверь мне. Я очень бы хотел, чтобы это было не так, но это так. Самое плохое — это маска благородства и участия, которого нет и от отсутствия которого я очень страдал. Это вызовет лишнюю болтовню со стороны маминых дам, кои будут возмущаться моей “неблагодарностью”. …” — См.: “И зачем нужно было столько лгать?”… С. 120.
…вроде Петра и Софьи… — речь идет о взаимоотношениях Петра I (Петр Великий; Петр Алексеевич Романов; 1672—1725) c одной из его единокровных сестер, Софьей Алексеевной (1657—1704), ставшей регентшей при младшем брате в 1682 г. и не пожелавшей отдать власть в 1689 г., когда Петр достиг совершеннолетия. После перехода большинства ее сторонников на сторону Петра, царевна Софья была заключена в Новодевичий монастырь.
…от ее папаши… — в конце лета 1929 г. Л.Н. Гумилев приехал из Бежецка в Ленинград и поселился в Фонтанном доме, где А.А. Ахматова жила в квартире своего второго мужа, историка искусств и художественного критика Н.Н. Пунина (см. выше примеч. 22). 14 апреля 1942 г. Н.Н. Пунин писал А.А. Ахматовой в Ташкент из больницы в Самарканде: “…Я и о Леве тогда много думал, но об этом как-нибудь в другой раз — я виноват перед ним. …” — См.: Пунин Н. Мир светел любовью… С. 355.
54 В день получения этого письма (см. ниже почтовый штемпель получателя в примеч. 55) Э.Г. Герштейн писала Л.Н. Гумилеву: “…Смотрите, как высоко оценивают Вас наши ученые. Посылаю Вам копии писем, которые они передали в Прокуратуру СССР через меня. Надеюсь, что они придадут Вам бодрости. …
Письмо маме я передала…” — См.: “И зачем нужно было столько лгать?”… С. 109.
…Письмо маме я передала… — в эти дни А.А. Ахматовой было плохо с сердцем (см. выше примеч. 52). Не желая ее волновать, Э.Г. Герштейн оставила это письмо у себя.
55 Это почтовая карточка, на обороте которой адреса получателя и отправителя:
“Москва Ж-54
Щипок 6/8<,> кв. 67
Эмме Григорьевне Герштейн
Омск 29 Ух 16/11
Гумилев Л.Н.”.
На основании почтовых штемпелей письмо можно датировать условно 4 февраля 1956 г.: “Омск 6.2.56” и “Москва 11.2.56”. — ОР РГБ, ф. 641, карт. 3, № 22. Л. 4—4 об. Автограф.
Это подтверждается и словами Л.Н. Гумилева из письма Э.Г. Герштейн от 5 февраля 1956 г. “…Вчера я отправил маме ругательное письмо. Я не буду в обиде, если вы его не отдадите и передадите содержание своими словами. Но я был так раздосадован, ну что я мог другое написать. Ох!
…на днях напишу открытку маме. …” — См.: Герштейн Э. Мемуары… С. 529.
…своими словами. — В журнальной публикации после этих слов стоит звездочка. А в примечании к письму под ней ничем не подкрепленная сноска: “См. приложение письмо № 4”. — Знамя. М., 1995, № 9. С. 173. Выделено мной. — В.А.
В других изданиях этой работы Э.Г. Герштейн такой сноски нет.
56 При таком состоянии сердца врачи не рискнули делать А.А. Ахматовой операцию (см. выше примеч. 52).
57 Операция по поводу аппендицита состоялась, по-видимому, 24 января 1956 г. Через несколько дней, 29 января 1956 г. Л.Н. Гумилев писал Н.В. Варбанец: “…Эта фраза была написана неделю назад. За это время мне вырезали аппендикс. Этот сукин кот бедокурил у меня в животе. Он уже начал гнить. Пять дней я лежал без задних ног и даже хотел диктовать письмо тебе, но сегодня ожил и пишу сам. …” — См.: “И зачем нужно было столько лгать?”… С. 137.
В тот же день, 29 января 1956 г. Л.Н. Гумилев написал Э.Г. Герштейн. — См.: Герштейн Э. Мемуары… С. 528—529.
58 31 января 1956 г. Л.Н. Гумилев признался Н.В. Варбанец: “…болен здорово и поправляюсь медленно. Что-то плохо заживает рана в животе операционного происхождения. Попытка встать (вчера) окончилась плачевно. …” — См.: “И зачем нужно было столько лгать?”… С. 138.
На следующий день, 1 февраля 1956 г. Л.Г. Гумилев писал своему другу: “…прости, что пишу открытку. Я лежу с отрезанным аппендиксом и еще очень слаб. … Я чувствую себя совершенно опустошенным, отношения близких к себе не понимаю. Жить нечем и перестает хотеться. …” — См.: Гумилев Л.Н. Тридцать писем Васе… // Мера… СПб., 1994, № 4. С. 136.
59 Первый заместитель Председателя Совета Министров СССР Анастас Иванович Микоян (1895—1978) 16 февраля 1956 г. выступил на ХХ съезде КПСС с критикой академической науки. В частности, он сказал: “Есть в системе Академии наук еще институт, занимающийся вопросами Востока, но про него можно сказать, что если весь Восток в наше время пробудился, то этот институт дремлет и по сей день.
Не пора ли ему подняться до уровня требований нашего времени?” — См.: Правда. М., 18 февраля 1956 г., № 49. С. 6.
60 ОР РГБ, ф. 641, карт. 3, № 22. Л. 3—3 об. Автограф. Документ по содержанию датируется условно 16 февраля 1956 г.
