Гуд бай, Арктика!

Однажды Леня пришел домой и сказал:

— Все, меня пригласили на Северный полюс. Плывут замечательные деятели науки и культуры из самых разных стран, которые пекутся о судьбе Арктики. Американский диджей Спуки, например. Слыхала про диджея Спуки?

— Пока нет, — говорю. — А вот про Северный полюс — слыхала. Поэтому одного я тебя туда не пущу!

— Ты что? — вскричал Леня. — Даже и не думай! Там каждое место на вес золота. Плывут одни бриллианты. Алмазы остаются на Большой Земле.

Правильно сказал сынок наш Сереня, когда был маленький:

— У тебя, Марин, форсу много, а славы мало. Вот у Лени славы — на весь мир. Хотя я не понимаю — почему.

— Наша задача, — важно заговорил Леня, — привлечь внимание мировой общественности к глобальному изменению климата на Земле. Потому что в Арктике тают ледники! А ледники, чтоб ты знала, отражают девяносто пять процентов солнечных лучей. Можно сказать, благодаря ледникам-то и сохраняется жизнь на земле. Если они растают, мы тут изжаримся как на сковородке. Кстати, ты что-нибудь на обед приготовила, что, опять пустая кастрюля?

Мало найдется людей в мире, которые более прохладно, чем Леня, относились до этого момента к морским путешествиям. И тем не менее именно он понесется на шхуне, под парусами. А я — Я, — в которой бушевало столько песен об океанах, штормах и капитанах, старый читатель Меллвила и Александра Грина, перелопатившая горы книг о бригах, барках, шхунах, галиотах, истинный ценитель старинных гравюр с изображением финикийских галер, каравелл и клиперов, тупоносых люггеров и прочих диковин, — остаюсь дома.

Да я этими вот ногами исходила три палубы благородного “Фрама” (пусть это было в музее, в Осло, в сухом ангаре, неважно!), вот этими руками держалась за штурвал, который сжимали в ладонях Фритьоф Нансен, продвигаясь к дрейфующим льдам Арктики, Отто Свердруп — направляясь к Канадскому Арктическому Архипелагу, и Амундсен, устремляясь в Антарктику. Трепеща, заглядывала к ним в каюты. Ладонью гладила шершавые лыжи Нансена, подвешенные к стене на чугунных крюках.

Этими вот глазами буквально пожирала девять бревен бальса, связанных пеньковой веревкой — без единого гвоздя, костыля и стального троса, плот Хейердала, на котором он, подняв простой прямоугольный парус со священным ликом солнце-короля Кон-Тики, без киля, шпангоутов и опорных балок пересек Тихий океан — от берегов Перу до островов Полинезии.

Да знаете ли вы, что моя мать Люся была страстно влюблена в Тура Хейердала. Я могла бы стать его дочерью. Или дочерью Жака Ива Кусто. В него Люся тоже была влюблена. Но я родилась у нее от другого великого человека, сухопутного моряка Левы Москвина, ну так что же? Любовь к морским приключениям всосала я с молоком матери, и у меня в голове не укладывалось, что Леню берут на Северный полюс, а меня нет, и никогда уж не побывать мне в высоких северных широтах, потому что такая удача выпадает человеку единственный раз, особенно если тебе уже ближе к восьмидесяти, чем к восемнадцати, как говорит наш сосед по лестничной площадке профессор Олег Витальевич Сорокин.

Я кинулась узнавать — что там да кто.

Выяснилось, что эту поездку организовывает британское общество “Cape Farewell”, его бессменный лидер художник и борец за сохранение более или менее благоприятного климата на земле — Дэвид Баклэнд и два помощника Дэвида — Рут Литтл и Нина Хорстман.

Я написала им письмо:

“Дорогие друзья! Пишет вам незнакомая Марина. Спасите, помогите! Я просто умираю — хочу на Полюс, возьмите меня с собой, я воспою это мореплавание в самых возвышенных тонах, и вы не пожалеете, что со мной связались!”

Еще я отправила в Лондон, в ставку Баклэнда, свои повести-странствия с Леней по Японии, Индии и Непалу, пускай на непонятном русском языке, но все же люди увидят, что я — не такой писатель, который никогда и ничего не написал, и что я, может быть, принесу пользу экспедиции, Арктике и ледяным снежным шапкам планеты!

Тут Лене пришла посылка из Лондона. В пакете лежала книга “Burning Ice” и фильм о предыдущем путешествии. С фотографий на нас смотрели лица, какие только можно увидеть в телепередаче “Наша планета” — загорелые, просоленные, знаете, такие бывают, у них океаны плещутся в глазах. Кругом тоже простирались океаны, плывущие по океанам льды, и вдалеке возносились к облакам, выглядывали из тумана остроконечные горы.

В книге и фильме рассказывалось, как эти люди — писатели, ученые, художники и музыканты — на шхуне “Noorderlicht” (по-голландски “Северное сияние”) пустились в опасное плавание по Арктике — но не для того, чтобы “покорять” или “освоить полезные ископаемые”, а лишь воочию убедиться, какая она прекрасная и хрупкая, насколько драгоценна в чистом виде для жизни на Земле.

Кто-то записывал аквамузыку, голоса китов и плеск Студеного моря, кто-то в кают-компании на гитаре сочинял “Арктическую симфонию”, знаменитый скульптор Энтони Гормли лепил снеговика, а его друг архитектор — домик из снега. Дэвид Баклэнд лазерными лучами проецировал на айсберги слова, каждое из которых взывало к человечеству — остановиться и оглянуться.

Арктическое паломничество, спасительная миссия, абсолютно мальчишеская затея. На фоне ледяных просторов стоял сам Дэвид Баклэнд — высокий, сухопарый, седой, чем-то смахивающий на моего дорогого друга Толю Топчиева, географа и гляциолога, с которым встретились мы на заре моей юности в Приэльбрусье.

Дэвид Баклэнд и Толя Топчиев оказались похожи не только греческими носами, излучиной губ, хвойными бровями, разрезом бездонных глаз, но и своею пламенной любовью к ледникам.

Ну, Толик — понятно: гляциолог.

А Дэвид-то — художник! Что он Гекубе, что ему Гекуба?

Так вот он придумал пронзительную работу — обнаженная беременная женщина, сотканная из света, шагает по отвесной стене ледника, трепетная, беззащитная — перед человечеством и Вселенной. И в этом странном соединении живого, теплого существа, нацеленного на будущее, — и голого льда, столь же уязвимого, тающего, который отламывается и обрушивается в море айсбергами, рождается могучий символ и смысл. Льдины падают и плывут по Ледовитому океану, она шагает, босая, по льдинам, по ледяной воде — с такой доверчивостью, что прямо оторопь берет.

— Вряд ли можно сказать, что искусство решает все, оно не решает ничего, — сказал кто-то из участников той, предыдущей, экспедиции. — Но мы, артисты, на языке художественных образов поведаем миру, что изменение климата уже произошло. Само собой, всем пора задуматься, что с этим делать. И, в конце концов, хорошо бы выяснить, черт возьми, сколько нам тут еще осталось?

А то мы как в анекдоте, ей-богу! Рабинович пошел на лекцию по астрономии.

— Через пять триллионов лет, — услышал он, — солнце погаснет, и жизнь на земле прекратится.

— Простите, — встрепенулся наш герой. — Через сколько лет, вы сказали?

— Через пять триллионов.

— Ну, слава Богу, — вздохнул он с облегчением. — А то мне послышалось “через пять миллиардов”!

А мы с Леней хотим, чтобы наши Тишковы—Москвины и через пять триллионов лет увидели небо голубое, речку Клязьму и даже могли бы в ней искупаться. Чтобы лето было — летом, а зима — зимой.

— И чтоб они так же могли кататься на лыжах, — добавил Леня, — как мой папа, географ и учитель физкультуры.

Естественно, я с нетерпением ждала письма из Лондона, и вскоре мне прилетела весточка от координатора Нины Хорстман:

“Дорогая Марина!

Мы посоветовались и решили: пожалуй, ваш семейный подряд — это не самая плохая идея…”

Потом Нина прислала анкету, где спрашивала, какое у нас здоровье. И три ответа на выбор: “excellent”, “good” и “so so”.

До этого момента мы предпочитали южные теплые страны в бархатный сезон — но и на Красном море Тишков умудрялся простужаться и свирепо кашлять по нескольку месяцев в году, разрывая мне сердце в клочья. Все у него протекает в самой зловредной форме, мыслимое ли дело, подхватив пустяковый насморк, мы потом год исследуем его гайморовы пазухи.

Ослабленный иммунитет Леня объяснял тем, что в 1957 году на Урале около его городка Нижние Серги произошел взрыв ядерного реактора, о чем никого не оповестили, еще у них в воде, он жаловался, всегда не хватало йода.

— Я подчеркнул слово “good”, — сказал Леня после некоторых раздумий, — не стал подчеркивать “excellent”.

Третье письмо пришло 7 сентября, за пару дней до отплытия:

“Было бы неплохо, чтобы Марина как можно скорее написала толстую книгу про наше мореплавание.

И чтоб она уже вышла к Новому году”.

Два человека, которых укачивает даже в метро, принялись энергично снаряжаться в трехнедельное плаванье по бушующему Северному Ледовитому океану.

Леня сразу положил возле чемодана валенки с галошами, которые подарил ему писатель Сергей Седов, когда перестал быть дворником. И уральский ватник своего отца, учителя физкультуры младших классов.

Единственное, смущало нас, что англичане с канадцами станут смеяться над нами, на фотографии они вон какие изображены — на фоне парусника на льдине стоят, расправив плечи — в непродуваемых пуховых куртках, непромокаемых штанах, у всех ботинки суперсовременных моделей, рассчитанные на снег и ветер и звезд ночной полет, на шапке у каждого красовался парусник и подпись “Cape Farewell”.

Мы принялись разглядывать их экипировку буквально в лупу, но первая мысль была, конечно: нам это все выдадут. Мы так и решили: приедем и получим со склада — башмаки арктические, шапки с вышитым кораблем, штаны на тюленьем меху. И прекратили волноваться насчет одежды. Сказал ведь Иисус: “Не надо беспокоиться с утра до вечера о том, что вы наденете. Вон лилии не думают о таких вещах, а прекраснее всех!”.

И так навалилась куча предотъездных забот.

Мне, например, надо было привести в порядок бумаги, рукопись незавершенного романа. Когда отправляешься в подобные экспедиции, что-то оканчивается в твоей жизни. Даже если ты возвратишься, то уж не таким, как был раньше, а совсем другим. То есть тот человек, который уехал, в любом случае уже не вернется.

А поближе к отъезду на всякий случай спрашиваю у Нины: вот эти костюмы английских колонизаторов нам выдадут напрокат или каждый у вас утепляется кто во что горазд?

Ответ ее грянул как гром среди ясного неба: “Кто во что горазд”.

Маршрутка привезла нас к многоэтажному магазину “Экстрим”, бывшей фабрике, со стен которого взывали к покупателям рекламные баннеры, изображавшие рыбаков, охотников, лыжников и аквалангистов. Среди типовых жилых построек оно смотрелось ярко и даже празднично. Мы очутились в пространстве, где царил дух искателей приключений, острых ощущений и адреналина. Из каждого закоулка подманивали нас продавцы:

— Вам скейтборд, костюм для ныряния, ботинки для скалолазов с шипами из титана, альпенштоки или надувные лодки?

Стоило бросить случайный взгляд на какой-то необычный предмет, тут же нам объясняли его назначение и показывали, как удобнее применять, когда мы окажемся в пещере у подземного озера и наши товарищи ушли в неизвестном направлении.

— Сапоги! — сказал Леня. — Первым делом нам надо сапоги по колено! Чтобы вылезать из моторной лодки на берега Шпицбергена. С подкладкой на меху!

Показывая рыбацкие ботфорты, нам предлагали спиннинги и сетки для хранения рыбы, специальные непромокаемые кепки, раскладные домики из полиэтилена, попутно пытаясь вдолбить в наши головы, как нужно буравить метровый лед, чтобы получить нормальную лунку и забросить туда удочку.

— Не забыть бы, зачем мы сюда приехали, — сказал Леня, рассматривая спутниковый прибор для определения местоположения туриста в тайге.

— По сведениям этого прибора вас найдут и откопают даже из лавины, если, не дай Бог, вы в нее попадете! — гордо сказал продавец, молоденький такой паренек, но, видимо, он у них на хорошем счету. — Берите, не подведет!..

Мы побежали в столовую, поскольку, не подкрепившись, не то что выбрать, а невозможно даже обозреть все это жизненно важное снаряжение. И взяли, не сговариваясь, индейку с гречкой. В другой бы раз мы и смотреть на гречку не стали, но в тот момент гречка пропала с прилавков магазинов, ее разобрали паникеры в связи с изменением климата Земли.

От соседних столов до нас долетали обрывки невероятных разговоров: кто-то сорвался со скалы, но его товарищ по связке мигом сориентировался и прыгнул по другую сторону хребта, вот они оба повисли и висели, пока не прилетели спасатели…

— Сюда можно приходить — набираться адреналина, — сказал Леня. — А что? Посидел, поел гречневой каши, а как будто Джомолунгму покорил!

Мы хотели себе купить все хорошее — “аляску”, как у Путина, “берцы”, как у Медведева. Но тут же нас поразила стоимость термального белья — прямо сбила с ног, это был удар под дых. Пришлось приобретать какое-то самопальное белье, выдаваемое за итальянское, судя по коробочке, явная подделка. Но ткань использована та самая, да и вряд ли у нас купишь что-то оригинальное, сплошная липа. Поэтому куртку мы решили выбрать русскую, шитую в Питере, абсолютно черную с сиреневой подкладкой, с вытесненным на рукаве российским флагом.

— Это будет патриотично, — сказал Леня. — Федя Конюхов возит всюду российский флаг, почему бы и нам лишний раз не помаячить им в Арктике?

Правда, Леня вдруг начал сомневаться, достаточно ли она теплая, эта куртка, для тех задач, которые перед ним встают? На что краснолицая и закаленная среди ветров Таймыра девушка-продавщица насмешливо спросила:

— Вы, случаем, не на Северный полюс собрались?

— Вот именно, на Северный полюс! — скромно ответил Леня.

Даже видавшая виды продавщица “Экстрима” на миг остолбенела, но взяла себя в руки и ответила достойно:

— Что ж! И на Северном полюсе эта куртка не подведет.

Но Леня все равно сомневался и в дополнение к питерской куртке приобрел еще и жилет. Чтоб уж наверняка. Если ударят морозы, сверху на куртку — жилет, и никаких проблем!

Горы ботинок для путешественников раскинулись перед нами, разных расцветок и конфигураций. Лене понравились тяжелые, как у водолаза, хотя в них совсем ноги невозможно волочить.

Очень внимательный продавец поинтересовался — на кой ему понадобились такие необычайные ботинки? Леня отвечал уклончиво, дескать, там, куда я собираюсь направить свои стопы, — только льды, снежные заносы, айсберги и вечная мерзлота… Ему стали предлагать уютные модели, предусматривающие 30, 40, 60 градусов мороза и минус 100. Леня все это примерил, взмок, давай охать и причитать: “Уф, какая жара!..”. И в конце концов вынужден был признаться, что Нина предупредила — будет минус шесть градусов по Цельсию.

— Тогда зачем же вы просите на минус 60? — удивился продавец.

— На всякий случай, — смиренно ответил Леня.

— Раз мы не такие сильные и закалкой взять не можем, — говорил он, возвращаясь домой, обвешанный пакетами, — то возьмем экипировкой.

Дома вырядился в жилет — а у него — мать честная! — во всю спину расправил крыла венценосный двуглавый орел. Как это мы сразу не заметили? Да еще и сбоку под мышкой вышиты различные монархические аксессуары — корона, опять-таки орел и чуть ли не скипетр.

В довершении ко всему в нагрудном кармане Тишков обнаружил пунцовую карточку со стихами. Мы без очков сначала не поняли, что это, подумали — Редьярд Киплинг или песня Высоцкого: “Лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал!..”. Потом пригляделись в лупу, а там слова российского гимна “Славься отечество наше свободное…”.

— Это они специально подложили гимн в карман. Если владелец жилета доберется живым на Полюс и примет решение во славу России исполнить гимн, а слова не помнит, — вот она — этикетка со словами, пой не хочу!

И он торжественно запел:

А потом мы хором запели, поглядывая сквозь лупу на брусничную картонку:

— Ну и комплект мне подсунули, — удивленно сказал Леня. — Жилет и пуховик патриота. Да еще и китайского производства. Как бы на стельках не обнаружить какие-нибудь агитки!..

— Мы теперь все время будем там одеваться, — сказал он. — Причем выбирать только “фирму” — для суровых настоящих мужиков. Чтобы надел и почувствовал себя вояджером во Вселенной, а не каким-то… мешковатым горожанином.

— Каждый день я стараюсь сделать какое-нибудь доброе дело, — благостно говорил Леня, пакуя чемоданы. — Позавчера я отправил гонорар в защиту слонов, вчера нарисовал картинки для аукциона, деньги от него пойдут в больницы и детские дома, сегодня купил смеситель для ванны тестю и поддержал материально сына — ему надо часы новые, швейцарские, хотя бы предпоследней модели — те, что были раньше, уже не соответствуют его статусу; отказался с фашистами выставляться на выставке! Столько дел предстоит хороших и добрых: с внуком поводиться, жену приголубить, съездить на Урал — побродить с Витей по снегам, пожечь костерик, скульптуру снеговика из чугуна отлить, а то у меня водолазы только из бронзы. Нет, ясно, что одной жизни мало человеку. Теперь я все брошу — и отправлюсь на Северный полюс!..

Кое-какие подвиги Леня успел свершить прямо перед отплытием в Арктику, и это согревало его душу. Например, в Красноярске, он целый остров Татышев на Енисее увесил простынями. Я видела по телевизору, оператор снимал с вертолета: от дерева к дереву Тишков протянул веревки и развесил сотни старых простыней и пододеяльников.

“Белые пятна моей памяти” называлась эта работа. Для нее было собрано постельное белье с нашей кровати, кроватей родных и близких, плюс около месяца по призыву местного телевидения подтаскивали к приезду московского художника ветошь гостеприимные красноярцы.

— Как я могу не поехать? — говорил Леня. — Они же все повесят не так!

Через день из Сибири пришло сообщение:

“Полный порядок.

Завтра открытие.

Простыни украли.

Завтра еще повесим.

Целую!”

— Понимаете, — слегка обескураженно бормотал Леня в репортаже из Красноярска по каналу НТВ, — это очень щемящая вещь: между деревьями протянуты веревки, простыни есть, а жителей — нет, лишь только выстиранное постельное белье полощется на ветру…

Тишков развесил новую партию простыней с пододеяльниками. И написал обращение, что это произведение искусства, художественный объект. Утром приходит — остров гол как сокол, а белье опять украли. Видимо, нужда в пододеяльниках у красноярцев сильнее любви к искусству.

Домой он вернулся с чудовищным бронхитом, заложенным носом, с высокой температурой, жаль, некогда было лечиться, так как его электрическую луну с нетерпением ждал Тайвань. Всего четырнадцать часов лету. Причем газеты пестрели заголовками: на Тайвань обрушился беспощадный гремучий тайфун.

— Не смей подрезать мне крылья! — кричал он, когда я пыталась его остановить. — Как я не полечу? Они же все утратили, китайцы. Как тереть тушь, как сочинять стихи, как писать иероглифы козьей кисточкой, теперь это знаю только я.

Ко мне понеслись будоражащие sms:

“В очереди

на регистрацию

один я русский

последний

в толпе китайцев”.

“Взлетаю, положи мне

тыщу на телефон!”

“До встречи!

Пекин — Гонконг — Тайвань”.

“Тайфун.

Целую!”

И наконец, умиротворяющее:

“В центре тайфуна

летают бабочки”.

Тут как раз и грянуло приглашение в Арктику.

— Арктика нуждается в моей помощи, — серьезно сказал Леонид, — это ледяной венец планеты. Я должен увидеть все воочию и поведать людям Земли, что там происходит. Причем я поеду с луной, чтобы луной высветить для человечества эту проблему!

