Александр Грибоедов против Марии Ватутиной, или Нужно ли школьным учителям преподавать современную литературу

Нужно ли учителю литературы читать книги современных авторов? Необходимо ли ему быть в курсе современной литературной ситуации? Стоит ли выносить произведения современных авторов на урок и как это лучше делать? Как в силу специфики своей работы и так с утра до ночи читающему словеснику выделить время на ознакомление с литературными новинками? — эти и подобные им многочисленные вопросы я стала задавать себе, когда столкнулась с необходимостью преподавать современный литературный процесс в Московском педагогическом государственном университете и на курсах повышения квалификации учителей в Московском институте открытого образования. За три года моего преподавания в разных возрастных аудиториях (без преувеличения могу сказать, что моим ученикам от двадцати до восьмидесяти) мне стало ясно, что существует глубокая пропасть между школой с ее каждодневными уроками литературы и жизнью литературного сообщества, состоящей из публикаций в толстых литературных журналах, перипетий премиальных процессов, клубных выступлений.

Прежде всего надо признать, что современный учитель практически незнаком с новейшей литературой. Понятие “современная литература” в его сознании прочно сцементировано с другим периодом, с 70—80-ми годами двадцатого столетия. И этому есть чисто методическое объяснение: в школьный учебник не может войти литература, не прошедшая проверку временем. Во всех школьных программах и учебниках многие годы раздел “Современная литература” включал в себя произведения авторов, писавших в последней трети прошлого столетия. Это прозаики В.П. Астафьев, Ч.Т. Айтматов, В.В. Быков, поэты А.А. Тарковский, Н.М. Рубцов, Д.С. Самойлов, Б.А. Слуцкий, И.А. Бродский, драматурги А.Н. Арбузов, А.В. Вампилов, В.С. Розов и др. В настоящее время в учебниках появились разделы “Современная литературная ситуация”1, “Общая характеристика переломной эпохи”2 или “Литература конца XX века”3, но до них учащиеся, как правило, не успевают дойти, благополучно завершая свое литературное образование на изучении произведений о Великой Отечественной войне.

На мой вопрос, о творчестве каких современных писателей учителя хотели бы со мной поговорить, я получила в этом году удивительные ответы. Кто-то хотел обсуждать произведения Фазиля Искандера и братьев Стругацких, кто-то считал, что надо изучать прозу Чингиза Айтматова и Валентина Распутина, а одна учительница попросила поговорить о поэзии 50—70-х годов. В тупик слушателей поставил мой вопрос: “А сколько лет сейчас может быть поэту, активно печатавшемуся в 50-е годы и продолжающему писать поныне? И можем ли мы его творчество отнести к современной поэзии?” С одной стороны, учителям было понятно, что такой поэт скорее мертв, чем жив, но с другой — они же привыкли называть вторую половину XX века современной литературой. Да и как им по-другому относиться к этому периоду, если они большей частью преподают литературу XIX века, а институты окончили тридцать лет назад?

То, что произошло в сознании большинства опытных зрелых педагогов, объяснимо. Но почему молодой учитель, за плечами которого недавно оконченный педагогический вуз, где на пятом курсе изучают современную литературу, оказался загипнотизирован школьным учебником? Что с ним случилось за три-четыре года после окончания высшего учебного заведения? Оказывается, что ничего, и корни проблемы кроются именно в студенческой среде. В связи с этим позволю себе рассказать об одном эпизоде.

Однажды, в конце рабочего дня, проходя мимо поточной лекционной аудитории, я притормозила шаг и тихонько подошла к слегка приоткрытой двери. Лекцию по современной литературе читал знаменитый профессор А., у которого я когда-то училась. Я тихонько заглянула в аудиторию и обомлела: удивлению моему не было предела. В аудитории, вмещающей несколько сотен человек, сидело не более двадцати пятикурсников. А где же остальные? — озадачилась я. Постояв немного и послушав, я двинулась восвояси. Через неделю я опять подошла к полуоткрытой двери, но снова не увидела заполненных рядов. Что это? — задавала я себе вопрос, — где слушатели?

Ответ через несколько недель я узнала у самих студентов, и был он до предельного банален. Выпускники говорили, что у них просто нет возможности ходить на лекции по современной литературе: они уже выбрали темы дипломных работ, написание которых отнимает у них все свободное время, многие из них при этом работают, к тому же некоторое представление о современном литературном процессе у них уже есть. Поэтому лекциями профессора А., которому они отдают должное, они вполне могут пожертвовать ради других своих занятий и увлечений. Вот если бы эти лекции читали раньше, курсе на третьем, тогда они бы точно их не прогуливали.