В разных частях Земли у него в наличии были луны — одна осталась на Тайване ждать отправки в Новую Зеландию, другая висела на старом платане в Цюрихе на берегу реки Зиль, правда, ее повредили, когда пересылали в Швейцарию из Парижа, но Леня заклеил трещину клейкой лентой. Третью луну, изготовленную во Франкфурте, возили по улицам и вешали то на балконы, то на светофоры. Леня уже не успевал отследить ее местонахождение, просто пустил луну на самотек. Она плавно скользила над головами, переходя из рук в руки, пока не успокоилась в оркестровой яме городского симфонического оркестра, где тихо стояла, прислонясь к стенке, внимая Дебюсси и Шопену. Четвертая — готовилась поразить Бретань на выставке русского искусства, ей было уготовано уютное темное местечко под сводчатым потолком полуразрушенного кирпичного завода. А пятая зависла над черным водоемом в неработающей градирне Верхнеисетского метизно-металлургического завода в Екатеринбурге.

Была и шестая, на которую уповал Леонид, что именно она отправится с ним на Шпицберген.

“Даешь Луну! — телеграфировала по e-mail Нина Хорстман. — Просим взять вашу Рrivate Мoon или месяц, точнее!”

А в какой-то момент ему прямо заявили:

— Если вы возьмете вашу луну, — мы возьмем вашу жену.

А луна-то — огромная! Чуть не три метра в длину. Леня начал обсуждать детали. Выяснилось, что самолет из Тромсе в Лонгиербюен слишком мал и не сможет вместить столь громоздкое небесное светило. Только восемьдесят пять сантиметров по длинной стороне.

Тогда Леня решил сделать луну из четырех частей, а потом собрать ее уже на борту шхуны. Целую неделю он занимался инженерными изысканиями по конструированию Рortable Мoon, так она теперь называлась.

Перед самым отлетом в его мастерской лежали два рога и два изогнутых ящика, которые при соответствующей сноровке можно было бы соединить винтиками, склеить и обтянуть матовой тканью. Внутри должны быть вставлены маленькие лампочки-диоды. Предварительные испытания показали, что, может быть, удастся возжечь луну не только в Европейской части и в Южном Полушарии, но и над Северным Ледовитым океаном.

Дэвид Баклэнд приветствовал смекалку русского “кулибина” и обещал обеспечить объект автономным источником питания.

Луна была упакована в чемоданы, в нее мы засунули сапоги, свитера и шапки, напихали туда моих шоколадок и сухарей, втиснули всякие проводки, лампочки, отвертки, шурупы и все остальное, что обычно бывает у луны внутри.

— А если меня спросят на таможне, что это, — говорил Леня, — скажу: это каяк. Что я его склею и поплыву по Баренцеву морю.

И вот мы прилетаем в Осло, разгружаемся, Леонида представляют Дэвиду, и тот спрашивает:

— Where is your moon, Leonid?

— Here it is, — отвечает Леня, показывая на чемодан. — My moon is at the suitcase!

“Моя луна в чемодане, сэр!..”

Экспедиция “Cape Farewell — 2010” стартовала из столицы Норвегии. Почти вся команда прибывала туда из Лондона, а мы, москвичи, воссоединились с ними только в аэропорту Осло.

Одно за другим возникали перед нами одухотворенные лица организаторов экспедиции.

Руководитель — загадочный Дэвид Баклэнд.

Рут Литтл. Это ж надо, имея такое непритязательное имя, быть столь разносторонним художником, скульптором, хореографом, прозаиком, драматургом, завлитом Лондонского Королевского театра, а также тончайшим камертоном, неуловимо настраивающим участников экспедиции на радостное и гармоническое существование.

Нина Хорстман, ас общения, каждое мгновение она до того была необходима всем и каждому, что даже заметила с грустью:

— Надо же, никто со мной не присядет поболтать, а только зовут отовсюду, окликают: “Нина!”, “Нина!”, “Нина!..”.

Теперь поистине святая троица, знакомая лишь по фотографиям и письмам, явилась нам во плоти, озарила своим присутствием — вместе с другими участниками экспедиции, среди которых были изысканные англичане, задумчивые канадцы, морально устойчивые немцы, волоокая испанка благородных кровей, океанолог, доктор биологии госпожа Иглесиас-Родригес и птицы высокого полета из Америки — темнокожий Пол Миллер (знаменитый на весь мир DJ Spooky, правда, он не позволял так к нему обращаться в частных беседах). И настороженная, как варакушка, светоносная Синтия Хопкинс, певица, поэт и композитор с зачехленным аккордеоном на спине и банджо на плече — всего нас было двадцать растерянных мореплавателей из самых разных концов света.

Ну, мы друг другу улыбались — изо всех сил, пытаясь показать свое расположение и выразить надежду, что люди Земли, по крайней мере, эта странная компания неопределенного рода занятий — родные братья. Что, мы, русские, на сей раз, настроены весьма миролюбиво, и в наши ближайшие планы не входит делить с ними шельфы Арктики.

Я даже совсем не к месту вспомнила: когда у меня брал интервью писатель Дмитрий Быков, он сказал:

— Вы все время улыбаетесь. А ведь некоторых людей это раздражает.

— Почему? — говорю. — Есть такая корейская пословица: “Разве в улыбающееся лицо плюнешь?”

— Плюнешь! — радостно ответил Быков, потирая ладони. — Еще как плюнешь!!!

Слава Аллаху, к нашей моряцкой братии этот разговор не имел никакого отношения. Многие друг друга обнимали, совершенно незнакомые люди. Я, конечно, тоже не удержалась, схватила и крепко обняла одного гладко выбритого англичанина с безупречными манерами, более того — запечатлела на его щеке столь жаркий поцелуй, что он зашатался от неожиданности.

Жертвой моей безудержной любви к человечеству оказался английский поэт Ник Дрейк, судя по его славной фамилии, доблестный потомок британских пиратов. Всех остальных от моих безумных объятий и поцелуев спасло то, что объявили посадку на самолет.

Путь наш лежал в Тромсе, почти самую северную оконечность Скандинавского полуострова. Дальше предстоял ночной перелет в городок Лангиербюен, расположенный на юго-западе архипелага Шпицберген. А там, в Лангьире, как его называют бывалые люди, на берегу Гренландского моря уже разводил пары двухмачтовый парусник “Noorderlicht”.

У всех у нас этот корабль был уж на устах и во снах, и на рабочем столе ноутбуков, маячил вдалеке на кромке ледяной пустоши, сквозь снегопад едва были различимы его туманные очертания, которые мы посылали своим друзьям и любимым вместе с неодолимой его окружавшей белизной и океанским простором.

“Толя, — писала я, — пока! Я уплываю на Северный полюс.

Вот он, мой кораблик, стоит и ждет меня!..”

“Марина, привет! — отзывался географ и гляциолог Толя Топчиев. — Теперь я поверил, что вы действительно собрались в Арктику. Страшновато за вас стало. Я-то знаю этот мгновенный переход из городской толчеи и уютной квартиры в ураганные ветры и собачий холод, когда на тысячи верст кругом ни души. Только лед и снег. Не зря сказано: “Путник, помни, что ты как слеза на реснице...”. Конечно, современная навигация, спутниковые радарные снимки ледовой обстановки в режиме он-лайн... Но главное — интуиция капитана и удача. Словом, все как триста лет назад. Поэтому попутного ветра вам и семь футов под килем (последнее гарантировано), а вот льда я вам желаю рыхлого, трещиноватого и пакового... Бррр страшновато. Но такая удача бывает раз в жизни. Поэтому вперед и прочь сомнения!!! Ваш Толя”.

Над облаками полыхал закат, окрасивший край слоистого ковра багровым светом, а когда самолет провалился сквозь войлочный покров — внизу уже сгустились сумерки. На горы упала почти непроницаемая тьма, сквозь нее посверкивали горные ледники, мы оказались далеко за Полярным кругом, поблескивала вода Норвежского моря, и теплым оранжевым светом светились высокие окна малоэтажных домов, разбросанных по холмам и островам, соединенным Тромсейским мостом-акведуком.

Когда ночь растворила Люнгенские Альпы, ледники на вершинах, изрезанные берега Атлантики и остров Тромс, где обретается священная гора Тромма (“барабан” — на саамском языке), выяснилось, что вылет до Лангиербюена задерживается на неопределенное время. Эту весть нам принес могучий белобрысый человек, который при ближайшем рассмотрении оказался женщиной, жительницей Лангьира, очень тосковавшей по своему родному городку в две-три улицы на берегу пустынного Адвент-фьорда.

— Ой, не могу, хочу домой, — вздыхала она в полутемном кафе, потягивая пиво. — А вы кто, студенты? — спрашивала басовито, с любопытством оглядывая нашу перевозбужденную компанию.

Леня притулился на диванчике под гербом губернии Тромс — полярным оленем с короной, не переставая, конечно, сонно улыбаться всем и каждому. Мы отправлялись в полную неизвестность, никто не понимал, как это странствие будет разворачиваться и чем обернется, у всех в голове царила неразбериха. Даже у меня было такое чувство, что мы летим прямо в космос, откуда никем не гарантируется возращения, а если и удастся возвратиться, то через множество световых лет, когда не то что близкие и родные, а сама планета изменится до неузнаваемости.

Кто-то из наших попутчиков счел уже возможным держаться чуть более одиноко и обособленно. Певица Синтия Хопкинс, которую, не знаю отчего, я сразу полюбила как родную, задумчиво сидела в уголке, нежная душа, в большущих сапогах. Из-за аккордеона и банджо — пришлось ей надеть на себя самое теплое и увесистое, как это сделал художник Тишков из-за своей луны.

Леня еще дома напялил все, рассчитанное на шестьдесят градусов мороза, и страшно вспотел в метро. Пот лил с него ручьями. Поэтому в битком набитом вагоне, в час пик, он вынужден был уполовинить свою полярную экипировку.

Но Синтия стоически терпела походные невзгоды и выглядела трогательно, как Золушка за месяц до хрустальных башмачков. Позднее я прочитала у нее в сетевом дневнике:

“Сегодня 4 сентября 2010 года. Я сижу в Бруклинском парке, и деревья колышет божественный бриз. Составила список — на основе предыдущего списка, который и сам был составлен на основе предыдущего списка, что мне понадобится упаковать для арктического путешествия. Куплены 2 пачки “Драмины” для профилактики тошноты, два браслета акупунктуры от укачивания и по рецепту приобретены очень действенные лекарства — одно пригодится во время качки, другое — непосредственно от рвоты. А также тонизирующие препараты от сонливости и вялости, всякие разные сладости, шоколадки и водонепроницаемая одежда от макушки до пят.

Научилась вязать основные морские узлы — булинь и пр. Сижу и вяжу их сутками напролет. Я делаю все, что в моих силах, чтобы ПОДГОТОВИТЬСЯ.

В ту ночь, когда мне удалось разгадать секрет пары-тройки морских узлов, и таким образом ощутить себя хоть немного полезной для парусного судна, я решила посмотреть фильм о прошлогодней экспедиции Cape Farewell и наткнулась на эпизод, где жуткими волнами “Noorderlicht” бросает из стороны в сторону, пассажиры, как пьяные сжимают на палубе поручни, а сама палуба находится в вертикальном положении. Меня охватила паника.

Отец мой служил на флоте и много лет преподавал парусное дело, однако он ни черта не учил меня этому, и вот результат: я понятия не имею, как ходить под парусами. Но самое страшное — перспектива оказаться в ловушке на крохотном судне с чужими людьми. Двадцать два дня подряд! И это притом что моя социальная тревожность так велика и доставляет мне такие страдания, что праздничный ужин с ближайшими друзьями является для меня настоящим вызовом судьбы. И все же — хотя я в ужасе от морской болезни, неловкости в общении, униженности, что не умею обращаться с парусами, вполне возможной травмы и даже смерти, страх мой пронизан радостью, даже весельем. Ведь я никогда не бывала на судне больше двух часов…”

В отличие от Синтии, у нас с Леней имелся некоторый опыт мореплавания в Южном полушарии. У Лени была выставка в Ханое. А в нескольких часах езды от Ханоя раскинулась бухта Халонг с причудливыми скалистыми островами, нависшими над бирюзовыми водами Южно-Китайского моря. Мы сели на автобус и поехали туда. Парилка, дождь, мгла, ничего не видать — все растворено во всем. “Fucking rain!” — слышался отовсюду разноязыкий говор.

У пристани морская зыбь беззвучно покачивала деревянные корабли с лесом мачт и огнедышащими головами драконов на носу. Нам долго оформляли документы на старый корабль, сумрачную, угрюмую, скрипучую расхристанную посудину “Duong Jonq 36”.

— Если вдруг утонем, — предположил Леня. — Чтобы сообщить в консульство.

Группа наша являла собой некую версию Ноева Ковчега: четверо японцев, двое англичан, семеро австралийцев, немцы, шведы, датчане, пара французов, двое русских — это мы с Леней, подданный княжества Лихтенштейн и два не идентифицированных патрульной службой молодых человека.

К вечеру мы причалили к пристани какого-то обитаемого острова, большинство мореплавателей выразило желание сойти на берег. Понятно — сумерки, все утонуло в тумане. Дождик моросит. А в гавани горячий душ и танцы… Автобус быстро заполнился дезертирами, чихнул и пополз вверх, на гору по извилистой и крутой дороге. Где-то вверху светил огонек, теплилась жизнь — уют, отель, сухой чистый номер, кондиционер или, по крайней мере, вентилятор, противомоскитная сетка, свежая постель — все, что мило нашему бренному существу. У нас же — на почерневшей глади океана — жизнь как-то съежилась и постепенно затухала, как затухал этот день, превращаясь в кромешную ночь. Леня спустился посмотреть, куда можно бросить рюкзаки. Вернулся — растерянный:

— Ты знаешь, вся наша каюта — …одна большая кровать. Она такая большая, — сказал он, — что места хватит и тараканам — даже о-очень крупным! Одеяла истрепанные, волглая простыня, плоские подушки в наволочках, не стиранных с тех пор, как эта посудина сошла со стапелей...

Тем временем “Duong Jonq 36” на всех парусах уносился в темноту. Кроме нас ночевать на борту остались только австралийцы.

— А! Вы русские? — вскричали они. — Знаем, слышали, есть такая страна. Russian vodka!!!

Так они шутили туповато. Из чего мы с Леней сделали вывод, что умные ушли, а глупые остались, и это нас совсем не ободрило. Повсюду звенели стаканы, скоро все стали разговаривать на повышенных тонах. Морды красные. Мы решили пойти к себе в каюту. Спускаемся, зажигаем свет, а прямо на простыне посреди кровати сидит огромный, с ладонь, таракан — шевелит усами. Клянусь, мы не встречали таких тараканов — ни в Индии, ни в Непале — нигде! На подушке мы увидели второго. На стенках гальюна сидело еще четверо. Увидев нас, они лениво расползлись по углам.

— Давай ляжем, — предложил Леня, — и будем наблюдать.

Мы легли, разумеется, не раздеваясь, ничем не укрываясь, оставив гореть единственную в каюте тусклую лампочку, и уставились, не мигая, в нависший дощатый потолок. Леню сразу укусила блоха и нас обоих облепили комары. Дверь закрывать нельзя — удушающая жара. Вентилятор? Нет, вентилятор не работает. Свет не гасим — у нас вся надежда на эту мутную лампочку, чтоб она дотянула до утра, и мы худо-бедно держали ситуацию под контролем.

— Ты даже представить себе не можешь, сколько насекомых кишит на кораблях! — нагнетал и без того густопсовую атмосферу Леня. — Основная пиратская проблема была, что они страдали от укусов насекомых. Комары, клопы, блохи мучили пиратов. Утром вскочат и давай чесаться. Поэтому они такие кровожадные, свирепые и вне всякой меры употребляли ром.

Несмотря на тучное изобилие невзгод, он решил довериться объятиям Морфея. Однако, на беду, прямо над нами находилась кают-компания, где австралийцы напились в стельку и давай орать песни под караоке:

— ОНЛИ Юууу…

После чего вся эта бражка не вытерпела и пустилась в пляс. Парни из Сиднея топали так, что под ними доски прогибались, чуть не касаясь кончиков наших носов. А в глаза сыпалась труха.

— Наверное, это танцы австралийских аборигенов, — интеллигентно предположил Тишков.

Вдруг с верхней палубы метнулась тень, что-то просвистело и тяжело плюхнулось за борт. Следом повалились другие грузные тени, в их очертаниях узнавались наши спутники, которые стали прыгать в Южно-Китайское море, овеянное легендами о драконах, акулах, гигантских скатах, а также медузах-физалиях, чьи щупальца вызывают смертельные ожоги.

Некоторое время над морем разносились ликующий рев и плеск, и разудалый утробный смех. После чего по нижней палубе прошествовали, словно с Лениных иллюстраций к “Охоте на Снарка” Льюиса Кэрролла — шляпник, голый, но в шляпе, булочник — голый, но с батоном, барабанщик — голый, но с барабаном, браконьер — голый, а в руках ружье, только балабон — единственный в галстуке и с колокольчиком. Все они куда-то шли и чего-то искали. Искали Снарка. Видимо, их поиск увенчался успехом. Ибо когда находят Снарка, он оборачивается Буджумом. Ужасным и неописуемым. Это пустота, черная дыра, из которой мы вышли чудесным образом и которой, в конце концов, будем поглощены. Проще говоря, движок потарахтел-потарахтел и затих. Свет погас. Наступила египетская тьма. Австралийцы мигом унялись. Отовсюду послышался пушечный перекатистый храп.

— А тараканы подумали, — зашептал Леня. — О! Люди угомонились, теперь мы будем хулиганить!..

Я встала, взяла подушку, ковер, наброшенный на эту бесприютную кровать, и отправилась на верхнюю палубу.

Когда мы сходили на берег, старый вьетнамский кэп попросил заполнить анкету — как нам понравилась его развалюха с тараканами. Леня на все ответил: “excellent” и только жилищные условия отметил: “good”.

После путешествия в Холонг мы с Леней опасливо поглядывали на наших новых компаньонов, которые роились и сдвигали кружки с пенящимся пивом местного разлива, оглашая взрывами смеха крошечный зал ожидания. И, не сговариваясь, подумали, есть ли среди них австралийцы?

Вспомнили, что Рут Литтл родом из Австралии.

— Ладно, если только Рут, — успокоенно сказал Леня. — Один в поле не воин. Наверно, мы, русские, тоже не внушаем им доверия. Прочитали Достоевского “Братья Карамазовы” — теперь не знают, чего от нас ждать. Сможем ли мы все ужиться в столь ограниченном пространстве? — он открыл замусоленный англо-русский словарь, положил ноги на чемодан с луной и задремал.

Тут, наконец, прилетел запоздавший самолет.

Мы долго поднимались сквозь непролазный слой облаков, казалось, мы в них совсем увязли. Вторая бессонная ночь. Леню давно сон сморил. Вдруг будто колокольчик звякнул над ухом. Я посмотрела в иллюминатор. В ясной черноте ночи — абсолютно безоблачной — под куполом небесным полыхало изумрудное с лимонным и голубым полярное сияние. Оно имело контуры короны и развевающихся протуберанцев, которые винтообразно закручивались вокруг ядра, и все это — с огромным усилением свечения!.. Я крикнула:

— Северное сияние!

Леня с трудом открыл глаза, глянул на игру энергетических токов и волшебных пространств, после чего пробормотал, неумолимо засыпая:

— Да ладно тебе, там, на Груманте, мы это сияние сто раз увидим!

Прямо из самолета мы шагнули в сырую темень, лил дождь, с моря задувал колючий ветер. По левое крыло — поднималась отвесная гора, скрытая туманом и облаками, справа — расстилался дикий брег, свинцовый океан и огоньки горели вдалеке — то ли корабли на приколе, то ли маяки. Вода светилась, а воздух — Леня потом говорил, что вмиг почувствовал — воздух Лонгиербюена был слишком чистый и прозрачный, явно разряженный.

Название городка мы стали с легкостью произносить лишь в конце нашего путешествия. Что было трудного, почему так ломали язык, когда пытались его озвучить? Казалось бы, проще простого: Лонгиербюен, что означает — поселение Лонгиера, по имени романтика-бизнесмена, который открыл здесь шахты и начал добывать уголь. Через пару лет он продал свой бизнес норвежской компании. Сквозь клочья тумана вырисовывались на горах остовы башенок — то ли они работают, эти шахты, то ли заброшены, то ли серединка на половинку — непонятно.

В аэропорту нас встретило чучело белого медведя. Мы на него посмотрели неодобрительно. Наутро такое же чучело попалось нам на глаза в Полярном музее. В приюте “Вase camp”, где мы собрались немного выспаться, дощатые стены были обиты пятнистыми шкурами нерп. На меня это произвело мрачноватое впечатление. Мы с Леней плохо относимся к шкурам и чучелам. Но потом нам объяснили, что жители снежных краев — саамы, лопари, эскимосы и алеуты, имеют право охотиться и заниматься пушным промыслом, и мы им тут не указ, иначе бы эти народы не дожили до наших дней. Но разрешается только им, для остальных существуют охотничий сезон, лицензии и все такое. А если, к примеру, Леня вздумает застрелить моржа или полярного медведя, то будет иметь дело с норвежской полицией, и ему придется выложить такой штраф, что никаких не хватит гонораров — ни за луну, ни за чугунных водолазов, ни за бархатных даблоидов.

Еще на крыльце стояли сани с собачьей упряжью, вход украшали корни обкатанных северными морями деревьев, внутри висел старый норвежский герб — лев с короной на голове, комнаты освещались тускловато шахтерскими лампами. А в тупичке на втором этаже показался домик из камня, обломков плавника и тюленьей кожи, где, видимо в позапрошлом веке, обитал настоящий полярник — на гвозде висело старинное ружье, малица, шапка, истлевший дневник валялся на полу. Вглубь я не стала заглядывать — вдруг его самого сохранили для окончательной достоверности?..

Комнатка тоже напоминала становье охотника — будто наспех сколоченные дощатые дверь и потолок, стол — чурбак деревянный, покрытый каменным сколом, спальные полки — одна над другой. Легли в четыре утра, в полвосьмого вскочили, выспавшиеся, свежие, неизвестность нас обычно бодрит.

— Что ты волынишь? — закричал Леня. — Я сбегал — посмотрел, уже все завтракают.

Выходим, а там никого.

— Ой, — сказал Тишков. — Мы, видимо на нервной почве, пришли первые. Ну, ничего, зато нам достанется самое вкусное.

Мы сделали бутерброды с маслом и малосольной семгой, сидим, пьем кофе и наскоро наслаждаемся жизнью. На завтрак спустился Саймон Боксел, ученый-океанолог из Национального Океанографического Центра в Саузхептоне, я сразу достала блокнот, и, не теряя времени, задала ему давно интересовавший меня вопрос.

Саймон — ветеран “Cape Farewell”, бывал с Дэвидом почти во всех путешествиях. И везде он отслеживает состояние океана, его температуру, соленость, уровень загрязнения. И делает выводы. Саймону доверяют ружье, на фотографиях прежних экспедиций мы видели его с карабином на плече. Словом, это был ученый, достойный абсолютного доверия, поэтому я спросила, думает ли он, что изменение климата — это болезнь Земли?

Надо знать Саймона, чтобы понять, какую я допустила оплошность. Восемь утра, ему хотелось бутербродов с ветчиной, йогуртов с кукурузными хлопьями, каши с молоком, а я уже тут как тут с блокнотом и глобальными вопросами современности. При этом Саймон — само дружелюбие, хоть его среди ночи разбуди, готовый поделиться своими знанием, опытом, подробными результатами экспериментов. Поэтому он, не притронувшись к пище, буквально на одном дыхании прочел нам щедрую лекцию на эту животрепещущую тему, ничего не утаив.

С английским языком у нас с Леней дела обстоят блестяще. Я все-таки окончила московскую английскую школу, в далекой юности чуть ли не в подлиннике читала “Ярмарку тщеславия” Уильяма Теккерея и “Сагу о Форсайтах” Джона Голсуорси. У меня университетское гуманитарное образование с форсированным преподаванием иностранных языков. Поэтому мне знаком такой пласт языка, какой даже англичанам не всем доступен, а только представителям высшего сословия.

Леня же истинный самородок: всему, что знает Тишков, он обучился сам. Родом из маленького уральского городка, типа Лангиербюена, окончил Медицинский институт, но пересилил судьбу и стал художником-самоучкой. Например, когда он решил заняться живописью, то сказал:

— Пойду в Третьяковскую галерею, посмотрю, как это делается.

Английский он освоил, выставляя свои работы в разных уголках Земли, наловчившись медленно, но верно постигать практический смысл беседы.

Так вот, все, что говорил Саймон, для нас оказалось “двойным датским”. Была ли виной беглость речи, произношение, интонация, нечеловеческий словарный запас, обилие научных терминов — ни одного слова!

Я тихо спросила у Лени, о чем хотя бы шла речь? Поскольку Тишков никогда не признается, что чего-то не понял, ответ был уклончивый:

— Точно сказать не могу. По сути, он не знает — болезнь или нет, это надо решить, вот Саймон, видимо, и займется. Съездит, посмотрит и поставит диагноз. То ли какой-то цикл подходит к концу, то ли мы набедокурили с нашими промышленными отходами. Я склоняюсь, что — мы, — решил Леня. — Просто у него дикция не очень…

Еще оставалось несколько часов до того волнующего момента, когда нам надо было спуститься к морю, погрузить на “Ноордерлихт” луну в чемодане и отправиться наконец в арктическое плаванье.

Мы влезли в наши знаменитые сапоги, чтобы Синтия Хопкинс и Нина Хорстман не чувствовали себя одиноко, а то эти девушки на целый месяц кроме пары “Макбутов” принципиально не взяли с собой никакой обуви. При этом Леня решил распроститься со своими старыми добрыми кроссовками, незаметно оставив их в прихожей нашего перевалочного пункта среди чьих-то сапог, башмаков и тапочек. В приступе сентиментальности он даже сфотографировал эту картину, потом передумал и в пакете притащил их к парусной шхуне, где стал предлагать свои видавшие виды кроссовки в дар прекрасной Синтии. Пока она с аккордеоном, трепеща, всходила на корабль, выяснил, какой у нее размер, а потом долго и горячо убеждал, что его сорок второй будет ей буквально тютелька в тютельку.

Из тумана по склонам гор выглядывали столбы канатной дороги, по которой уголь из шахт доставляли в порт. На центральной улице нам повстречался бронзовый шахтер, его усталая скульптура застыла прямо на площади, видимо, он шел со смены, тяжело передвигая ноги, в руке у него масляная лампа, на поясе — кайла для рубки угля. На этой же улице — еще одна скульптура шахтера, лежащего в забое с огромным отбойным молотком или сверлом, вгрызающимся в породу.

Городок чистенький, весь на виду — ни деревьев, ни кустов, по вечной мерзлоте на велосипедах гоняли дети. Среди пушицы — арктических одуванчиков — торопили зиму снегоходы. На стенках домов, на скобах прицеплены разных размеров лыжи, в ожидании настоящих писем в бумажных конвертах, написанных пером и чернилами, висели обычные синие почтовые ящики. А на противоположном берегу залива — под горой ютились несколько домишек на сваях — видимо, дачи местных жителей, куда они скрываются от “городской суеты”.

Ты на Шпицбергене, твердила я себе.

И все равно не верила, глядя на эти горы, море и туман.

Потому что одно дело — дома, на диване, под оранжевым абажуром читать, как во время поиска северо-восточного прохода из Атлантического океана в Индию и Китай 19 июня 1596 года голландский мореплаватель Вильям Баренц увидел на горизонте полоску неизвестной земли, тянувшуюся на север, потом — зубцы раздробленной горной цепи и белоснежные ленты ледниковых потоков, и что неведомую страну с остроконечными вершинами Баренц обозначил в судовом журнале как Шпицберген, или Острые горы…

И совсем другое — ощущать под своей ногой живую земную кору, которая вздымается со скоростью пять миллиметров в год (клянусь, я это почувствовала!), твердую каменистую почву, промороженную вглубь на добрые пару сотен метров, насыщенную множеством волнующих событий.

Когда-то она была океанским дном, которое поднялось и стало болотом с гигантскими хвощами и папоротниками, потом на ней шумели дубы да ясени, в дальнейшем извергались вулканы, в какой-то момент она обросла ледовым панцирем. Теперь лед пошел на убыль. Это такая своенравная земля — ничего удивительного, что до ХХ века она оставалась ничейной!

Только в феврале 1920 года в Париже — США, Великобритания, Франция, Италия, Нидерланды, Дания, Швеция и Норвегия подписали соглашение, что главенствовать на архипелаге будет Норвегия. Остальным пообещали доступ в арктические воды, разрешение заниматься охотой и рыболовством, разными судоходными, промышленными и торговыми делами.

В 1925 году норвежцы решили укрепить позицию. Они объявили Шпицберген и окружающие его острова Белый, Земля Короля Карла, Надежды, Медвежий, а также множество более мелких островов — собственными владениями и возвратили архипелагу имя Свалбард: Холодный край, или Страна с холодными берегами. Так его прозвали древние викинги, которые, как полагают некоторые норвежские историки, на веслах и под парусом, на драккарах и кноррах первыми прокладывали дороги в Полярном океане к берегам Новой Земли, Шпицбергена, в Гренландское море, Баффинов залив и бурный Бискай.

На что наши соотечественники деликатно замечают: когда драккары с пурпурными парусами пристали к берегам Холодного края, здесь давно покачивалась на волнах яйцевидная деревянная скорлупка поморского коча. А ихний Свалбард морепроходцы из Новгорода и с верховий Волги, из Холмогор, Мезени, Кеми уже окрестили Батюшкой Грумантом и до поры до времени полагали его частью Гренландии.

Как бы там ни было, участники Парижского договора не поняли, зачем архипелагу еще одно имя, неважно, Свалбард или Грумант, и дружно, — включая нашу страну, которая присоседилась к честной компании в 1935 году, — придерживаются названия Шпицберген, ведут научные исследования, хозяйственную деятельность и запросто могут сюда наведываться без виз.

Мы, русские, тоже вольны приехать когда захотим!

Но это сопряжено с огромными трудностями.

Когда я сообщила нашей тете Лиле, куда я уплываю, она мне так и сказала:

— Ты, Маринка, авантюристка! Никто из нормальных людей никогда не поедет туда в здравом уме и твердой памяти.

По разным причинам.

Первое — от нас до Шпицбергена, как в стихотворении Хармса: не допрыгать, ни руками, ни ногами, не доплыть, не долететь! Мы мчались на метро, на поезде, летели на трех самолетах, по нескольку раз в один и тот же самолет вносили и выносили чемоданы, показывали паспорта с шенгенской визой на всех таможнях. Порою дважды, поскольку Леня с московским драматургом Михаилом Дурненковым в аэропорту Осло, отправившись покупать непромокаемые перчатки, случайно оказались за пределом зоны вылета. Им пришлось дать огромного кругаля, а потом снова отстоять очередь перед рамками миноискателя, снимая пояса и обувь, серьезно опасаясь, как бы норвежцы на контроле не заподозрили, что двое русских парней находят в этом процессе какое-то утонченное, никому не доступное удовольствие.

Второе — невозможно приехать в Лангиербюен просто так, с кем-то познакомиться поближе, ночь напролет гулять, слушать… крики кайр, выйти к морю, камешки побросать. Через полчаса ты этот городок исходил вдоль и поперек. Даже для того чтобы окончательно отрешиться от мира и достичь просветления — это не совсем подходящее местечко.

Тебе придется либо двинуть на Северный полюс, либо отправиться составлять карту Шпицбергена, исследовать фиорды, мерить температуру воды в разное время суток, запускать зонды, изучать гнездование арктических птиц, добывать, я не знаю, уголь в заброшенных шахтах Баренцбурга. Если ты здесь по путевке, в сплоченном коллективе, садись на корабль и плыви, обозревай окрестности. Должна быть цель у тебя. А так там нечего делать — только запить.

Естественно, многие из нас терялись в догадках — какова цель экспедиции “Cape Farewell”? В чем заключаются наши права и обязанности? Это ведь не простой вояж! Радушное приглашение в Арктику, трехразовое питание, койку — надо будет как-то отработать. Но: ни контрактов, ни договоренностей. Что это — подарок небес? Творческий союз? Леня — ясно, он осветит Арктику светом личной Луны. А остальные?

Михаил Дурненков гордо отказал британской радиостанции “BBC” строчить для них ежедневные отчеты на английском, сославшись на то, что не в совершенстве владеет языком. Однако столковались на документальной пьесе про наше мореплавание.

— Разумеется, — рассуждал Миша, — как я могу написать о глобальном потеплении в Арктике, чтобы это соединилось с моей жизнью? Только поместить меня в эту обстановку.

Миша нам очень понравился. На нем была голубая курточка. И глаза у него — голубые, как незабудки. На мне было тоже все голубое, поэтому Леня благодушно заметил, что я и Дурненков — голубые члены Союза писателей.

— Значит, все мы теперь — герои вашей будущей пьесы? — спросил Леонид.

— Ну, не буквально, — расплывчато отвечал Миша.

Видимо, он понятия не имел, что из этого выйдет и получится ли вообще.

— Марина будет писать толстую книгу! — заявил Леня, сильно перебарщивая.

(Хоть бы сочинить небольшое эссе с фотографиями для журнала “Вокруг света” — вот был предел моих мечтаний!..)

— А что у вас? — Миша спрашивает.

— У меня — луна, — сказал Леня с лихорадочным блеском в глазах.

— Как луна?

— А вот так! Я зажгу луну, и, когда корабль пойдет бороздить просторы океана, она будет сиять над нами, как полноправный член экипажа.

Тут в Мишиных глазах заплясали голубые огоньки и, мне показалось, блеснула надежда, что возникла зацепка, сценический образ, да какой!.. Корабль, Шпицберген, паруса, компания каких-то странных типов, и над всем этим сияет электрическая луна вот этого старого рокера Тишкова.

А я как раз собиралась написать пьесу, как мы зимой снимали луну в Париже, куда Леня взял меня с собой, сказав:

— Ты будешь греть мою шляпу.

Пьеса такая: один фантазер, художник фотографирует ночами свою луну. В машине с ним едет небольшая съемочная команда — каждый — в критической точке своей жизни. Постепенно разворачивается драма этих людей.

Неописуемо холодная зима для Франции, снег, ветер ледяной. Художник фотографируется в чехословацком плаще и шляпе своего покойного отца. Его задача — сохранить ощущение городка на Урале, где он родился и провел детство, сидя на горе, поджав ноги среди колокольчиков, глядя на пруд.

В этом есть что-то чаплинское. Человек и Луна. В саду Тюильри, на Эйфелевой башне, где ветер свищет такой, что сдирает с людей одежду. На юру, на заброшенной железной дороге, которая очерчивает магический круг в самом центре великого города, на остывших берегах Сены, у вокзальных часов Сен-Лазара. Улица Плохих Мальчиков, Райская улица, китайский квартал Бессмертных, — там, если человек умирает, его паспорт передают следующему, даже фотографию не меняют, — криминальные третий и тринадцатый кварталы. Лягушачьи лапки в чесночном соусе в семнадцатом. Крыши, печные трубы, винтовые лестницы в преисподнюю. Храм Сердца и неподалеку от Фонтенбло храм Нотр-Дам в городке Море-сюр-Луэн: Я распространю на вас воду чистую, и будете очищены…

Эмигранты, шейхи, поэты, наркоманы, преступники, легионеры, тень Гийома Аполлинера… Ну, и в центре событий ненормальный художник, вдыхающий жизнь свою в каждый кадр с луной. Жена орет на него, чтоб он не допускал передозировки. А он ее посылает к черту. И едет, едет, едет, едет — ловить какой-то неуловимый свет — навстречу сумеркам.

Эта вещь должна быть такой, как движение вокруг Триумфальной арки — не оговоренное никакими законами и правилами. Там не выплачивают страховку, если что-то случится. Это считается форсмажорным обстоятельством, и все.

Правда, я еще не решила — как подбить бабки.

Верней всего, машина должна разбиться.

В общем, пьеса зрела во мне, но я не могла за нее взяться с лету. Мне нужно закончить эпический эпохальный роман, в который войдет вся история человечества с момента сотворения мира. Пишу я подолгу, мусолю каждую фразу. Старая школа.

А Мишка молодой, горячий, вряд ли он станет церемониться, поди строчит, не перечитывая. А получается здорово — мы про него смотрели в Интернете: премии так и сыплются, не отобьешься. Раз — и настрогает про нашу Луну. Премьера на “BBC”, а там, глядишь, и в театры перекочует. Театр “Док”, Александринский театр, МХАТ. Самые модные режиссеры — его друзья. Вон он — какой веселый, все время шутит. Не потащишь ведь свою пьесу вослед его отгремевшим премьерам — типа, то же самое, только — в Париже.

— Мэм, — мне дадут от ворот поворот, — все, что вы пишете или собираетесь написать, уже написал, бляха-муха, Мишка Дурненков.

Я высказала свои опасения Лене. Он ответил беззаботно:

— А что? Вполне возможно. Такова неумолимая поступь жизни. Вам, ветхозаветной гвардии, надо ловчей поворачиваться. Более того, — прогнозировал Тишков, — он мне скажет: “Лень, ты приходи к нам со своей луной, будешь фланировать по сцене туда-сюда”. Я вынесу луну, и все мусульмане будут молиться на нее!..

Мы забрели в Полярный музей и среди мумий оленей и тюленей внезапно увидели Мишу. Сияющий, безмятежный, он лежал, раскинув руки, на шкурах кольчатых нерп и спал, как дитя. Дарья Пархоменко безмолвно стерегла его сон.

— …С Мишей лучше поосторожней, — рассудительно заметил Леня, глядя на эту мирную сцену. — Я-то, — говорит, — уже привык служить прототипом, а ты можешь не обрадоваться. И учти, — грозно добавил он, — если будешь меня все время пилить, Дурненков тебя выведет в своей пьесе мымрой и занудой!

Говорят, наиболее убедительные описания человеческой неугомонности часто делали именно “кресельные странники”, по той или иной причине проводившие свою жизнь в четырех стенах: Паскаль из-за желудочных болезней и мигреней, Бодлер — из-за наркотиков, Сан Хуан де ля Крус — из-за решеток на окнах кельи, писал Брюс Чатвин, английский эксперт по импрессионизму, который в одно прекрасное утро — ни с того ни с сего — проснулся ослепшим.

Собрали консилиум. Врачи выдвигали разные гипотезы, а один окулист догадался, что это редчайший невроз — аллергия на оседлый образ жизни.

— Вы слишком долго смотрели на картины вблизи, почему бы вам не покинуть насиженные места и не пуститься в путь, обратившись к далеким обширным горизонтам? — предложил он Чатвину.

Тот бросил все и отправился в Африку, где открыл древнейшую культуру кочевников, побывал в Латинской Америке, Западной Европе, вдоль и поперек исходил Австралию, следуя тайными песенными тропами аборигенов, по которым они считывают свою вселенную, как музыкальную партитуру. Он исколесил мир и постиг, что, согласно заложенной генетической структуре, человеку намного ближе кочевой образ жизни, а по своей природе люди смахивают на дарвиновского гуся Одюбона. Вечная память и слава этому незабвенному гусю: когда ему подрезали крылья, он отправился в солнечные края по привычному перелетному маршруту — пехом.

В звездный миг, ярый момент истины, Чатвина осенила идея, столь мне близкая, что отныне я считаю Брюса — братом по духу: “Мир, — он ошеломленно заметил, — должен быть сотворен человеком посредством скитаний и последующих рассказов обо всем увиденном”. А??? Каково? И еще — это главное для нас обоих: “Земли не существует до тех пор, пока человек сам не увидит и не воспоет ее!”