Это чисто житейское обоснование показало мне верхушку айсберга. Действительно, определившийся со своими научными изысканиями пятикурсник спустя рукава изучает одну из последних читаемых ему дисциплин, понимая, что зачет выпускнику все равно поставят, так как никому не выгодно задерживать его в стенах вуза. Затем такой выпускник идет преподавать в школу, где на его неокрепшие знания обрушивается весь массив русской классической литературы. Не менее десяти лет ему нужно, чтобы овладеть материалом. Здесь уже не поможет на халяву сданный зачет, здесь уже надо самому рассказывать о Пушкине, и рассказывать так, чтобы подростки не улюлюкали в спину. И вот проходит десять долгих учительских лет. За это время все, что такой учитель выучил в университете, он благополучно забыл, имена современных авторов уже улетучились из его сознания. Проходит еще пара десятков лет, и умудренный опытом учитель к современной литературе начинает относить писателей, о чьих книгах он слышал в период студенческой молодости, тем более что в школьном учебнике именно эти авторы к ней относятся.

Начав в этом году читать годичный курс лекций московским учителям, я провела анкетирование (о котором ранее уже упомянула), где среди самых разных вопросов поинтересовалась, что привело словесников на курс, посвященный именно современной литературе, хотя была возможность выбора. Какие книги современных авторов они читали недавно, а какие книги читают их ученики? Что им мешает следить за современной литературой и преподавать ее в школе?

Ответы были безликими и безрадостными. Почти все педагоги указывали на нехватку времени, связанную с большей профессиональной загруженностью, на обязательный учебный план, куда входит классическая, а не современная литература, на все уменьшающееся количество часов, на отсутствие информации о книжных новинках или на неумение ее разыскать, на исчезающий у учеников интерес к литературе как таковой.

Казалось бы, в перечне причин, называемых учителями, были такие, в которых виноваты они сами, а не высокое руководство, отбирающее у них часы и заставляющее сутками напролет проверять тетрадки. Ведь это от учителя зависит, будут ли ученики любить его предмет, и от учителя зависит, насколько он разносторонний и интересующийся культурой человек.

Но здесь все не так однозначно. Даже если нужная информация лежит на поверхности, не всегда у человека есть время и возможность ею овладеть. Наверное, поэтому в одной из анкет, после знакомства с предложенным курсом, учитель мне написал: “Меня пугает содержание курса, который вы нам озвучили. Мы это не осилим”. На будущее скажу, что не просто осилили, а перевыполнили план с лихвой, увлекшись произведениями современных авторов и увидев, с каким интересом их ученики бросились обсуждать с ними литературные новинки.

Однако погружение учителей в стихию современной литературной ситуации всегда происходит непросто. Учитель, сознательно выбирающий на курсах повышения квалификации современную литературу, думает, что готов с нею знакомиться, но каждый год мне приходится сталкиваться не только с желанием постигать новое, но и с неприятием и агрессией. Во-первых, учитель часто не понимает, какой в реальности период он будет изучать, и к современной литературе относит литературу второй половины XX века, во-вторых, он не предполагает, что ему придется не просто слушать лекции о книгах, но еще эти самые книги читать. В-третьих, он не знает, что его будут побуждать ходить на литературные вечера и принимать участие в жизни литературного сообщества. В этом году меня подстерегали испытания, к котором я совсем была не готова.

Курс был сложным, это было сразу видно по настрою слушателей, по их недоброжелательным высказываниям, по удивительному для учителей литературы нежеланию читать книги и даже по весьма странному для меня сравнению рассказа Ольги Славниковой “Сестры Черепановы”, который я прочитала в аудитории вслух, со скетчами из телевизионной передачи “Аншлаг”. Пока я еще была плохо знакома с публикой, выбрала в аудитории пару-тройку симпатичных лиц и стала работать на них, стараясь поменьше смотреть в сторону недовольных. После занятия поделиться впечатлениями от услышанного ко мне подошла приятная молодая женщина, которая создала в школе замечательную студию детского творчества. После беседы с ней я взбодрилась и в состоянии эмоциональной приподнятости стала собираться домой.