Он умер от СПИДа во Франции, отпет в греческом храме на лондонской Moscow Road. А я живу, оплакивая ушедших, тщетно пытаясь разгадать — что такое жизнь и смерть, как они соотносятся друг с другом, со всех сторон меня окружают тайны, и я танцую среди этих тайн — самая большая тайна.

Лангиербюен, рыжая трава в росе, домики на сваях с острыми крышами, губернатор Шпицбергена, засланный в эту глушь самим норвежским королем, мумии и чучела полярной фауны, горные отроги, выглядывая из тумана, махали нам вслед голубым платком, когда Леня — с кроткой улыбкой шествовал по направлению к пристани с таким видом, будто он Христофор Колумб.

Лишь на минуту задержался он у деревянного столба, ощетинившегося указателями, которые гласили:

Лонгиербюен — 78? 15’ с. ш. — 15? 30’ в.д. (гр).

Осло — 2046 км

Москва — 2611 км

Тромсе — 957 км

Лондон — 3043 км

Бангкок — 8378 км

А над этим съехавшим с катушек указателем, смахивающим издалека на ерш для мытья бутылок, высился грозный дорожный знак, исключительно местный — треугольник с изображением полярного медведя.

Воспользовавшись краткой передышкой, я опустилась на корточки у кромки воды, погрузила в холодное море ладони и забормотала:

— Благодарю Тебя, Боже мой, что не отринул меня, но общником сделал Святынь Твоих, Пречистых и Небесных даров — во благодеяние и освещение душ и телес наших! Я маленький человек, обнимающий эту огромную Землю, и она — со всеми своими горами, долами и океанами — умещается в моих объятиях. Неисповедимы пути Твои: мы с Леней Тишковым держим курс в Ледовитый океан. Господи, спаси нас — от бронхита, артрита, гайморита, ринита, тонзиллита, диареи, отита, конъюнктивита, радикулита, и в приложение Божественной Твоей благодати пошли нам ангела сохраняющего и невредимых к славе Твоей от всякого зла во всяком благополучии соблюдающего. Да смилуются небеса над всеми нами, и пресвитерианцами, и язычниками! — воскликнула я напоследок и омочила лицо ледяной соленой водой.

— Я сфотографировал тебя, — сказал Леня, — когда ты молилась Гренландскому морю. Вон видишь точка на краю земли? Это твой вид сзади.

На пристани уже стояла, разводила пары трехмачтовая бригантина, огромная, с раздутыми боками и отворенными парусами. Леня важно двинулся к этой белой лебеди, царице вод морских, наивно полагая, что именно такой корабль снарядили для его дальнего плаванья. И очень был удивлен и растерян, когда на борту прочитал “Ariella”.

— Не понял, — сказал недовольно Тишков. — При чем тут “Ариэлла”?

Не замечая, что чуть поодаль, за куполами могучих парусов над форштевнем, с грехом пополам выглядывая из-за бетонного пирса, покачивался двухмачтовый соколик “Noorderlicht”, привязанный к чугунному кнехту — всего-то шесть с половиной метров в ширину: ореховая скорлупка, на которой мы собирались пуститься в плаванье по Ледовитому океану.

— Ой-ой-ой! — Леня даже не мог найти слова, чтобы передать свое изумление. — Сувенирная лодочка!!! Не ожидал я такого оборота, — он стал нашептывать мне. — Вообще это никакая не шхуна, а… шлюпка! Она меньше ботика Петра Первого! Как мы туда все затиснемся?

Да, это было старинное суденышко, музейный экспонат, ему стукнуло сто лет. Ну и что? Мне он сразу глянулся своим аскетизмом. На романтической бригантине я бы всю дорогу вспоминала карикатуру: спиной к окну с видом на море сидят за столом три огромных мужика, отец и сыновья — корявые, суровые. Мать — тоже изрядно потрепана житейскими бурями, половником разливает по тарелкам суп. Глядь — а в окне торжественно скользит по волнам ее припоздавшая бригантина с алыми парусами…

Поэтому я сказала:

— Ты, Леня, давай не умничай, а погружайся на корабль.

С великой осторожностью друг за другом наши сухопутные горожане ступали на резиновую покрышку между пристанью и шхуной, стараясь не смотреть с высоты на плещущее под ногами море. С покрышки на фальшборт, потом — на такелажный сундук, прыжок на палубу…

И все. Обратной дороги нет.

Прямо перед нами всходила на корабль, как примадонна на подмостки Королевской оперы или Английского национального театра, театра Барбикан, лучших оперных театров Парижа и Брюсселя, — Дебора Уорнер. Во всех этих прославленных театрах планеты высокая героическая Дебора ставила “Короля Лира”, “Гедду Габлер”, “Матушку Кураж” и другие шедевры оперного искусства. Видимо, спектакль “Заброшенная земля” Т.С. Элиота — надоумил, подтолкнул своего титулованного режиссера посетить безлюдный заснеженный Свалбард, оконечность мира, жемчужину Земли.

И хотя в “Ла Скала” намечалась грандиозная постановка оперы “Смерть в Венеции”, где лучшие тенора, басы и баритоны застыли в ожидании сигнала Деборы Уорнер, чтобы запеть арии Бенджамина Бриттена, сама она с чемоданом, в песцовой ушанке, купленной сегодня утром возле нашей охотничьей ночлежки, шагала уже по спардеку “Ноордерлихта”. Каким образом такая мировая величина поместится в тесной каюте шхуны, одному богу было известно!

Но это уже не важно, мой-намывай теперь жесткой щеткой в тазу свои почерневшие от угольной пыли “макбуты”, поскольку могучая голландка Афка к нашему приходу надраила палубу, хоть глаженым носовым платком протри — не замараешь. И пока эти атлеты духа, замыслившие бегство в неизмеримый мир вечных истин, возятся со своим громоздким скарбом, а на борту царят суматоха и сумятица, — вдыхай, черт возьми, этот воздух кочевий, оставляя заставы земли!..

Постепенно шхуна заполнилась путешественниками. Нина Хорстман распределила всех по двое. Так и вижу, как еще в Лондоне, склонившись над планом судна, в клеточки кают она аккуратно вписывала фамилии будущих сожителей. Взвешивала на тончайших весах за и против, пытаясь соединить несоединимое, вычеркивала, группировала, перетасовывала музыкантов, ученых и художников по парам, — кто с кем будет “делить жилье”.

А делить-то, в сущности, было нечего — каюты представляли собой идеальное пространство для развития синдрома клаустрофобии. Две койки с деревянными бортиками, верхняя и нижняя, тонули в полумраке. Справа от полатей — раковина и маленькая полочка. На стенке три крюка для одежды. Пожалуй, из мебельного гарнитура — все.

— А что? Чистенько тут, — удовлетворенно сказал Леня. — Конечно, у нас во вьетнамской джонке было намного просторней. Но, как гласит норвежская пословица — в тесноте, да не в обиде.

Мы быстро затащили в каюту рюкзаки, пакеты, чемоданы и картонную коробку с рогами луны, сузив жизненное пространство до такой степени, что не могли пошевелиться.

Тут зазвонил судовой колокол. Нас приглашали на обед. Стол ломился от яств: среди сыров и свежевыпеченного хлеба дымились супы из шпината с сухариками, салаты, жаркое, соусы и в довершение всего — десерт из суфле, мороженого и вишневых ягод с арбузом.

Завидев такое изобилие, Леня заметил подозрительно:

— Арбуз?!! Как у них хорошо с припасами! Может, это только начало? Быстро съедим все и будем куковать!..

А Миша, по молодости лет с оптимизмом глядящий в будущее, высказал опасение, что при таком питании недели через две он не влезет в каюту, и его соседу — поэту Нику Дрейку придется не на шутку обеспокоиться, как бы драматург Дурненков не задавил его во время качки, сломав полати.

Тут опять ударили в рынду — и мы собрались в кают-компании знакомиться с экипажем. Слово себе предоставил капитан и владелец судна голландец Тед ван Броекхусен, человек большой природной силы в толстом норвежском свитере. Зачарованный этой шхуной, ее вольными очертаниями, он пополам с товарищем купил ее в Германии за 180 тысяч голландских гульденов.

Это был кораблик, без малого сто лет мечтавший об океаническом плавании. Ну что он хорошего видел в жизни? Еще до Первой мировой войны работал плавучим маяком на якоре в Балтийском море. Двигателя у него не было, зато высились три мачты с парусами. В сороковые среднюю мачту убрали, построили рубку и укоротили бушприт — тот, обледенев — весил около пяти тонн. Потом честно служил плавдомом для портовых рабочих, а в начале 90-х — прибрежным яхтклубом, который бесславно закончил существование.

Абсолютно в плачевном состоянии, проржавевшую от носа до кормы, Тед отвел шхуну в Нидерланды и назвал ее — “Aurora borealis” — “Северное сияние”, по-голландски — “Noorderlicht”. Два с половиной года они восстанавливали ее из руин. Не на час, не на неделю, — на век.

Все проконопатили, просмолили, остов корабельный укрепили изнутри и снаружи, протянули снасти к мачтам и реям, к штевням и бортам. Стоячий такелаж, бегучий — ничего не забыли. В ноздри корабельные навернули новые цепи и якоря. Белыми полотняными парусами нарядили грот-мачту, и на бизань — косые паруса. По бортам, по мачтам, у рангоута — все ковано железом, и дверцы и косяки у дверей, и оконца окованы медью. Корпус до ватерлинии густо покрасили брусничным цветом, у носа по корме золотыми литерами начертали: “Noorderlicht”.

Поморский писатель Борис Шергин сказал бы:

— Кораблик — как сам собой из воды вынырнул. Кто посмотрит — глаз отвести не может.

Хотя старые поморы сердиты были на голландцев, когда заморские корабелы в XVI веке затмили русскую славу, и царь Петр “определился на них в ученье корабельному делу”, а поморов побоку. Но все-таки “художество” Теда они бы оценили.

Прянул “Ноордерлихт” со стапелей в большую воду. Качнулся в одну сторону, другую — и прямо встал на ровный киль. В свои сто лет он словно заново родился. Летом — бороздит студеные воды Ледовитого океана, зимой отправляется на солнечные Канарские и Азорские острова или зимует в Арктике. Повсюду с ним его капитан Тед — личность весомая, картинная и представительная.

Легко вообразить его — устремившим взор на золотисто-жемчужное небо, уснувшую воду, скалистые острова, поющим за штурвалом богатырские песни!.. Но нет, капитан оказался молчун. Не то что песен — иной раз полслова не проронит за целый день. Вступительная речь его состояла из двух положений.

Кормчему должна быть послушна и подручна вся команда шхуны.

А если возникнет конфликт или он умрет, — то по всем вопросам обращаться к корабельному коку Соне.

Мощно и по-матросски забористо высказалась Афка:

— Запомните: все ваши вещи — дерьмо. Здесь есть одна ценная вещь — это ваша жизнь.

После чего помощница капитана Ренске наглядно показала, как надо быстро облачиться в спасательный жилет и гидрокостюм, если шхуна пойдет ко дну.

Почти как голландец, был краток русский проводник по архипелагу, сухопутный капитан, географ и орнитолог Андрей Волков.

— Моя задача, — сказал он, — чтобы все вы остались в живых. А повстречаем ли мы китов, моржей, полярных медведей, и чем эта встреча для нас окончится — зависит от вашей удачи.

Будь Тед более словоохотлив, он смело мог заключить нашу сходку обращением адмирала Магеллана к товарищам, с которыми они вышли на парусных судах из устья Гвадалквивира, собираясь достичь Молуккских островов.

— Да увидит каждый из вас свою родину! — воскликнул хромой адмирал.

Вместо этого корабельный кок — тонкая светловолосая голландка Соня — велела представить ей список вегетарианцев.

Изнуренные благородным духом скитальчества, мы разошлись по каютам, поразившим нас, я уже говорила, отчаянной бесприютностью. Нам с Леней досталось более комфортабельное жилье, видимо, с учетом нашей Луны — мы оказались счастливыми обладателями душа и туалета, куда можно попасть прямо из каюты. Это пространство имело выход в соседнюю обитель, где поселились ученый-биолог из Испании госпожа Иглесиас-Родригес и сама Нина Хорстман. Правда, с нашей стороны был сломан замок, и, когда Леня с тысячью и одной предосторожностью пытался проникнуть в отхожее место, его всегда встречали звонким: “Sorry!!!”.

Постепенно мы привыкли к этому обстоятельству, но грянула новая проруха: выскакивая из уборной на зов судового колокола, я забывала отпереть дверь, ведущую к соседям, а те, как истинные аристократки, знай, помалкивали и грустно улыбались.

Пришлось Лене огромными буквами написать объявление: “Marina! Don’t forget open the door!” и повесить над унитазом. Но и это не помогало, вечно приходилось заглядывать и проверять.

Даже для того чтобы лечь в койку и забыться тревожным сном — требовались чудеса изворотливости. Особенно кому досталась нижняя полка — раз! — и ты там как в коробочке.

По праву сильного Тишков занял верхнюю позицию под потолочным окошком, чтоб находиться поближе к небесам. Вскоре выяснилось, что из окна зверски дуло, периодически капало, а порой заливало. Пришлось Лене, извиваясь ужом, просочиться внутрь узкого оконного створа и туго затянуть задрайки.

Лежа во мраке, уткнувшись лбом в умывальник, я вспоминала кадры из фильма Тарантино “Убить Билла”, где Ума Турман очутилась в подобном положении, когда ее затащил в могилу и закидал землей один длинноволосый негодяй.

— Марин, ты спишь? — послышался сверху Ленин голос. — Знаешь, о чем я вспомнил? Как мой приятель Володька Генералов лежал в психбольнице. И там устроил концерт — пел для больных и медперсонала под гитару. “Так всем понравилось, — говорил, — особенно с душой и с энтузиазмом исполнили хором песню: “Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались…”

Ударом колокола в Адмиральский час нас всех призвали в кают-компанию. Прямо под колоколом, на котором почему-то было написано “Фрам”, а не “Ноордерлихт”, у карты Свалбарда ждал свою морскую дружину вождь экспедиции Дэвид Баклэнд. С той минуты колокол и Баклэнд навеки соединены во мне: я говорю “колокол” — подразумеваю Баклэнд, а говорю “Баклэнд” — подразумеваю колокол. Ибо смысл существования этого пилигрима — рыцаря ледовой державы — сзывать под свое ледяное знамя тех, кому дороги белоснежные шапки Земли.

Дай ему волю, он бы странствовал вечно среди просторов Арктики, служил тут божественную мессу в честь голубых обетованных Ледников, причащал неофитов, обращал неверных. А не будь “Ноордерлихта”, Дэвид, как святой Албей, расстелил бы по водной глади плащ и пустился в плавание по Северному Ледовитому океану.

Стоя возле карты с зеленым фломастером в руке, отец наш собрался поведать о предстоящем плаванье и тысяче других туманных вещей, что он предуготовил своим овцам.

— Я хочу показать вам места, которые и так существовали в вашем воображении, — начал Дэвид, — но они ожидали того момента, когда вы откроете их для себя. Откроете и полюбите.

Белая голова Дэвида рифмовалась с белизной нарисованного на карте Свалбарда, глаза слились с ультрамарином океана, его бодрствующий дух звал нас в самые отдаленные уголки просторного мира.

— Идем на север по Гренландскому морю, — повел Дэвид вверх зеленую линию, — по левому борту оставляем Землю Принца Карла, по правому — Землю Принца Альберта, берем право на борт и движемся на восток, насколько позволит ледовая обстановка. Будем пробиваться на север — пока не упремся в лед. Если путь открыт, — продолжал он, — по Ледовитому океану обогнем северную оконечность Шпицбергена и проследуем вдоль Северо-Восточной земли. В районе острова Белый ученые “мужи” снова проведут свои изыскания, — Дэвид почтительно устремил фломастер на Саймона и госпожу Иглесиас-Родригес, желая подчеркнуть невероятную важность присутствия этих персон на борту корабля.

Они-то определенно знали, чем заняться, в отличие от гуманитариев. У нашего брата на лицах была исключительно суровая решимость хоть как-то выдержать спартанские условия обитания, не дрогнуть перед лицом испытаний, не опозориться в качку, избежать злой кручины, не впасть в запой, дословно понять, что говорит Баклэнд, а уж потом — была не была, прорвемся, лишь бы не потонуть!..

— Далее проливом Freemansundet между островами Баренца и Эдж попадаем в пролив Стур-Фьорд, огибаем остров Баренца и бороздим пролив Хинлопен. Таким образом, при благоприятной ледовой обстановке, мы снова оказываемся в Ледовитом океане, — сообщал он с достоинством английского пэра, выступающего в палате лордов. — Да! На обратном пути нам предстоит существенно углубиться в открытое Гренландское море для исследования вод течения Гольфстрим.

Тут он всех обвел ясным взором и, если я правильно поняла, произнес вообще нечто невообразимое:

— Если ученые замыслят еще куда-то, — поплывем туда. Художники также вольны вносить предложения. Пускай выкладывают свои резоны. Может, Леонид с луной хочет высадиться на какие-нибудь особенно дикие берега?

Все взгляды устремились к Лене, он жутко разволновался, вскочил, щеки с ушами красные:

— Мы с луной хотим туда, — воскликнул он, — …не знаю куда!

Шлюзы, ведущие в мир чудес, раскрылись настежь. Мы наконец без расспросов поняли, что очутились там, где надо. И, будто в подтверждение, из уст проводника Андрея Волкова, “позитивного мужика с ружьем”, как его охарактеризовал Миша, изошли два слова — zodiac и landing, которые не оставляли сомнений, что мы в космосе и будем высаживаться на Землю. Или на Марс: буро-красные утесы, погруженные в туман, кусок земной тверди вдали, куда мы вознамерились сойти, живо напоминали фантастические миры Шекли или Казанцева.

Несмотря на то что Ренске заклинала нас облачаться в спасательный жилет только на корме, особенно в случае тревоги, многие набросили его себе на холку в каюте, поэтому на выходе образовалась толкучка. Словно средневековые крестоносцы в доспехах, попавшие в западню, мы тщетно пытались протиснуться на палубу, чтобы продолжить славный поход ко Гробу Господню.

— Можете считать, на сегодняшний день вы уже затонули, — заметила Ренске, наблюдая это позорное столпотворение.

— А если я упаду в Ледовитый океан, — озабоченно спросил Пол Миллер (он же диджей Спуки), — как мне сохранить температуру тела? Физкультура может помочь?

В нашей толпе крестоносцев Пол выгодно отличался ослепительной канареечной курткой, ударно сочетавшейся с оранжевым спасжилетом, а его побритую шоколадную голову, открытую всем ветрам и полярной стуже, венчал элегантный антрацитовый берет.

Я посоветовала Полу в этом случае распевать псалом: “Услышь нас, Боже, Спаситель наш, упование всех концов земли и находящихся в море далеко!..”

Однако он все-таки потребовал от Ренске чисто практическую рекомендацию. И та ему ответила благожелательно, что да, с физкультурой можно продержаться десять минут, без физкультуры — семь. А лучше всего сжаться в комочек — беречь тепло. …И тогда уже распевать псалмы.

Мы выстроились перед открытой дверкой в фальшборте. Внизу покачивался на волне “зодиак” — большая резиновая моторка, в ней Афка принимала пассажиров. Я первой спустилась по трапу, и, сделав два шага по тонкой мембране дна, уселась на круглый борт.

У берега Афка заглушила мотор, и лодка медленно заскользила в прозрачной воде. Под нами колыхались огромные щупальца ламинарий, проплывали красные медузы, какие-то стайки рыбок сновали туда-сюда, мне показалось, я видела креветку.

В отличие от моря, каменистый берег был довольно пустынным. Такое создавалось впечатление, что до нас тут вообще не ступала нога человека. Шаркнула наша лодочка по прибрежному песку-хрящу. Андрей высадился первым в болотных бродах, вытянул нос лодки на гравий и велел приземляться.

Как ни старайся — из лодки ты неминуемо плюхнешься по колено в воду. На мокрые пески, на гальку, на ковер из упругих ламинарий, в иное пересечение времени и пространства, прислушиваясь к вибрирующему простору, всплескам и раскатам, крику моевок, все это соединялось в одном послании, и судьба говорила в легком пролете птичьего перышка.

Вдали на каменистой гряде кто-то шевелился, медведь или олень. Все давай всматриваться туда невооруженным глазом, я пожалела, что не захватила из дома свой монокуляр. Зато у Волкова на груди вольготно расположился морской бинокль многократного увеличения для обозревания окрестностей, с которым он не расставался ни днем, ни ночью. Андрей постоянно высматривал — нет ли на горизонте какого-нибудь арктического чуда вроде моржа или кита, или редчайшей белоснежной чайки, к тому же, он говорил, у него была скромная цель, чтобы никого из нас не съел медведь.

Первое время все это считали блажью, даже помехой в осуществлении разных сумасшедших идей, которые бурлили в наших головах. В свою очередь непредсказуемые творцы с горящими глазами казались Андрею странным и напрочь неуправляемым букетом.

Вот было бы идеально, думал он, если б они выстроились в линеечку — впереди вышагивает сам Волков с карабином “рутгер” на плече, калибра 7,6 мм, за ним — наша заполошная ватага, а замыкал бы шествие Саймон Боксел, добросердечный океанолог, вооруженный до зубов.

Куда там! Молодость — это крылья, юность — конь боевой, гласит непальская народная пословица. Пол ака Диджей Спуки, лишь только ступал на земную твердь, кидался бежать сломя голову, видимо, в его задачу входило по-быстрому застолбить свои владения — ибо он вздумал основать независимое государство Арктика и стать его королем. Еще он решил собрать все музыкальные сочинения в мире, посвященные холоду, и “сморозить” их в одно целое — музыкальную композицию длиной в несколько суток.

Дебора Уорнер вынашивала идею поставить пьесу в полуразрушенном бараке на заброшенной стоянке трапперов XVI века, куда Волков строго-настрого запретил вторгаться. Синтия Хопкинс — исполнить песнь на дрейфующей льдине, что было чрезвычайно опасно. Все это делало “скромную цель” Андрея заранее обреченной на провал.

Мысленно возвращаясь на тот берег, укрытый ламинариями, занесенными из Саргассова моря, я вижу, что он был самым мягким, влажным, “южным” из всех нами пройденных земель архипелага. Ноги по щиколотку проваливались в лоскутное одеяло мхов на русле пропадавшей под зеленью воды. Сквозь клочья тумана солнце окрашивало языки мха оливковой, табачной, соломенной, салатной, бутылочной акварелью.

И водопад, и горная река, и путь — все это звало в глубь острова, мы шли, завороженные, вверх по ручью, пока нас не остановил тяжелый тусклый морок, проглотивший солнце. Воздух сгустился и потемнел. Андрей поправил карабин на плече и еще раз предупредил, чтобы все держались “кучно”.

Казалось бы — твердая земля, какой бы ни была диковатой и странной, повсюду родная и своя, она соединяет человека с миром, где он обитает. Но это осыхающее русло некогда безбрежной реки, устланное черным шлаком и мореной, ведущее в глубокое ущелье, клубы тумана, плотного, как электромагнитное поле, они там что-то хранили и скрывали, какой-то скелет в шкафу, как выражаются англичане.

Когда в 2007 году сюда высадилась экспедиция “Cape Farewell”, сказал Саймон, здесь царил исполинский ледник Алкебрин. На протяжении тысяч эонов он тянулся от гор к морю, охватывая собой побережье. И всего за последние три года — превратился в красноватые куски льда, тонкий ледяной щит и ленивый ручеек.

Какофония импульсов, мгла, таящая невидимый остов Алкебрина, и бестелесный дух — вот все, что от него осталось.

Мы даже вздрогнули, когда из чрева тумана появился пепельный олень и, аккуратно ступая по камням, пересек сухое русло ледникового потока. За ним — другой, третий, дымчатые, мохноногие, дикие олени шли нам доверчиво навстречу, насельники полунощных земель, чем-то одновременно смахивающие и на изысканного лесного оленя и могучего лося. Рогами все-таки скорей похожие на лося.

Оленей становилось больше, больше — то ли они спускались с гор, то ли выходили из ущелья и до того украсили собой пустынный остров, я сразу поняла, почему северный орнамент всегда несет в себе очертания оленя.

— А что изображать-то еще? — сказал Миша. — Если никого больше нет? Олени да лапландцы в кухлянках — вот и весь узор.

Кося внимательным глазом, олени бродили, пощипывая мох, так близко, что было слышно, как у них похрустывают голеностопные суставы.

Кругом Студеное море, над ним высится промерзлый утесистый бугор, мох, камни, лед, снега, олени, и мы стоим, почти не дыша. Какими судьбами нас сюда забросило с Леней, словно первых груманланов, в поисках “неведомых землиц” и промыслов оследивших Нехоженый берег? Тех, кто за сотни лет до Баренца поставил на холмистой ленте земли между водой и скалами крест, избу и амбар. Да не избушку-времянку, а, судя по остаткам фундаментов, куда нам Андрей не разрешил ни приблизиться, ни топтать мох, не тронуть ни щепки, ни кирпичика, ни косточки! — целые становища для зимовок.

Темные венцы срубов ставили для прочности на китовых позвонках. Строились-то капитально, с большой земли привозили кирпич, бревна, доски — деревьев нет на архипелаге, щели заделывали мхом, собирали плавник — плавной лес, его звали “ноевщина” или “адамовщина” — до того это стародавние деревья, принесенные течениями, обглоданные волнами, их тоже пускали на строительство и на растопку печей. Готовили гарпуны и копья, рогатины и ножи, ловушки, сети, крючки и ружейные кремни.

Археологи находили тут кости коров. Стало быть, везли скотину на палубах парусных лодий, прихватив на зиму сена, домашнюю утварь из глины, бересты, бронзы. Найдено в изобилии резное художество: шахматы, алфавит, деревянные календари, изображения оленя и орла, феникса, льва, головы лося, украшавшие нос и корму поморских кораблей.

Возле пристанищ временных — вечные дома — домовины. Не все возвращались на материк, кто-то здесь оставался навсегда. Позади хижин, покрытые лишайниками, выпирали из земли иссеченные ветром и солеными брызгами доски гробов, сбитых из корабельного дерева, в них — не до конца истлевшие, покоятся кости северных мореходцев.

Мы стояли, как громом пораженные, представляя наших далеких свободолюбивых предков, не ведавших ни крепостного права, ни татаро-монгольского ига. Царские чиновники обращались к поморам по имени и отчеству. А решения “Поморского мира” не решался отменять даже Иван Грозный.

Это не мужик, а князь, уважительно отзывались о поморах.

Вот как в старинных “Материалах для подробного описания Архангельской губернии” живописуют их крепкое телосложение, статность и приятную наружность: “Они имеют русые волосы, твердую поступь, широкую и выдающуюся грудь, хорошо сложенные мускулистые руки и ноги, железное здоровье, необыкновенную предприимчивость духа, способность к торговым делам. При этом они ловки, сметливы, развязны в движениях, неустрашимы, опрятны, щеголеваты. И в то же время их отличает строгая нравственность, привязанность к семейной жизни и честность”, — я с удовольствием привожу этот портрет, почерпнутый из официального документа, не позабыв упомянуть острый, из глубины взгляд, умные глаза, понимающие жизнь и истину, привычку смело смотреть в лицо смерти. А также простую и сильную фразу: “помор привязан к своей Родине, любит ее, как вечную кормилицу, доволен судьбою и счастлив по-своему”.

Взволнованные, в полной тишине, мы окидывали умственным взором ту далекую эпоху, как вдруг Саймон Боксел, простерев длань над нашими священными становищами, во всеуслышание объявил:

— На самом деле это поселок английских китобоев — Алхорнет.

— Ну — здрасьте! — возмущенно сказал Андрей. — Здесь нашли русскую азбуку резную, а мой коллега из Туманного Альбиона, вопреки очевидным результатам археологических раскопок, утверждает, что перед нами средневековое поселение англичан.

— Ваша резная азбука — позднейшие наслоения! — не сдавался Саймон. — И вообще наш земляк Хью-Уиллоуби за сорок три года до официального открытия архипелага Баренцем достиг 72-го градуса северной широты!

— Ха-ха-ха, за сорок три года! Да наши поморы приплыли сюда из Белого моря, когда вашего Хью-Уиллоуби даже в проекте не было! В послании нюрнбергского врача Мюнцера королю Португалии Жуану II упоминается “большой остров Груланд” и находящееся на нем “величайшее поселение людей под господством великого герцога Московии”. И это в 1493 году, более чем за сто лет до Баренца!.. Просто наши поморы и думать не думали о приоритете и не делали заявок на свои географические открытия.

Словом, двое крупных ученых, вооруженных не только знаниями, но и карабинами, такой затеяли оживленный диспут, настолько весомые выдвигали аргументы и контрдоводы, — мы даже испугались, что дело кончится перестрелкой.

Внезапно пронизанный солнцем туман замерцал и рассеялся. А над нашими головами развернулась… белая радуга. Говорят, такое бывает, когда свет проходит сквозь кристаллы льда, а не капли воды. Вполне нормальная радуга — но только белая, радуга — и белая!.. Льняная, меловая, молочно-кипенная!..

Мы ошалели.

Ей-богу, в облике этой хрустальной радуги текущий миг предстал перед нами во всем великолепии, великий миг, когда ты никто.

И, повинуясь важности мгновенья, все как-то разом, толкаясь, взбежали на бугорок, хотя бы глянуть — торчат ли вдалеке, разнообразят ли морской пейзаж две наши спички-мачты, покачивается ли на волнах, ожидает ли своих пассажиров бумажный кораблик “Ноордерлихт”?

На рассвете мы глянули в иллюминаторы — круглые иллюминаторы в рубке по прозванию “бычий глаз”, и увидели, что шхуна идет во льдах. Еще не айсберги, не “ропаки”, — многолетняя дружба с гляциологом Топчиевым не прошла для меня даром! — не “ровнушка”, не “блинчатый лед”, а совсем молодые “нилсы” укрывали спокойную гладь залива, иначе их называют “сало”.

Остался за кормой островок, около него мы ночевали на рейде — Blomstrandhalvoya, с мороза не выговоришь, в честь шведского химика Бломстранда. Норвежская приставка “halvoya” намекает на то, что до недавнего времени этот остров был полуостровом. Внушительный ледник Бломстранд-брин соединял его с Западным Шпицбергеном. Несколько лет назад ледник съежился, отступил, и образовался остров. С ним связана удивительная история.

В 1910 году предприимчивый англичанин Эрнест Масфилд обнаружил здесь запасы мрамора. Да не простого, а невиданно прекрасного — розового с белоснежными прожилками.

Обуреваемый идеями нажить на этом сказочное состояние, он привлек единомышленников, создал Северную Изыскательскую Компанию, зафрахтовал корабль, привез технику, ящики с динамитом, людей — в сезон у него работали до шестидесяти рабочих, заложил поселок, окрестил его Нью-Лондон, и с громадным энтузиазмом и размахом начал добычу мрамора.

Тонны взрывчатки взломали скалы, разбросав глыбы мрамора по всему острову. На берегу возвели порт, от мраморных копий к порту проложили железную дорогу, на все про все ушло десять долгих лет. И, соответственно, десять полярных зим!..

Глядя на угрюмый островок с таким заковыристым ландшафтом — пешком не пройдешь километра, чтобы не сломать ногу, я думала о том, сколько же старине Масфилду пришлось тут хлебнуть лиха, сколько сил и средств он угрохал, какие приложил титанические усилия и великие жертвы возложил на алтарь своего мраморного тельца.

Наконец, могучие глыбы мрамора отгрузили на корабль, и наш герой с драгоценной добычей тронулся в путь из арктического — в старый, добрый Лондон, который он собрался поразить в самое сердце.

Над северными широтами всходило долгожданное солнце. Мрамор сиял в первых солнечных лучах румяными гранулами и алебастровыми прожилками. Масфилд глаз не мог от него оторвать, предвкушая, как будут потрясены заскорузлые души соотечественников, убежденных, что это дохлое дело.

Он сделал крупную ставку и не прогадал, в этом нет сомнения. Такого мрамора свет еще не видывал, и он — его первооткрыватель и добытчик!

По прибытии на родину Масфилд арендовал склад, куда под покровом ночи сгрузил привезенный мрамор. А через пару дней на южном берегу Темзы в Bargehouse он сколотил длинный дубовый стол и положил на него полтора десятка самых красивых плит, подобрав их по цвету и разнообразию орнамента.

На выставку образцов Масфилд пригласил весь лондонский бомонд. Прибыли члены Королевского географического общества, знаменитые архитекторы, скульпторы, строители, явился даже известный масон, магистр восточной ложи.

Масфилд — в твидовом клетчатом пиджаке и башмаках из телячьей кожи — сделал поистине сенсационный доклад с показом карт и фотодокументов, развернутых на большом планшете. Он поведал об уникальности этого месторождения, о невероятных сложностях добычи мрамора в условиях вечной мерзлоты, а главное — о том, что арктический мрамор ничуть не уступает мрамору из Каррары, а может, и превосходит его. И с этими словами распахнул занавес, который прикрывал стол с образцами.

Фотографы настроили камеры, приготовились зажечь магний.

И вдруг …о, ужас! Вместо внушительных тяжелых плит, еще вчера сверкавших голубыми вкраплениями и янтарными прожилками, все увидели огромную грязную лужу под столом, а на столе осевшие горки белесоватого песка вперемешку с мелкими розовыми камешками. Мрамор Масфилда оказался смерзшимся мраморным крошевом и осколками, спаянными льдом.

Катастрофа, крах, полное разорение, он стал посмешищем всего Лондона — знаменитый карикатурист Гарри Баффет-младший изобразил его на обложке “Панча” в виде Санта-Клауса, из мешка с подарками раздающего детям ледяные кирпичи.

Мы же, снимая шляпу перед беззаветным экспериментатором, сравним это происшествие с птицей счастья из сказки Метерлинка: очутившись в реальном мире, она неузнаваемо преобразилась, к великому разочарованию тех, кто искал ее, рискуя жизнью, преодолевая немыслимые преграды, возлагая на эту встречу самые безрассудные надежды.

Глядя на тающий вдали необитаемый островок с остатками железной дороги Масфилда, мы с Леней долго стояли на корме и спорили, как он, интересно, отреагировал, этот англичанин, когда в двух шагах от громового триумфа на него обрушились разом утраты, бесславие, хула и несчастья.

Я высказала предположение, что он просветлился.

— Ничего подобного! — возразил Тишков. — Это особая порода людей — флибустьеры и авантюристы! Погоревал-погоревал, что вылетел в трубу, да и пустился на поиски новой золотой жилы.

— Нет, я просто убеждена, — говорю, — что он увидел корни иллюзий и отрекся от мира и мирской суеты.

— Какая чушь, — отмахнулся Леня. — За десять лет, проведенных в этих палестинах, — царственным жестом Тишков охватил изрезанные берега Западного Шпицбергена и прилегающих к нему островов, — лондонский проныра унюхал тут поразительное разнообразие полезных ископаемых, залежи драгоценных камней и малахитов, и ястребиным оком ясно различил в ближайших шельфах приметы нефтяных запасов, значительно превышавших запасы Саудовской Аравии…

А может, и то, и это, или ни это и ни то, я не знаю. Арктика — чистое бытие воображения, уходящее в бесконечность пространство. Ее освоение — летопись заблуждений, поразительных и безумных, как история алхимии или газ флогистон. Мятущиеся души, которые устремлялись на ее зов, неизбежно попадали в расщелину между реальностью и иллюзией, нирваной и сансарой. Поскольку все здесь — за пределами ординарной психологии.

Еще не так давно люди терялись в догадках: это материк, вообще, или что? Или там сплошной лед, и только острые черные скалы торчат из воды? Или под толщей льда все-таки присутствует земная твердь? Не каждому в руки попадались ведические гимны Древней Индии, в которых можно встретить все на свете, в том числе и описание арктической природы!..

В детстве мне казалось, что Северный полюс — маковка Земли, на которой в безграничной ледяной пустыне растет огромная ель — вершиной уносящаяся в космос, мировое дерево, украшенное сверкающими игрушками и гирляндами, навершием которому служит настоящая Полярная звезда.

И это недалеко от истины, ведь Северный полюс — точка, где ось вращения планеты пересекает земную поверхность. Пересекает и продолжается неведомо до каких пределов. Скорее всего, она связывает нас с беспредельностью, рождая миражи и галлюцинации, разбросанные в просторе Ледовитого океана, вроде Земли Санникова и Земли Джиллиса, призрачных островов, порою столь ощутимо проступающих на горизонте, что одни мореплаватели уверенно заносили их на карты, а другим оставалось только ждать, пока эти привидения оформятся в устойчивые образы.

Греза о расширяющемся пространстве влекла древних викингов в те места, где бог Тор ударял огромным молотом по ледяной наковальне, высекая искры северного сияния. Североморский путь звали они “Дорогой лебедей”, имея в виду белизну полярных птиц и айсбергов. На веслах и парусе шли сквозь штормы, плавучие льды, мрак, туман и холод, не имея ни компаса, ни градштока, чтобы под звездами лицом к лицу найти силу вещей, неисчерпаемость их бытия.

Поморские предания о Груманте, Новой Земле, острове Эдж полны описаний знамений, таинственных и чудесных событий. Будто углубляешься в безграничный мир, отправляясь в паломничество по Студеному океану, говорил Иван Старостин, тридцать две зимы отзимовавший на Шпицбергене в конце восемнадцатого — начале девятнадцатого веков.

В одной из древних поморских книг читаем:

“Уже честная седина пала в бороду Гостева, и тут прямой лоб его исказила поперечная дума: “Берег я прибрал себе самый удаленный, путь туда грубый и долгий. Не сыскать ли промысел поближе, чтобы дорога была покороче...”

В таком смятении ума стоит Гостев у кормила лодейного: “Кому надобны неиссчетные версты моих путеплаваний? Кто сочтет морской путь и морской труд?”

...Перед глазами бескрайнее море, волны рядами-грядами. И видит Гостев: у середовой мачты стоит огнезрачная девица... Она что-то считает вслух и счет списывает в золотую книгу.

— Кто ты, о госпожа? — ужаснулся Гостев. — Что ты считаешь и что пишешь?

— Я премудрость божья, София Новгородская. Я считаю версты твоего морского хода. О кормщик! Всякая верста твоих походов счислена, и все пути твоих лодей исчислены и списаны в книгу жизни…”

Когда скудный северный свет незаметно сменялся ночною тьмой, тот, кого Стивенсон называл Невидимым Спутником, вел затерянных в Студеном океане через голубые вечности над вечными холмами, открывая неожиданную тропу и цепочку новых пересечений, играя с нашей магией и нашей геометрией, как будто проникновение в Арктику было безмерной нуждой в сердце миров, и там, дальше, в галактиках, заманивая неизвестным, которое не откроет себя, пока мы цепляемся за известное.

Поющей необъятностью двигался Нансен к Северному полюсу в сопровождении верного Йохансена, который испытывал к Фритьофу такой громадный пиетет — что, даже угодив медведю в лапы, когда Нансен замешкался с винтовкой, почтительно обратился к нему:

— Вы должны поторопиться, сэр, — сказал он, — если не хотите опоздать.

Вморозив деревянный “Фрам” во льды, они дошли до линии горизонта и перешагнули ее, а полюса так и не достигли. Финал вдохновенной арктической эпопеи Нансена стал началом одиссеи Амундсена.

Получив от Нансена “Фрам”, Руал Амундсен приготовился пересечь Атлантический и Тихий океаны, вморозиться в Берингов пролив и вместе со льдом дрейфовать к Северному полюсу.

Одновременно к этой взывающей точке, к этому клочку в пространстве своего существа яростно прорывались Фредерик Кук и Роберт Пири, отважные американские путешественники, первые люди, достигшие Северного полюса.