Подвело меня собственное тщеславие. На первом этаже здания идет продажа книжек, и я слегка притормозила, чтобы полюбоваться, как учителя покупают мое пособие по литературе. Вместе со мной с крыльца спускались несколько женщин. Одна из них, тетка так называемого среднего возраста, в красном пальто и черных ботах, неожиданно обратилась ко мне, словно продолжая прерванный только что разговор: “Вы тоже с курсов идете?”. Не дождавшись моего ответа, она продолжила: “У нас такие курсы хорошие, ЕГЭ по русскому языку, просто замечательные, нам так повезло. А вот женщины шли только что с других курсов и страшно ругались. Они там какую-то современную литературу изучают”. — “Правда? Как интересно! — поддержала разговор я. — И что же им там не нравится?” — “Им все там не нравится. Представляете, их в основном заставляют изучать еврейскую литературу. Потребовали читать Улицкую. Представляете?” — “Очень даже представляю”, — заинтересованно протянула я. “Нет, ну вы подумайте, — продолжала моя собеседница, — зачем учителю литературы читать Улицкую? Ну, читали хотя бы Донцову, ну зачем Улицкую-то читать? И еще они сказали, что в том списке, который им дали для чтения, полно евреев — вот ужас-то! Они возмущены”.

Если бы не убежденность в собственной правоте и четкое понимание, что умные и образованные учителя не должны пострадать из-за подобных особей и что я не должна из-за них отказываться от чтения своего курса, я бы сбежала. Ведь намного проще преподавать в студенческой среде — молодой, веселой и неконсервативной.

“Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется”, — говорил гений. А мне дано… я уже четко знаю, что все, о чем я расскажу в учительской аудитории, будет апробировано в школьных классах. И я смогу получить непосредственный отклик на свои идеи, когда через неделю после нашего занятия учителя проведут уроки в своих школах и расскажут мне о том, как учащиеся отреагировали на произведение того или иного автора.

Нам, преподавателям, надо честно себе признаться, что русская литература XVIII—XX веков все дальше от наших учеников, и все более остро стоит вопрос восприятия нашими учащимися литературы прошлых эпох. Неслучайно студенты пятого курса филфака, собирающие “языковые” перлы преподавателей университета, разместили в ЖЖ высказывание одного из профессоров: “Это было совсем недавно, в 60-е годы”. В комментариях выпускники университета иронизировали над этой фразой. Что же в этой связи можно говорить о школьниках и их отношении к прозе Достоевского и Толстого?

Задачи, стоящие перед современным учителем литературы, меняются. Мы не только обязаны, как раньше, помогать нашим ученикам овладевать определенными знаниями, умениями и навыками, но теперь еще должны уметь адаптировать, приближать классическую литературу к восприятию современного подростка. Мы должны открыть нашим детям, что то, о чем спорили их предки, насущно и для нашего времени, ибо технический прогресс не меняет человека: он, так же как и раньше, любит или ненавидит, испытывает боль или блаженство. И в этом помощником нам могут стать лучшие образцы современной литературы, в которых прослеживаются традиции классической прозы.

Современная литературная жизнь богата яркими событиями, премиальный процесс каждый год дарит новые открытия, учителю надо лишь стараться быть в курсе происходящего в литературной жизни, и тогда нужный для урока материал легко отыщется.

В прошлом году ситуация, сложившаяся вокруг премии Белкина, подарила нам с учителями возможность внедриться в гущу литературной борьбы. Проведенные уроки, с одной стороны, объясняли учащимся литературные споры XIX столетия, а с другой — сформировали представления учащихся о литературном процессе XXI века на примере знакомства с современной литературной полемикой. Данная методика была апробирована в Московском институте открытого образования, в эксперименте участвовали 52 учителя.

Уроки, посвященные современной критике, были проведены после изучения романа И.А. Гончарова “Обломов”, когда традиционно ученикам предлагаются для ознакомления статьи Н.А. Добролюбова “Что такое обломовщина?”, Д.И. Писарева “Обломов”, А.В. Дружинина ““Обломов”. Роман И.А. Гончарова”, И.Ф. Анненского “Гончаров и его “Обломов””, А. Григорьева “Тургенев и его деятельность”, а также выдержки из книг Д.И. Мережковского “О причинах упадка и новых течениях в современной русской литературе” и Ю. Айхенвальда “Силуэты русских писателей”.

Во всех этих статьях не просто звучат размышления о романе “Обломов”, в них скрещиваются копья представителей “эстетической” и “реальной” критики. Ярости и напряженности этих споров нашим учащимся не понять, хотя, казалось бы, изучая с ними литературу XIX века, мы постоянно говорим им о разных взглядах деятелей литературы на задачи искусства и начинаем это делать, обсуждая стихотворение “Поэт и толпа”, а также знакомя их с мнением А.С. Пушкина, высказанным им в письме к В.А. Жуковскому в 1825 году по поводу поэмы К.Ф. Рылеева “Думы”: “Ты спрашиваешь, какая цель у “Цыганов”? вот на! Цель поэзии — поэзия — как говорит Дельвиг. “Думы” Рылеева и целят, а все невпопад”4. Не менее подробно мы останавливаемся на этой проблеме, когда рассказываем о дискуссиях 60-х гг. XIX столетия.