Или не достигшие его.

Многолетние полярные экспедиции, сложные зимовки, голод, снежные бури и мороз, болезни, даже смерть не могли остановить жестокую битву за открытие географических полюсов.

Почти десять лет Роберт Пири пытался преодолеть путь до полюса, и каждый раз его останавливали то огромные полыньи и гигантские торосы, то сани сломаются, то заболеют собаки, то сам руководитель экспедиции отморозил пальцы ног.

Наконец, 1 марта 1909 года Пири стартовал с самой северной точки Земли Гранта — мыса Колумбии, и 6 апреля в 10 утра он был на полюсе вместе со своими помощниками — четырьмя эскимосами и чернокожим матросом Хенсоном.

Казалось, его экспедиция увенчалась успехом. Но — как внезапно из-за тороса появляется белый медведь, так нежданно возникла на ледяном горизонте фигура Фреда Кука. Фредерик Альберт Кук, судовой врач и полярный путешественник, сделал дерзновенное заявление, что 21 апреля 1908 года он достиг Северного полюса — на целый год раньше, чем Роберт Пири.

И вот тут началось. Когда-то они были соратниками и вместе ходили по окраинам заснеженной Гренландии, мечтая покорить Северный полюс. Узнав, что Кук очутился на Полюсе первым, Пири не мог стерпеть поражения и обвинил его в подтасовке фактов, мистификации и лжи.

Пири добился своего: любые начинания Кука, его географические подвиги оказались под большим-большим сомнением. Это приобрело столь зловещий характер, что Кук даже угодил в тюрьму, потом в дом для умалишенных. А Роберт Пири был избран президентом Географического общества, назначен контр-адмиралом и тому подобное. Хотя есть такое мнение, что и сам Пири градуса полтора не дотянул до полюса.

Не знаю, мне Кук почему-то внушает доверие. Те, кто близко знал его и при этом не переметнулся в стан Пири, о нем очень сердечно отзывались. Амундсен, который ходил с Куком в Антарктиду, писал, что доктор Кук всегда был добрым, отзывчивым и полным надежд. Болел ли кто-нибудь — он сидел у его постели, падал ли духом — Кук находил слова поддержки… А сколько раз он выручал Пири в совместной гренландской экспедиции! Когда их корабль оказался на мели — не раздумывая, на маленькой шлюпке пустился за помощью по бушующему океану.

Да, он был страстным мечтателем, но и в тюрьме, и в больнице, в ужасающей нищете Фредерик Альберт Кук ни за какие деньги не согласился отречься от своих достижений: покорения высочайшей вершины Аляски Мак-Кинли и открытия Северного полюса. И назло всем чертям написал интереснейшую книгу “Мое обретение Полюса”, переведенную на многие языки мира, в том числе и на русский.

Лишь спустя много лет после смерти Кука ему было возвращено доброе имя, и его портрет в эскимосской парке торжественно воцарился во всех географических залах славы.

Кстати, узнав, что Пири побывал на Северном полюсе, Амундсен “на полном скаку” изменил планы арктической экспедиции и направился в южные широты. Скорее, скорее, ведь там сейчас капитан Скотт, а он — англичанин, нельзя примириться с тем, что на Южном полюсе взовьется красно-синий английский флаг! Он обгоняет англичан и 15 декабря 1911 года водружает флаг Норвегии на самой крайней точке Южного полушария.

Капитан Скот гибнет вместе со своими спутниками на пути с Южного полюса, а мы читаем в его дневнике: “Какая жалость, все напрасно, мы не первые, здесь уже побывали норвежцы!”

Теперь наша команда во главе с Баклэндом идет по пути первопроходцев прямо на север, как можно дальше, за 80-й градус! Так пусть нам сопутствует удача! Ибо все до единого, кто рвался на полюса, уповали на одну только безрассудную удачу.

Нам еще предстояло увидеть бухту Вирго и — северо-западнее Шпицбергена — утонувший в тумане остров Данскоя, откуда летом 1897 года воздухоплаватель Соломон Андре с двумя молодыми спутниками поднялся на ослепительно разноцветном шелковом воздушном шаре по имени “Орел”, развернул три паруса, сбросил на лед тормозные канаты — гайдропы, скинул лишний балласт и взлетел в облачное небо Шпицбергена.

Шар был не просто красив, он был прекрасен — сам король Швеции финансировал его! — Соломону Андре казалось, что на таком сказочном корабле можно слетать на Луну, и ничего с тобой не будет. Поэтому трое воздухоплавателей спокойно сели в гондолу, сплетенную из тростника и пенькового троса, и полетели навстречу своей гибели.

О чем он думал, этот авантюрист, мечтатель и бывший чертежник? Он рассчитывал, что доберется до Северного полюса, даже пролетит над ним и отправится дальше, сбросив пробковый буй, обтянутый медной проволокой, похожий на сосновую шишку, в котором будет его послание миру: “Мы на Полюсе!”. И в родной Стокгольм отошлет четверку почтовых сизарей с письмами королю, парламенту, географам и семье: “All well!”, “Прекрасная погода!”, “Чудесный горизонтальный полет!”, “Состояние духа превосходное!”, что — вот они, парят над самой северной точкой земли, смотрят вниз на ледяное великолепие, сейчас выпьют по кружечке кофе и вернутся домой.

Так они и пропали, растаяли оранжевой точкой в бездонных арктических небесах. И только тридцать три года спустя норвежская научная экспедиция, следовавшая, как и мы, из Ню-Алесунна, примерно в тридцати милях к востоку от Северо-Восточной Земли, на острове Белый обнаружила останки экипажа “Орла”, их вещи, снаряжение, дробовики, одежду, теодолит, лодочный багор из латуни, в хорошем состоянии тридцатитрехлетний примус и тяжеленную пачку книг, которую они тащили на санях целый месяц по дрейфующим льдам... А главное — фотоаппарат и стеклянные негативы в полной сохранности с кадрами окончательного приводнения “Орла” на льдины Полярного моря.

Нашли и дневник Андре, где было написано:

“Довольно-таки странное чувство — парить над Полярным морем. Первым пролетать здесь на воздушном шаре. Сочтут ли нас сумасшедшими или последуют нашему примеру? Не стану отрицать, что все трое мы испытываем горделивое чувство. Мы считаем, что спокойно можем принять смерть, сделав то, что мы сделали”.

— Это были великие люди, — говорил Леня, стоя на палубе, пока мы подплывали к поселку Ню-Алесунн, раскинувшемуся на побережье залива Кингсбей. — Великие мастодондты, мамонты, прокладывающие лыжню для нас, в общем-то туристов, в этих заповедных местах. Ты знаешь, что существует такой эффект — “идущего по следу”? Причем это не мистика, не фантастика, я читал в книге одного профессора-анатома. Человек, ступающий по чьим-то следам, может ощутить энергетическую связь с первопроходцем.

И, правда, волею случая оказавшись в этих краях, мы как-то сроднились со всеми, кто тут прошагал, проплыл, пролетел, и теперь в еще большей степени, чем раньше, принадлежим к одной космической реальности.

Когда-то Леня придумал историю про Людей, Живущих в Хоботах, про тихих и слабых голых людей. Однажды они забрались в хоботы слонов и остались там навсегда. Слон для них — невыразимое расширение Вселенной, наполняющее легкие вечным воздухом, сила, управляющая человеком без его ведома. Куда слон — туда и он. Вот он учит человека срывать бананы в Африке, вот они вместе играют на скрипке, а вот этого — слон увлек в безмолвную ледяную пустыню и он стал первопроходцем Севера!

— Помнишь мою картину, — спросил Леня, — как огромный слон, весь в сосульках, идет между торосами, а из его хобота торчит голова в шапке, в зубах — флаг, который этот ЖВХ несет на Северный полюс? Это был Фредерик Кук, Роберт Пири, Руал Амундсен... А может — Соломон Андре, а его слон — огромный воздушный шар, влекущий к Северному полюсу, в бесконечность, в бессмертие!

Мы бросили якорь возле маленького поселения Ню-Алесунна, одного из самых что ни на есть северных на Земле, во всяком случае, в 1917 году здесь была открыта наисевернейшая угольная шахта в мире, севернее некуда.

Хотя — это как посмотреть.

Когда мы только собирались на Шпицберген, писатель Дина Рубина прислала мне письмо:

“Маруся, моя дорогая,

мы вчера вернулись с крайнего севера, но только не мира, а Израиля: из городка Метула, прямо на границе с Ливаном. Этот очаровательный городок с видом на гору Хермон представляет собой несколько улиц, огромный спортивный комплекс с ледовым катком, бассейнами и прочими радостями спорта, с цветущими бугенвиллиями. На главной улице — щит с картой городка, над которым гордая надпись: “Ничего севернее, чем Метула, нет!” — до известной степени это правда...”

Слева, на берегу залива, за крошечным палисадником замер паровозик с вагонетками, когда-то он усердно трудился на угольных копях, таскал по разрушенной железной дороге холодные черные куски угля в порт из ближайших штолен. Сами штольни, давно засыпанные, высились мрачными курганами, из земли торчали ржавые железки, палки, разбитые бочки и чугунные печи. Меховым оранжево-зеленым покрывалом мхи и лишайники маскировали раны земли.

Шахты Ню-Алесунна работали около полувека, чуть ли не ежегодно унося жизни шахтеров. Рудник то закрывали, то открывали вновь, пока в 60-х годах из-за обвалов и взрывов метана его окончательно не закрыли.

В местном горняцком музее, куда мы наивно зашли погреться, об этом рассказывала леденящая душу диорама в виде комнаты, оформленной как забой с полусгнившими бревнами, тачкой с углем и лежащими в тесных, вырубленных в мерзлоте тоннелях шахтерами с отбойными молотками в руках. Право слово, схема кругов Ада в поэме Данте выглядит какой-то неполной без каменноугольных шахт Ню-Алесунна.

Мы чинно шагали по проселочной дороге с лужами, покрытыми молодым хрустящим ледком, везде предупредительные надписи: с этой стороны — медведи, здесь — осторожно, к тебе на голову могут сесть крачки и клюнуть в темя.

На равнинном побережье залива Королей, у подножия пирамидальных гор и ледников, установили свои заставы государства Земли. На красном каменном домике — надпись “Shri Kanil Sibal. Himadri. Indian metheorological station”. Китайцев у входа в их дом стерегут белоснежные драконоподобные львы. Французы и немцы, англичане, японцы и, конечно, норвежцы — меряют температуру земли, сканируют вечную мерзлоту, делают вид, что занимаются научными исследованиями. Хотя на самом деле эти посольства у врат горловины в необъятность пытаются застолбить место на границе Пустоты.

Там и тут из почвы торчат алюминиевые щупы, зонды и градусники. Казалось, мы шагаем не по архипелагу, а по огромному великанскому телу поверженного спящего титана или Гулливера, которого, пока он спал, обмотали веревками, проводками, тонкой разноцветной проволокой любознательные лилипуты и прикрепили специальные датчики для измерения его жизненной активности. Проводки то исчезали в грунте, то взвивались на металлические антенны. Температура, влажность, щелочность и кислотность, микробы и мелкие насекомые — вся информация земли острова Шпицберген собиралась ими и тщательно записывалась.

Из-за домика показался индус в ушанке, валенках — с большим красным шаром в руке. Он отпустил веревку, шар вырвался, вильнул поводком, как нетерпеливый ирландский сеттер, и понесся в небо. Индус, беззвучно распевая мантры, долгим взглядом провожал тающую алую точку. Мы тоже все смотрели ей вслед, раздумывая о судьбе шара. Куда он полетел? Уж не на Северный ли полюс?

Проводы шара-пилота происходили на перекрестке дорог, в начале и конце Сущего. Там, дальше, не было ни пространства, ни времени, чтобы преодолеть это пространство. И не было ничего, что об этом можно было бы сказать или написать, а только — слиться с жизнью камней и вод — самой Материей мира. В меня, как писателя, это вселяло огромные опасения.

— А я наоборот, — сказал Миша. — Я вдруг понял, о чем будет моя пьеса. Один мужик, ученый, запутался в своей жизни, друзья, жена, любовница, работа, диссертация — все разочаровало его, осточертело, он сбегает из дома, увольняется из института... Словом, оставил прошлое на большой земле и завербовался на Шпицберген измерять градус вечной мерзлоты. Отпустил волосы, бороду, научился охотиться, рыбу ловить, позабыл свое имя... Потому что, — объяснял Миша, — когда ты смешиваешься с этими горами, со льдами, землей и водой — это уже другой состав, понимаете? Местный космос, все это белое величие стало воздействовать на его сознание и тело... Вот он сидит, покуривает, мой герой, тишину караулит...

— ...А тут жены и друзья вдруг приплыли на корабле, — говорит Леня, которому только в страшном сне может такое присниться. — С шампанским и подарками на день рождения! Хотели ему сюрприз сделать. Взяли тур, погрузились на шхуну. Приплыли и высыпали на дикий безлюдный берег, увидели вдалеке хибарку, заваливаются — а он там сидит на табуретке — валет на всю голову. Они входят и спрашивают: а где Ларс? Они его не узнали. Пауза. Он им: “Да куда-то вышел”.

— Да-да! — согласился Миша. — Не сразу признался, что это он. А то и не сразу вспомнил. Вот они ждут его, и в ожидании рассказывают обитателю хижины, довольно смурному типу, какой этот Ларс замечательный. Конечно, он эгоист и сумасброд, но у него доброе сердце. Мы так его любим, они говорили, скучаем, горюем... Кто-то вспомнил, как он старушку спас от грабителя. Стали наперебой восхищаться его талантом ученого: да, раньше его исследования вызывали споры, а теперь ясно, как божий день, что открытие Ларса перевернет представления человечества о происхождении Земли, его диссертацию выдвинули на соискание Государственной премии...

— Он сочиняет прекрасные стихи, — радостно вмешалась я. — Одно время их никто не ценил и не печатал, а вот — полюбуйтесь — вышла книга... В прессе сплошь хвалебные рецензии. Его родной дядя, который племянника на порог не пускал, два месяца назад оставил ему громадное наследство. Но главное — Ларс так мечтал о сыне — а у него все дочери, дочери... Так вот, наконец у него родился сын!..

— Тут Ларс понимает, какой он дурак, — подхватывает Леня. — Они его так любили, а он, идиот, не вынес мелких неурядиц, бросил все самое лучшее в своей жизни, тепло, семейное счастье, искусство, научные изыскания... Год вышвырнул из жизни, сидит в ледяной пустыне — сыч сычом. Решил, что он законченный неудачник, а он — счастливец, каких мало!..

— Да это я, Ларс! — заорал Миша на весь Ню-Алесунн. — Вы что меня, черти, — не узнали???

— Как ты? — насторожился Леня. — По всем документам здесь должен быть Ларс Клеберг, а его нет. Где он? Отвечай! Ты прожил с ним год в этой хижине, пережил зимовку, здесь домик один на всю округу, вы были вместе, где он? Вы поссорились? Он такой взбалмошный, хлопнул дверью и ушел, а ты наплевал и не стал его искать? Говори правду!

— Ты что, Хельда, мать твою! — кричит Миша, — родного мужа не узнаешь?

Он протянул к Лене руки, хотел обнять, но Тишков отпрянул от него!..

— Как??? — заорал Миша. — Ты же обещала, что будешь давать мне до самой смерти???

Тут я не выдержала и заголосила:

— Ага!!! Теперь я точно знаю, что Ларс был с тобой!.. Только он мог тебе ЭТО рассказать. Что ты с ним сделал??? Говори! А то мы сейчас вызовем вертолет с полицией из Лонгиербюена, у нашего капитана есть спутниковая связь!!!

Повисла космическая пауза. За это время возникло несколько миров, и пара-тройка угасла. Убей бог, я понятия не имела, что будет дальше, а Дурненков Михаил — вот-вот сообразит, вот-вот-вот...

— ...И вдруг открывается дверь, — нарушил молчание Леня, — и входит он сам, то есть тот, которым он был. Сразу все его узнали, обрадовались! Наш герой спрашивает: ты кто и откуда? А он отвечает: я с охоты вернулся, зовут меня, ну, так же, как его когда-то звали... Вот такая история. В космосе Шпицбергена его расслоило, он думал, что он — Он, а он уже не он. Полярная ночь с ним сыграла шутку. Короче, все вокруг того, пришедшего, хоровод водят, дарят подарки, наливают, тот — довольный, радостный, смеется, обнимает их, целует. А на него, настоящего, ноль внимания... Представляешь, Ларс, — говорит Хельга, — твой приятель уверял нас, что он — это ты! Ну, иди сюда, зовут они того, первого, мы тебя прощаем! Впрочем, да, похож, в профиль — что-то есть. Вечно все во всем подражают Ларсу, но Ларс Клеберг — один-единственный, второго такого не сыскать!

— Действие третье, — объявляет Миша. — В хижине двое — Ларс и его копия. Копия стоит с чемоданом: “Они ждут меня, я уезжаю”. Какую-то фотографию снимает со стены: “Я возьму с собой это?”.

— Зачем тебе — ТАМ? — спрашивает Леня.

— Не знаю, на память, — отвечает Миша. — Завидуешь мне?

Леня пожимает плечами.

— Может, вместе поедем? — предложил Миша. — Давай, поехали!

— Но как? — спрашивает Леня. — Кто я там буду — С ТОБОЙ?

— Дальше все садятся на корабль и уплывают, — подытоживает Миша. — Герой стоит на причале и смотрит им вслед.

— ...Полностью смирившись, что настоящий — тот! Ну? Что? — Леня тоже пошел на посадку. — Финал? Занавес?

Я говорю:

— Не хватает последнего аккорда.

— Ах, да, — спохватился Миша. — Вдруг айсберг сталкивается с кораблем. И тот бесследно исчезает, то ли он затонул по-настоящему, то ли превратился в льдину или растаял, как мираж.

— А герой стоит и не понимает, что это было такое, — говорит Леня. — Прощание с прошлым? Новое испытание? Очередной круг чистилища? ...И Космическая Тишина поглотила его. Ты должен написать эту пьесу! — сказал он Мише. — Только ты сможешь это сделать, больше никто.

— А ты, Марин, не пиши ничего, не надо, — воскликнул Леня, шагая по равнинному побережью залива Королей прямо вдоль семьдесят девятой параллели. — Мишка молодой, он еще только начинает прорываться в другие измерения, к самой сути Бытия. А ты, мать моя, жизнь свою просвистевшая над ксерокопиями просветленных даосов, давно должна прекратить суетливые попытки напоминать человечеству о запредельном. Но уже стать светом, растерять всю тяжесть. И тогда — ты и Мишка, к нему это тоже относится, — распахнете крылья и полетите.

И он помчался в сторону холмов, по сучьим полярным выселкам, обгоняя нашего Вергилия — Волкова, по бездорожью аллювиальной равнины, приводя в движение огромные массы гравия, принесенные с гор талой ледниковой водой, размахивая руками, убежденный в своем соприкосновении с высшими сферами.

— Ты, Леня, резонер! — крикнул Миша.

— Да, я резонер, — гордо отвечал Леня, прыгая с камня на камень, скользя по обкатанному древнему гравию. — Я резонирую на эти крутые голые склоны!

У подножия горы круглые камни сменились массой расколотых глыб, острыми гранями они цеплялись за башмаки, резали подошвы, но мы шли и шли вверх. Поначалу казалось, ребро горной гряды недалеко, но здесь, в высоких широтах, воздух настолько прозрачен, что невозможно понять дистанцию. Вроде вон до того булыжника — рукой подать, а он далеко-далеко, и двадцать метров в диаметре.

Взвинченный, наэлектризованный, Леня карабкался вверх. Я тоже старалась не отставать от него. Но быстро устала, замедлила ход: “Леня, Леня!” Да куда там. Суфии говорят — мир так устроен: жены, матери, дети, это всего лишь дорожная встреча. Нет у нас никого, не принадлежим и мы кому-либо. Недаром я всегда опасалась, когда Леня уезжал без меня куда-нибудь, что он за неделю забудет, кем я ему прихожусь. А тут, замечаю, он и со мной начал забывать, как позабыл уже многих и многих, с кем его сводила судьба.