Ситуация, недавно возникшая в литературном сообществе, невольно повторила хорошо всем знакомый сюжет. В феврале 2010 года в Москве традиционно вручалась литературная премия И.П. Белкина5. На конкурс было выдвинуто 36 повестей. Первую премию дали молодому прозаику из Днепропетровска Ульяне Гамаюн за повесть “Безмолвная жизнь со старым ботинком”, напечатанную в № 9 журнала “Новый мир” за 2009 год.

И вот здесь-то и развернулся сюжет, детально повторяющий ситуацию XIX века. Возникла жесткая полемика, начатая первым секретарем Союза российских писателей, прозаиком Светланой Василенко, которая была возмущена решением жюри. По ее мнению, премию И.П. Белкина должен был получить прозаик Эргали Гер, чья повесть “Кома” была также напечатана в 2009 году, в № 9, но на страницах другого известного толстого литературного журнала — “Знамя”.

В открытых письмах в Интернете, а позже в газете “Литературная Россия” С. Василенко заявила, что решение жюри расценивается ею как тяжкий удар по русской литературе, нанесенный ей литературными делягами, отстаивающими свои корпоративные интересы: “…произошла страшная подмена и обман. Словно бы вместо Пушкина, написавшего повести Белкина, наградили за его творения Фаддея Булгарина. И литературный процесс пошел бы совсем в другую сторону”. В своих выступлениях С. Василенко вопрошала: “Будет ли наша современная русская литература говорить о сегодняшней российской жизни и о человеке, который живет в России, так больно и трудно живет (его жгут в интернатах, домах престарелых и клубах, его топят на Саяно-Шушенской ГЭС, его взрывают в поездах, его дома сносят бульдозером и т.д. и т.п.)? Или она превратится в красивую, но пустую и бессмысленную литературную игру?”6.

Сверхэмоциональные выступления С. Василенко были услышаны прежде всего лауреатом премии, Ульяной Гамаюн, которая от премии отказалась7, о чем открыто уведомила общественность. И началась литературная баталия, в коей приняли участие не менее десятка известных литературных критиков. О премии И.П. Белкина и ее лауреатах высказались В. Бондаренко8, С. Костырко9, Н. Иванова10, А. Немзер11, В. Топоров12, А. Рудалев13 и даже один из главных номинантов Эргали Гер14. Мнения критиков разделились. Н. Иванова сказала, что чувствует себя, “как председатель Нобелевского комитета, которому пришла телеграмма от Пастернака с отказом от премии. Совпадают и чины участников происшедшего — тогда Пастернака затравил союз-писательский секретариат, а сейчас молодого писателя публично оскорбляет союз-писательский секретарь”.

В. Бондаренко больше интересовала дискуссия, которую развернули его коллеги, и псевдоним молодой писательницы, под которым она прячет истинное лицо. А. Немзер написал, что не сомневается в том, что премию должна была получить Гамаюн, но при этом дал убийственную характеристику ее произведению. С. Костырко объяснял, почему именно он выдвинул повесть Гамаюн на премию. А. Рудалев воспринял критику Ульяны Гамаюн как личную обиду. “Заклевали, затравили, — так он начал свою рецензию, а потом сделал вывод, — человек бросил перчатку в лицо зарвавшемуся литбратству, привыкшему вариться исключительно в собственном соку и наблюдать лишь свое отражение в зеркале”.

Яростный отклик последовал от В. Топорова: “Но еще обиднее за молодую писательницу, ставшую жертвой травли. Клановой, компанейской, поколенческой, эстетической или сугубо столичной травли — не столь важно… Повесть Гамаюн, безусловно, талантлива — и с поправкой на гипотетическую молодость автора, и помимо этого. Главная удача этого переливающегося всеми красками текста — физически осязаемый образ моря жизни (и моря как жизни, и жизни как моря); в отечественной традиции естественнее выглядела бы река жизни, но у Гамаюн — море, что и придает прелестной повести надлежащую оригинальность; да и невнятная история предположительно 70-летней давности, подсмотренная словно сквозь толщу вод, при всей своей литературности вполне адекватна. Повести в целом присуще то совершенно особое качество, которое я давным-давно определил для себя как “премиальный блеск””.

Однако повернуть разговор в другое русло удалось только критику М. Эдельштейну, который сначала заметил, что дискуссия давно вышла за рамки сравнения двух произведений. А потом подвел итог: спор между тем, кто должен получить премию И.П. Белкина, Гамаюн или Гер, это на самом деле спор не между двумя авторами, а спор между “чистым искусством” и “социально ориентированной литературой”. “И это занятный момент, потому что в какой Англии или Америке вообразим сегодня подобный винтаж!”15.