Как-то у себя на Урале Тишков шел на пруд купаться, а ему навстречу мужик с веслом.

— Лень! — говорит. — Ты, наверно, меня забыл? Мы с тобой в одном классе учились. Я Вовка Приставка. Дай десять рублей опохмелиться.

Леня дал. А тот говорит:

— На десять рублей ничего не купишь. Дай еще пятьдесят.

Леня дал. Тот взял, и на этом они расстались еще на полвека, а то и навсегда.

Хотя Леня Приставку не вспомнил и не узнал, встреча двух одноклассников подарила мне крошечную надежду, что и в этом случае с моим мужем возможен продуктивный диалог.

Видит Волков: Леня в раж вошел. Ладно, думает, не буду ему ставить палки в колеса. Встал посередине склона в ватнике, подпоясанный ремнем, с карабином на плече и кричит вверх:

— Лезь, Леня, лезь! Лезь! Лезь! Ты там такое сейчас увидишь!!!

Потом опустил голову, увидел, что я забуксовала, и мне вниз — доверительно:

— Не лезь, Марина, не лезь! Там вообще ничего нет!..

Все расслабились, притормозили, только Рут Литтл, не замедляя шага, уверенно преодолела каменистые кручи и оказалась на вершине быстрее Лени. Я всю дорогу исподволь наблюдала за ней и обнаружила, что Рут владела тайной квантового движения, а также древним искусством созидания себя и окружающего мира. Ее сердце настолько полно миролюбия, что вокруг нее постоянно происходило множество маленьких чудес.

Тишков на гребне горы рядом с Рут Литтл ощутил странное погружение в одиночество — но одиночество с бескрайним горизонтом и широко рассеянным светом. Это была огромность в чистом виде, лишенная примет какого-либо пейзажа. Ничего, кроме Истока. Постепенно внизу стали вырисовываться следы фантастической, никому не нужной жизни среди отрешенных остроконечных заснеженных гор. Слева, у самого берега, как игрушки, разбросанные каким-то небесным ребенком, сыном богов, лежали тут и там домики Ню-Алесунна. Справа в голубом зеркале залива ясно и неподвижно отразились три короны, три короля — три пирамидальные вершины.

Леня достал фотоаппарат и хотел снять бездонную голограмму — солнце, небо, горы, залив, его полутона и переливы, и маленькие белые кораблики айсбергов, но потом махнул рукой на свою бессмысленную затею. Все это был если не мираж, то божественный спектакль, разыгранный Рут Литтл специально для Лени, сумевшего взобраться на гребень гор. Фантазия Творения разворачивалась в сознании смотрящих, а никак не в объективной реальности, поэтому не запечатлелась даже на матрице камеры Кэнон 5D, МаркII.

На фоне трех корон, трех вершин, высилась четвертой короной треугольная металлическая мачта, три опоры внизу, вверху — площадка для зачаливания дирижаблей. Давно уж нет этих легендарных летательных аппаратов, а мачта все еще стоит, ожидая возвращения последнего дирижабля “Италия”, улетевшего отсюда на Северный полюс летом 1928 года. Он пропал в огромном белом пространстве, унося с собой пятерых участников экспедиции Нобиле.

А двумя годами раньше на эту мачту карабкались Руал Амундсен, Линкольн Элсуорт и полковник Нобиле с собачкой Титиной за пазухой, чтобы забраться в гондолу “Норвегии” и совершить небывалый перелет от западных берегов Шпицбергена — пересечь Северный полюс, сбросив на него флаги Италии, США и Норвегии, и приземлиться на Аляске.

Рассказывать об Амундсене в прозе не получится, житие этого паломника к святым полюсам нужно петь как песню или Мише — сочинить про него пьесу. Он был не ученым-полярником, но гениальным художником, актером театра мира. Главное для него — оказаться на Северном полюсе или на Южном. Он кружил вокруг Земли, как неприкаянный спутник, ожидая великого мига, который обессмертит его имя.

Собираться на Северный полюс, годами идти к нему, а потом развернуть в одночасье “Фрам” и двинуться в Антарктиду, опередить капитана Скотта и водрузить норвежский флаг на Южном полюсе.

Все зафотографировать, снять фильм, собрать видимые и невидимые свидетельства, а потом выходить к публике в меховой куртке, надвинув капюшон себе на лоб и, улыбаясь в усы, рассказывать о приключениях, жмурясь от магниевых вспышек фотокамер.

О, как мечтал покоритель Южного полюса оказаться и на Северном тоже. Но время шло, Руал старел, силы были уже не те, многолетние зимовки и недостаток витаминов подкосили его здоровье. Несколько лет подряд он вдоль и поперек бороздил Полярное море, побывал на всех мыслимых архипелагах и островах, но полюс ускользал от него. Дрейфуя со льдами на шхуне “Мод”, когда они с Харальдом Свердрупом, Оскаром Вистингом и русским телеграфистом Олонкиным год обретались в пути, а все еще не достигли острова, откуда их экспедиция предполагала начаться, Амундсен решил во что бы то ни стало раздобыть самолет. И пролететь над полюсом — хоть на “Фармане”, хоть на “Юнкерсе”, хоть на “Дорнье-Вале”. А лучше на метле или на ковре-самолете. Было бы куда надежней.

За время войны авиация, конечно, расправила крылья. Но еще в октябре 1925 года на Северном Кавказе море беленьких косынок и казачьих папах восторженно, духовым оркестром встречали самолет “Моссовет”, на котором совершал агит-облет по станицам секретарь Окружкома — мой дед Степан Степанович Захаров. Народу было — хоть по головам ступай! Его приветствовали пылающими кострами, алыми полотнищами, с земли раздавалось раскатистое “Ура!”. Митинг за митингом открывал Степан Захаров — в ликующей обстановке среди туго закрученных станичных усов. Словами возвышенными, в приподнятом тоне оповещал о неминуемо наступающей эре воздушного флота, а также громадной роли авиации в сельском хозяйстве.

В глухом селе Александровском, где отродясь не слыхали — ни гудка паровоза, ни треска пропеллера, на глазах у толпы со знаменами, поющей “Интернационал”, “Моссовет” рухнул на бугры александровской степи пропеллером в землю, хвостом в небо. Степана подбросило — головой в потолок, в “Инструкцию для пассажиров самолета”. При сносе шасси лопнул ланжерон. Чудо спасло их от взрыва, от огня. На мое счастье, старик отделался легкими ушибами, а то кто бы сейчас писал эту книгу?

Но Амундсен боялся одного — не успеть.

В Нью-Йорке он покупает пару “Юнкерсов”, они развалились при первых пробных полетах. В газетах легенду Норвегии объявляют банкротом, ему светит долговая яма, казалось, великий спектакль с полюсами Земли бесславно окончен. Как вдруг в Нью-Йорке, в маленьком отеле, где Амундсен скрывается от кредиторов, раздался телефонный звонок... Сын угольного промышленника Линкольн Элсуорт готов предложить восемьдесят пять тысяч, если его тоже возьмут в полет.

В том же 1925 году, когда Степан потерпел авиакатастрофу над Александровском, Амудсен расплачивается за самолеты, разобранными и упакованными везет их на корабле сюда, в Кингсбей, собирает, в каждый “Дорнье-Валь” сажает по механику и пилоту, и со спонсором Элсуортом они вылетают в сторону полюса.

Рация и снаряжение не поспели к сроку? Не беда. Увеличивая риск, он специально не брал с собой рацию, чтобы мир затаив дыхание ждал его возвращения из арктических походов, не зная, жив он или его съели белые медведи.

Амундсен приводнился почти у цели — 87-й градус северной широты, всего-то в трехстах километрах до полюса, в такие высокие широты еще никто не забирался. Но самолеты еще несовершенны для полярных просторов. Слишком далекое расстояние, слишком мала подъемная сила, а лично Руалу в том полете — не хватило горючего.

Управляемый дирижабль конструктора Нобиле — вот что домчит его до полюса. Небольшой маневренный винтовой аэростат “N-1”.

Идея уже витала в воздухе. Немцы, американцы, итальянцы раскочегаривали свои могучие воздушные корабли для полета в Арктику, “Графы Цеппелины” и другие исполины, во много раз мощнее и объемнее дирижабля Умберто Нобиле. Нельзя было терять ни минуты. Линкольн Элсуорт вновь обращается к отцу за финансовой поддержкой. Тот дает сыну сто двадцать пять тысяч долларов, с условием, что Линкольн бросит курить.

Новый дирижабль строить некогда. Подгоняемый Амундсеном, Нобиле пытается приспособить готовый корабль к трансполярному перелету. Воздушную экспедицию на вершину мира Амундсен задумывает, как “лебединую песню”, которой хочет завершить свою историю покорения полюсов Земли, и уж тогда приниматься за мемуары.

Дирижабль называет он просто и без затей: “Норвегия”, собирает экипаж — ровно половина — итальянцы, вторая — норвежцы, и в апреле 1926 года возвращается в Ню-Алесунн с пилотами, техниками и рабочими. Они сооружают ангар из досок, базу для снаряжения и возводят металлическую мачту, которая, вот она, стоит перед нами, гордая, мнит себя творением Эффеля, коричневая от ржавчины, трехногая, 34-метровая красавица.

Запах воды, ветерком веет тем же самым, как почти девяносто лет назад, крик прибрежных куличков... И вдруг мы увидели, как по ржавой металлической лестнице медленно поднимаются темные силуэты. Сначала они мерцали в холодном воздухе, потом четко проявились на фоне голубого неба, полные жизни, зримые. Это был экипаж дирижабля “Норвегия” — Руал Амундсен, Рисер-Ларсен, Чечони, Умберто Нобиле, Алессандрини, Мальмгрен, Омдаль, Помелла, всего шестнадцать человек. А дирижабль огромным серебристым облаком висел в воздухе, зачаленный штормовыми поясами.

— Отпускай! — Итальянский офицер по команде разомкнул замок сцепления.

— Трави! — Канат медленно заскользил вверх.

— Руби концы! — Рабочий-итальянец ловко перерезал трос.

Свободный от пут, без рывков и без крена, дирижабль взмыл над причальной мачтой и стал набирать высоту.

Семьдесят шесть часов длился этот фантастический непрерывный полет над Полярным морем и Беринговым проливом. Крутым круглым лбом воздушный корабль таранил снегопады, густые тучи, дождевые облака, встречал неутихающий штормовой ветер, тяжелея, покрываясь толстой коркой льда, плыл, словно айсберг в тумане, преодолевая последние северные широты.

Три дня и три ночи командир Нобиле не смыкал глаз, стоя за штурвалом. Все остальные тоже — следили за работой двигателей и за магнитной стрелкой компаса, по движению тени дирижабля высчитывали скорость полета, измеряли высоту солнца, составляли метеокарты...

Чего стоили бессонные, бессменные вахты мотористов и рулевого высоты. Когда летели низко над землей, проглоченные туманом, Рисер-Ларсен, высунувшись в иллюминатор, предупреждал о выраставших впереди холмах, порою только жестом успевая показать: “Рулить наверх!!!”

Алессандрини сквозь узкую дверь то и дело выбирался наружу, на нос корабля, карабкаясь по стальной лестнице, рискуя сорваться, скользил по ледяному панцирю — взглянуть, хорошо ли закрыты клапаны газа, не оледенели винты?

Часами ремонтировали моторы. Лед нарастал на проводах, моторных гондолах, солнечном компасе, ледяные снаряды падали на пропеллеры. Обломки льда, отброшенные винтом, бомбардировали борта гондолы, разрывали обшивку, и какой-нибудь шальной осколок мог в любую минуту пробить стенку газовой камеры, что привело бы к аварийной потере водорода.

В щелях выл ветер, как будто сам Архангел Гавриил несся над полярной шапкой рядом с белым от снега и льда дирижаблем и трубил в обледенелую трубу. Кто-то закричал, что явственно слышит фабричный гудок, видимо, они пролетают над фабрикой, кто-то увидел внизу кавалькаду кавалеристов, кто-то — залежи голубого мрамора: от усталости у экипажа начались галлюцинации.

Пролетая над полюсом, отправили радиограммы, которые извещали мир, что на полюс сброшены три флага... После чего радио на борту замолчало. Оно так и не ожило до конца путешествия: трое суток человечество пребывало в тревоге за судьбу экспедиции.

“ГДЕ “НОРВЕГИЯ””??? — кричали набранные крупным шрифтом заголовки газет всей Земли.

А Великий Путешественник в водолазных гетрах, ботинках с зеленой подкладкой и красно-белых перчатках восседал в обтянутом кожей дюралюминиевом кресле и, попивая кофе, глядел в иллюминатор на полностью неисследованное да что там! — невиданное пространство, простиравшееся между полюсом и Аляской, столь же неведомое, как скрытая сторона Луны, и куда более неизвестное, чем ближайшие планеты, — стараясь обнаружить если не новый континент, не обширный архипелаг, то хотя бы какой-нибудь клочок суши, чтобы подарить ему свое имя.

Но никаких признаков земли, ничего, кроме бледного холодного солнца, ледяного безмолвия, нагромождения торосов, снежных насыпей и борозд, проложенных ветрами, только скованное льдом Полярное море, и Амундсен был первым, кто пересекал его.

Первая трансполярная воздушная эпопея завершилась не просто удачно, а по-настоящему счастливо. Все были целы и невредимы. Аэростат привязали к деревянному столбу, спустили газ, уложили набок, оставив на Аляске. Возможно, там и сейчас покоятся останки “Норвегии”, у подножия ледника: изогнутый винт, куски металлических тросов, изъеденная временем и ветрами рубка управления, в кабине — дюралюминиевый скелет кресла и разбитый термос, из которого пил кофе сам Руал Амундсен, обозревая колоссальное “белое пятно” на карте мира.

А гибель его — последний трагический акт пьесы “Король Руал Полярный” — будто написан Габриэле Д’Аннунцио, который мечтал в конце жизни, чтобы его доставили на дирижабле на Северный полюс: “Высадите меня там, внизу, — он просил, — такой человек, как я, не может умереть и лежать в гробу, я должен исчезнуть в тайне, овеянный легендой, я превращусь в ось земли!..”

Вот и Амундсен, понимая, что все полюса исхожены вдоль и поперек, вылетает 18 июня 1928 года из Тромсе на “Латаме-47” с пилотом Дитрихсоном на спасение экипажа дирижабля “Италия”, летит наугад, куда-то на север, во льды, и растворяется, как мираж над Баренцевым морем.

Через несколько недель судно “Брод” найдет один из поплавков “Латама” в двух милях от маяка Торсваг. Видимо, самолет Амундсена потерпел аварию неподалеку от острова Медвежий.

Так закончился путь этого мифологического героя, вошедшего в пространство иного времени, и, черт возьми, столпившись у его памятника в Ню-Алесунне, мы знали, что уже не сможем жить дальше, не потрясая и не удивляя человечество.

Бронзовый бюст Руала взирал с пирамидального постамента на невесть какими ветрами занесенную в Кингсбей публику испытующе и строго, мы же глядели на него с изумлением и восторгом, — вот какие были люди, не чета нам, туристам и эпикурейцам. Хотя и мы тоже собрались на шхуне “Ноордерлихт” не просто так, праздно провести время. У нас есть цель: если не спасти Арктику, то хотя бы привлечь внимание людей всего мира, что все вокруг может исчезнуть, растаять, рассыпаться в прах, и нам будет стыдно перед Руалом Амундсеном, — вот он как смотрит на нас из-под капюшона — требовательно и вопрошающе.

Я встала рядом и попросила Леню сфотографировать меня с легендарным полярником.

— Ой, — сказал Леня, наведя фокус. — Как моя жена похожа на Амундсена.

Поскольку это было метко подмечено, наша команда покатилась со смеху.

С Леней Тишковым мы познакомилась тридцать пять лет назад, я ахнула, когда мы повстречались — это было одно лицо, случайные прохожие принимали нас за однояйцевых близнецов. Правда, Леня считал, да и сейчас считает, что он гораздо фактурнее, хотя я не знаю, почему. Оба мы длинноносые и большеглазые, и брови широкой дугой...

Когда же к Амундсену подошел мой муж Леня, всем стало не до смеха.

Два Амундсена стояли рядом. Два Тишкова. Два брата — Руал и Леонид.

Быстро защелкали затворы. Буквально каждый счел своим долгом запечатлеть эту историческую встречу.

И мы с Леней тоже обрадовались.

Мы нашли Третьего.

Воскресным утром Тед бросил якорь в заливе Королей на северо-западном побережье Шпицбергена в шестистах милях от Северного полюса. Вдали по-прежнему царили три остроконечные черные вершины, по грудь занесенные снегами. А над водой, над нашими головами, высился километровый отвесный скол глетчера Конгсваген — Королевский Путь: весь в куполах и башенках резных, порталах, арках и колоннах, похожий на белоснежный Домский собор в Милане, только абсолютно голубой.

Приглушив мотор, “Ноордерлихт” плыл в безмолвии вдоль отвесной стены ледяного храма, раздвигая нилсы. Тонкие пластины льда скользили и наползали одна на другую с каким-то заводским звуком шлифования деталей и звонко раскалывались, будто граненые стаканы или фарфоровые тарелки.

Снизу ледник выглядел настолько незыблемым и могучим, уносящимся в небеса, что, казалось, он, как никто на Земле, готов противостоять изменению климата, парниковым газам, промышленному напору, полностью в соответствии своему королевскому величеству. И даже когда весь лед истает на этой планете, останется единственная ледяная громада — Конгсваген-брин…

Хотя мы доподлинно знали: его королевская рать несла сокрушительные потери и отступала по всем фронтам.

Баклэнд велел готовиться к высадке. Подвижник ледяного панциря планеты, он рвался войти в соприкосновение с Королевским ледником, то требуя, то умоляя Теда максимально к нему приблизиться, подать “зодиак” и высадить нас на остров. Но Тед, на которого не влияли ни люди, ни боги, ни сверхъестественные силы, трезво оценил обстановку и вымолвил две фразы, после чего смолк на двое суток.

Первая:

— Льды не подпустят вас к берегу.

И вторая:

— Резиновая шлюпка — не ледокол.

Увы, для Теда вопрос был решенным, а человеческая речь звучала для него, подобно морскому прибою, что подвергало смирение, кротость, человеколюбие и милосердие, которые присущи Дэвиду, огромному испытанию. Хотя все мы, кто смело бороздил с ним морскую пучину, были уверены, что по одному его взгляду льды раздвинутся и волны стихнут. Во имя преподобного Баклэнда каждый из нас готовился извлечь из своих душевных кладовых лучшее, что в них есть, считая это вопросом личной доблести. Особенно художница и писатель из Страны Кленового Листа Бет Капуста изо всех сил пыталась постичь его мудрость и учение.

Озаренная верой в Баклэнда и его дерзкую идею спасения Арктики, у себя в чемодане Бет хранила до поры до времени заветный бумажный мешочек, который привезла из Канады. В нем лежал древесный уголь канадского клена. В один из дней, спустя некоторое время после нашего созерцания Королевского ледника с палубы корабля, в бухте Кроссфьорд, на сияющей песчаной отмели Бет встретила огромную глыбу льда — стамуху. Та величественно и терпеливо ожидала морского прилива, чтобы с первыми волнами отправиться в плавание по океану.

Пробил час этого мешочка. Бет вытащила его из-за пазухи и долго стояла — выкладывала угольками на поверхности льдины слово NOMAD, что означает “кочевник”. Она так углубилась в это занятие, что и не заметила бы, если б “Ноордерлихт” поднял якорь и умчался на всех парусах.

Негаданно обретя Имя, стамуха-вековуха, избранная и отмеченная тайнописью Бет, качнулась на волне, медленно оторвалась от земли и поплыла. Бет глядела вслед ледяному кочевнику, окруженному множеством безымянных льдин, и представляла себе его путь — мимо Земли короля Карла, в глубь Полярного моря. Может, он станет на время пристанищем тюленя или уставшего медведя, который плывет уж вторую неделю, исхудал, едва живой, а все нет и нет льдины, где он мог бы преклонить голову, выспаться и подзакусить пойманной рыбой.

Однако, скорее всего, льдину Бет ждала судьба нынешнего арктического льда — той же осенью истаять под лучами солнца, бесследно раствориться в океане, а не стать вечным странником и кочевником, как это было сотни тысяч лет.

Прямо не верилось, что еще недавно жизнь здесь шла своим чередом: поздней осенью заливы покрывались фиордовым льдом и береговым припаем. От столкновения ледяных полей громоздились торосы. Покрытые кристаллами соли, еще неокрепшие, молодые, пускались в странствие по океану, ложились в дрейф колючие “солончаки”, бугорчатые и ядреные стамухи, зеркальные или заснеженные “блинчатые” льдины. А также торжественные айсберги — колоссы пресноводного льда, отколовшиеся от береговых ледников.

И все это сияло сверх всякой меры, играло и переливалось — от серебристого и млечного через лазурь и голубизну до кубовой, сапфировой, я не знаю — яхонтовой синевы! Многомерные льды, дремучие, тяжелые, на первый взгляд недружелюбные, служили надежной опорой и фундаментом, первоосновой всему, что тут движется и существует.

Скажем, редкая белая чайка, занесенная в Красную книгу, — объект исследования и вожделения орнитолога Волкова, — белая-белая, белее не сыскать, лишь на крыле во время заката сверкнет неуловимый розовый отлив. Ее так и зовут — “любительница льдов цвета слоновой кости”, она никогда не садится на воду, а только на краешек льдин и с высоты своего положения охотится на проплывающих мимо рыб. Белые чайки непоколебимо верны своим местам гнездования, а нету льда — колония исчезает.

Кого ни возьми — хоть кольчатых нерп, хоть моржа или морского зайца — лахтака, — для здешней живности морской лед — это дом родной, доступ к воде и еде, заслуженный отдых, спасение от хищников, душевное тепло, семья, приплод и родительские заботы.

И местные “лапландцы в кухлянках”, как Миша уважительно именует северные народы, промысловики и охотники, своим укладом опирались на родимые арктические льды. Лед в Арктике — это их все.

И вдруг, считай за последние десять лет, арктическая вселенная неузнаваемо преобразилась. Началось великое таяние льдов. Кингсбей теперь не замерзает зимой, как раньше. Та же история в Гренландии, на Аляске, в Канаде, на севере России. Впервые за сто двадцать пять тысяч лет Арктика растаяла до такой степени, что в июле можно доплыть до Северного полюса на обычном корабле! Жители вместо саней пользуются лодками. А зверье, прямо на глазах лишаясь гостеприимных и обжитых льдин, бродит сиротливо по береговым скалам и камням.

Пытаясь постичь взаимодействие всего сущего, Бет провожала в плавание своего Кочевника, желая ему продержаться как можно дольше, набраться силы за долгую зиму, нарастить ледяные бока, и весной, и летом продолжать путь, огибая архипелаги, заплывая в проливы, посещая далекие неведомые воды, встретиться с белой чайкой, приютить медведя или тюленя. Будь здоров, лед, странствуй по Арктике, не тай, держись, дружище! So long, до встречи на этой Земле! — как говорят мореманы.

Художественный перформанс Бет подвиг на артистические высказывания весь наш легко воспламеняющийся экипаж. Народ заметался вокруг лениво лежавших на песке льдин, выбирая себе подходящую, каждому хотелось сотворить что-то важное, весомое, нетленное. В средней полосе распространено похожее занятие — когда самодеятельные скульпторы бродят по лесу — высматривают коряги, а потом ваяют одержимо гнома или грибок из корешка или скрученного ствола березы.

Боб Дэвис, вооруженный пилой и топориком, набросился на огромную стамуху, распугав куличков-песочников, которых Андрей величал по латыни “колибрис моритимо”. Осколки льда летели во все стороны, создавая радужное свечение. И через полчаса из-под руки известного канадского архитектора возникло на редкость простоватое кресло, которое за минимализм вполне можно было бы причислить к разряду стульев.

— “Экологическое сиденье для жителя Арктики!” — прокомментировал свое творение Боб. — Никакого вреда окружающей среде. Когда житель Севера отдохнет и отправится дальше — кресло займет тюлень или глупыш!

Рут Литтл колдовала в сторонке над глыбой в форме громадного яйца. Она высекала лик человеческий, а будь у нее побольше времени — сотворила бы ледяного Голема, и дунула в лицо его дыхание жизни, и стал бы он душою живою, и появился бы у нас двадцать второй участник экспедиции.

Многие стамухи, обточенные солеными водами Полярного моря, выглядели готовым творением какого-то гениального сюрреалиста. Айрис Хослер, художница из Канады, выбрала ледяную скульптуру — сплошь в излучинах, промоинах и изломах, улеглась, как тюлень, на его вершину и поползла сквозь прозрачные тоннели, подныривая под хрустальные арки, просачиваясь в отполированные волнами полости.

Все мореплавание Айрис не расставалась с блокнотами, в карманах ее большой непромокаемой куртки хранились кисточки, фломастеры и карандаши. Айрис глубоко интересовал внутренний порядок вещей, их структура, — ей хотелось запечатлеть не гору, а скрытый смысл горы, внутреннюю суть камня — а не камень в пространстве.

Перемещаясь в текучем и плотном веществе льда, она как птица погружалась в голубую бесконечность, и этот “балет на льду” длился до тех пор, пока ее единственная ушанка не упала в воду и поплыла по волнам.

Тем временем Бет Капуста, писатель и путешественник, подарившая имя льдине, положив угольки своей души на ее голубую спину, задумчиво шагала по кромке моря. А мы ее ждали с Леней и Баклэндом, сидя в “зодиаке”, всматриваясь вдаль, где медленно исчезал породнившийся с нами Кочевник, наш ледяной брат, спутник бездонных дорог, которого отныне звали NOMAD.

Когда же все вернулись на корабль, Дебора Уорнер со словами “Бедный Йорик!” на одной левой внесла в кают-компанию огромный кусок льда, удивительно похожий на череп.

С тех самых пор “Йорик” важно дрейфовал по Ледовитому океану прямо у нас на шхуне, мирно покоился на корме, на носу или с грохотом в шторм перекатывался с борта на борт, весьма приумножая исконное своеобразие “Ноордерлихта”. Он плыл с нами всю дорогу, не позволяя забыть о том, что жизнь преходяща и невечна, поскольку даже Земля, гора Меру и океаны погибают в конце каждого космического периода — махакальпы, сгорая в огне семи солнц.

Господи, разве просила я о том, чтобы своими глазами увидеть в Гренландском море живого кита? Разве посмела бы потревожить Тебя просьбой о таком великом Чуде? Столько чудес Ты явил в моей жизни, что еще и моление о ките было б верхом неблагодарности и нахальства.

Я только хотела чуть-чуть раздвинуть горизонт, проветриться, встряхнуться, возвыситься над обыденным. Я попросила хотя бы о тени любви, о белизне и прозрачности, и беспричинной радости. Всего и надо мне было наполнить легкие влажным воздухом морским и свежим ветром — слегка поникшие паруса.

Но — КИТ! На подобную роскошь я совершенно не рассчитывала, поверь!

Тем более что Андрей заранее предупредил:

— Все зависит от вашей удачи. Быть может, вы увидите кита, я не знаю. Один мой приятель всю жизнь изучал голубых китов, и только однажды увидел перед выходом на пенсию.

А нам с Леней признался, как соотечественникам, дескать, никому решил не рассказывать, чтоб не травить душу, он в августе встретил тут пять голубых китов. Но это такая редкость — уж как повезет.

Мы вышли из Ню-Алесунна в полдень. Погода была тихая, я мирно пила чай из новой стальной кружки с крышечкой, которая дольше обычных кружек хранит тепло, а при корабельной качке из нее не так просто расплескать кипяток. Другие участники нашей экспедиции в единственном магазинчике в Ню-Алесунне, специально открытом для причалившего корабля, накупили шкур диких северных оленей. Но мы ограничились кружкой, тем более на ней написано “Ny-Alezund 79 N” и нарисована та самая причальная вышка, откуда стартовал дирижабль “Норвегия”, а потом уплыла в неизвестность невезучая “Италия”.

Вдруг кто-то закричал:

— Кит, кит!

Ударили в рынду. Все кинулись на палубу.

Леня стучит в иллюминатор:

— Скорей! Сюда!!!

И такое у него лицо озабоченное.

Я выскочила, Андрей, как всегда на корме — с биноклем, вообще, он все три недели не покидал палубы ни днем, ни ночью. Он не понимал, как можно сидеть в кают-компании? О чем они разговаривают? Над чем смеются? Почему уткнулись в ноутбуки, когда вокруг такое творится. Ну и что же, что ветер рвет паруса, болтанка и крен под сорок градусов? Зацепись за какую-нибудь закорючку, обмотайся веревкой, клонись в противоположную сторону — и любуйся! Когда ты еще окажешься в таком “incredible” месте на земле?

— Ты видела? Видела? — спрашивает Андрей.

— Я не видела, — говорю. — Леня видел, а я вижу Леню, поэтому…

Тут Леня закричал:

— Фонтан! Два фонтана!!!

— Вижу!!! — кричу. — Андрей! Разве у одного кита может быть два фонтана?

— Два фонтана может быть у двух китов! — рассудительно отвечает Андрей. — Ту блю вэйлз — переводит он на английский суть нашего научного разговора, чтобы сделать его понятным другим участникам экспедиции.

И, как бы откликнувшись географу Волкову, совсем близко от нашей притихшей шхуны — показалась покатая темная спина в пятнах, вспыхнувшая на солнце, потом острый плавник, слегка крючковатый, а через некоторое, довольно долгое время — появился громадный хвост, похожий на два крыла.

И все это с таким звуком, вернее, сонмищем звуков, откуда-то изначально известных мне — из кино? Пластинка с голосами рыб и морских млекопитающих? Реликтовая память?

— Пфффвушщхрцффф!!!

Плюс брызги, бульканье, бурленье — на фоне острых пиков туманного фьорда, блескучих вод, поморников, голубого льда.

— Надо же, — бормотал Леня, — как же так? Вот мы плывем, а прямо тут, под нами, плавают и живут такие огромные прекрасные животные!

— Я тебе потом расскажу про этих китов голубых, отдельно! — говорил Андрей, и глаза у него блестели каким-то ликующе арктическим блеском. — Есть зубатые киты, усатые! Я тебе потом расскажу, а сейчас не могу. Даже кэп наш видит их второй раз, хотя бороздит эти воды много лет. В июне увидел и сейчас. Возможно, это знаешь о чем свидетельствует? О положительной динамике роста!..

— Ну, что ж, — радовался Леня, — понемножку и нам досталось: три моржа, пять оленей и два кита. Между прочим, не так уж и мало!..

Мы собрались в кают-компании обсудить проблему глобального изменения климата и подумать, что каждый из нас может сделать, чтобы предотвратить его катастрофические последствия.

Мы пили кофе, ели коврижки и благодушно поглядывали в иллюминаторы, любуясь редкими голубоватыми льдинами, парившими между небом и водой.

— Будешь писать роман, — предложил Андрей, — назови его так: “Затертые во льдах”.

— Банально,— сказала я.

Тогда он дал щедрую россыпь: “Жизнь на льдине”, “Север не любит слабых”, “Ледяное безмолвие”… Все это мной было с презрением отвергнуто.

Льды подплывали ближе, ближе, медленно и неуклонно обступая корабль. Снежные, бирюзовые, синие, кобальт смешанный, чистейший ультрамарин! Художники схватили блокноты с карандашами, фотографы — камеры. Все кинулись запечатлевать эти обтекаемые формы, залитые солнцем, а также иероглифы вод морских, огибающих льды.

Вот главное, что мне запомнилось в тот день, — над белыми-белыми снегами белоснежные моевки с черными уголками крыльев, ослепительная полярная красота — и на редкость озабоченное лицо капитана. Голландец Тед в тяжелых башмаках и видавшем виды комбинезоне вскарабкался по вантам на верхушку мачты и за скоплением льдов углядел свободную воду.

Он принялся лавировать между льдинами, то влево крутанет штурвал, то возьмет резко вправо, шхуна забуксовала, мотор то и дело глох, снизу на корме повалил черный дым, а льды, стукаясь боками, позванивая, напирали со всех сторон, и на одной из них мы увидели четкие медвежьи следы.

Гудели на ветру паруса. Тед выключил мотор из опасений, как бы винты не забило льдом. Мотор на “Ноордерлихте” мощный, но не ледокольный. А льды подваливали, наползали друг на друга, окружали со всех сторон, громоздились, на глазах превращаясь из колотых и кусковых — в стальной монолит. Отступать нам тоже стало некуда, даже если бы захотели. Нас по-настоящему затирало льдами, как “Фрам” Нансена или “Челюскин”.

— Мари-ин, похоже, то первое название романа, — услышала я крик Андрея, — больше всего подходит по смыслу!

На этот раз и мне оно показалось совсем не таким банальным.

Вполне свежо звучит.

Я спустилась в кают-компанию выпить кофе, но Афка, промчавшись мимо, велела убрать чашку со стола, поскольку сейчас все полетит вверх тормашками.

Тут пришел мрачный Тед, поднял телефонную трубку (на “Ноордерлихте” не было другой связи, только “emergency call”), набрал номер спасательной службы и произнес те слова, на которые каждый капитан, скрепя сердце, пойдет лишь по чрезвычайке:

— Говорит капитан “Ноордерлихт”. Мы застряли во льдах во фьорде Мурчисон. Дрейфуем несколько часов. Но это полбеды. Льдами и течением нас несет на подводную скалу. Я вынужден просить о помощи.

Там что-то посоветовали.

— Я пробовал, — ответил Тед. — Но у меня ничего не получилось.

Ему дали другой бесконечный номер.

— Здравствуйте, — снова очень вежливо произнес Тед.— Извините. Мы попали в беду. Координаты такие: 79 градусов 76 минут северной широты, 18 градусов 15 минут восточной долготы. …Спасибо.

Столько слов, сколько было сказано им за время срочной спутниковой связи — в том числе два “Sorry” и одно “Thank you”, а также горестное “I need in luck”, мы не слышали от молчаливого Теда за все три недели плаванья.

Итак, нас неумолимо тащило к подводной скале, и только чудо могло предотвратить столкновение. Каждый понял, что дело швах, по каким-то своим особенным признакам. Миша кинулся надевать чистую рубаху, когда увидел посреди всеобщей беготни и растерянности, как матрос Афка старательно драит палубу.

— Вот это деталь! — мелькнуло в голове у драматурга. — Сюда летит вертолет, она не хочет, чтобы спасатели подумали: “Какая у них шхуна-то зачуханная! Да еще эти идиоты затонули!”

Второй художественной деталью, подмеченной Михаилом, был красный снег на ближайших льдинах, которые уже буквально сдирали краску с обшивки бортов.

Зазвонил судовой колокол, все собрались на палубе, и Дэвид Баклэнд сказал:

— Прошу надеть самые теплые вещи, взять паспорта и приготовить спасательные жилеты. Никаких рюкзаков, чемоданов и сумок, кредитные карточки необязательно.

Мы с Леней кинулись в каюту и затолкались на крошечном пятачке.

— Думали ли мы, — говорила я, напяливая все, какие у нас только были трусы, носки, майки, свитера, штаны, куртки, шарфы и шапки с варежками, — что в этой кабинке, которую я придирчиво оглядывала в Москве по Интернету, огорчаясь, почему там, черт возьми, не принайтовлен письменный стол, — что в этом тесном и темном шкафу можно только встать и стоять, втянув животы и прижавшись друг к другу…

— …И что в этой кабинке, — сумрачно подхватывает Леня, — мы проведем два года…

— В лучшем случае! — говорю я, панически рассовывая по карманам шоколадки, орехи, валерьянку и свернутое в трубочку учение Нисаргадатты Махараджа о том, что мир — несомненная иллюзия, что мы никогда не рождались, поэтому при всем желании — не умрем.

В преддверии кораблекрушения все мучительно соображали, что им реально может пригодиться в той абсолютно неизвестной жизни, куда их забросит сейчас судьба. Леня прихватил бутылку — там было на донышке коньяка, и сделал отчаянную попытку незаметно подготовить к эвакуации свою довольно-таки здоровенную искусственную луну.

— Если не возьмут мою луну, — грозно говорил Леня, — я буду высаживаться.

— И что — ты с ней поплывешь по Ледовитому океану?

— Зачем — поплыву? Я плавать не умею, — гордо отвечал Леня, оглядывая окрестности в бинокль. — Я побегу по льдинам. Вон земля! Ее хорошо видно. А посредине — древний крест поморов. И покосившаяся хижина. Пойду туда, и буду там сидеть, пока за мной не приплывет следующая экспедиция. Кто к нам сюда полетит — Ляпидевский? Льдины тут маленькие — ни самолет, ни вертолет не сядет. Знаешь, картинка есть — корабль лежит на боку, а все остальные сидят на льдинах на ящиках?..

Певица Синтия Хопкинс надела на себя вместо спасательного жилета аккордеон. Исследовательница морских глубин, представитель старинного благородного испанского рода госпожа Иглесиас-Родригес крепко прижимала к груди колбу с крылатыми птероподами — редким видом планктона, собранным ею в Арктике.

Народ носился по шхуне с пунцовыми щеками. Корабль, повинуясь течению, под напором льда на всех парах несся на скалу. А помощница капитана Соня — на кухне в фартуке готовила какой-то особенно вкусный ужин — варила суп луковый по старинным французским рецептам и запекала бараньи косточки с перцем и чесноком.

— Будет ужасно обидно, — заметил Леня, — если нашу шхуну затрет во льдах, и она затонет на свой столетний юбилей. Да еще с таким чудесным ужином. А нам останется только твоя московская горькая шоколадка на фруктозе.

Мы вышли на палубу, солнце низко уже висело над морем, но не закатывалось: в восьмидесятых широтах долго сгущаются осенние сумерки, а то хороши бы мы были в темноте. И, когда все выстроились, трепеща в ожидании вертолета, и приготовились высаживаться, на горизонте появился полярный медведь.

Белый на белом, как мираж, возник он вдалеке, потянул носом, в мыслях пробуя на вкус, что там Соня запекает в духовке, и зашагал к кораблю. Он двигался мягко, очень плавно, и в то же время огромная мощь чувствовалась во всем его существе — космическая энергия этих мест — и в поступи, и во взгляде, и в повороте головы.

Он обошел по периметру корабль и вдруг лег на льдину, положив голову на лапы, прикрыв глаза, в ожидании развязки.

А за кормой появилась медведица с двумя медвежатами. Медведи выжидательно поглядывали на нас, явно что-то замышляя, словно уже почувствовали, что скоро будет не у нас ужин, а у них.

— И когда ситуация стала совсем говенная, — воскликнул Миша, — фотографируя эту редчайшую натуру на мобильный телефон, — нас обложили белые медведи.

— Я даже не смогу это использовать в работе, — он жаловался. — “Не верю!” — скажет мне Станиславский!

В небе раздался шум, это летел вертолет, чтобы снимать нас с тонущего корабля.

— Вертолет вмещает только десять человек, — предупредил Дэвид. — Остальные будут ожидать возвращения вертолета на льдине.

— А куда нас повезут? — деловито спросил Леня.

— В становище трапперов. Первое время будем жечь плавник и пить воду из талого снега, а там видно будет.

Звук вертолета спугнул медведя. Он поднялся и, быстро перешагивая с льдины на льдину, растворился в белой дали.

— Ой, это был не медведь, а медведица, — сказал Андрей Волков, настоящий географ и зоолог. — Видишь у него жопа желтая? Это моча.

Тут корабль дернулся, боком, боком пролез в ледяную расщелину и выскочил на открытый простор.

Вертолет сделал еще один круг, прощальный, желая окончательно убедиться, что эти чайники на всех парусах поплыли дальше.

А через двадцать минут мы сидели за столом и с огромным аппетитом обгладывали бараньи косточки.