Московские учителя литературы были ознакомлены с развернувшейся полемикой, а затем включились в работу: им было предложено самостоятельно сделать выбор между двумя нашумевшими произведениями и решить, кому бы они вручили премию — представительнице “чистого искусства” Ульяне Гамаюн или представителю “социально ориентированной” литературы Эргали Геру. Защитники нашлись и у того и у другого писателя.

Приведу в пример несколько высказываний.

Приверженцы творчества Эргали Гера.

Учитель Гуткин Я.Б.: “Я выбираю Гера, потому думаю о своих учениках, которые должны знать русскую пословицу: “Не поев горького, не поешь и сладкого”. Родина и государство — разные понятия, как и отношения к ним. Страдания души закаляют характер и душу. Надо учить детишек видеть свет в конце туннеля, верить в победу справедливости. Красивого они еще начитаются. Главное, чтобы не упали в эту пропасть между реальностью и вымыслом”.

Учителя Айсина Ю.В. и Палатникова Л.В.: “Несмотря на то, что тексты очень разные, предпочтение отдаем повести Э. Гера — за искренность, преклонение перед простым человеком и тот эмоциональный взрыв в душе у нас, читателей, от которого хоть больно, но понимаешь, зачем и для чего живешь”.

Приверженцы творчества Ульяны Гамаюн.

Учитель Литвиненко Л.П.: “Вы когда-нибудь читали повесть Бредбери “Вино из одуванчиков”? Помните то восхитительное ощущение послевкусия от упоительного текста, наполненного солнечным светом, терпким ароматом свежей травы, неподдельной детской радостью… Такие же чувства вызвала у меня лиро-эпическая повесть Гамаюн. Если бы мне пришлось выбирать, какое произведение выдвинуть на вручение литературной премии Белкина, то, безусловно, это повесть Гамаюн. И не потому, что мне не понравилось творение Гера. Нет! Повесть Гера социально значима, своевременна и поучительна, но в ней нет поэзии, лишь ощущение глухой безысходности, вызванного судьбой героини, за которой стоят сломанные судьбы целого поколения. А премия Белкина — это, прежде всего, образ великого поэта, и она требует поэзии”.

По результатам общего голосования премию И.П. Белкина московские учителя литературы, как и профессиональное жюри, отдали Ульяне Гамаюн за ее повесть “Безмолвная жизнь со старым ботинком”.

Данная форма работы (возможность самостоятельного выбора своего лауреата, участие в литературной полемике в качестве настоящего критика) показалась учителям литературы настолько интересной, что они перенесли ее в свои классы: рассказали о дискуссии своим ученикам и попросили их прочитать повести.

Знакомство с критическими высказываниями было организовано двумя способами: старшеклассники получали нарезку из критических статей или же им предлагалось обратиться к сайтам, где эти материалы размещены. Если у учеников была возможность выходить в Интернет, то такая форма работы их привлекала больше, что естественно для восприятия современного подростка. А учитель, в свою очередь, экономил время на уроке, так как вся подготовительная работа проводилась учащимися самостоятельно; он мог проявлять фантазию при непосредственной организации самого урока. Методика проведения подобного занятия зависела только от технических возможностей и уровня развития учащихся. Данная работа осуществлялась в школе или дома, была индивидуальной или групповой, выливалась в публичные выступления или в написание рецензий.

Московские учащиеся с энтузиазмом откликнулись на предложение самим выбрать писателя-победителя и разобраться, кто из современных критиков прав в своей оценке номинантов, а кто лукавит и выражает чьи-то корпоративные интересы. Сама ситуация с отказом от премии молодой писательницы, которую “затравили” более маститые и опытные “товарищи”, вызвала их интерес. Также их привлекла возможность почувствовать себя полноправными участниками литературного процесса — некоторые ученики приняли участие в интернет-дискуссии и открыто объявили, кому бы вручили премию И.П. Белкина.

Надо отметить, что учителя практически не потратили времени на подготовку уроков, посвященных современной критике. Вся подготовительная работа шла самостоятельно. Был проведен вводный урок, на котором школьников познакомили с литературным скандалом, развернувшимся вокруг премии И.П. Белкина, и поставили перед ними учебную задачу — разобраться в том, что же на самом деле произошло в мире современной литературы, “кто прав, а кто виноват”. И был проведен заключительный урок, на котором были обсуждены повести претендентов на премию И.П. Белкина и проанализированы высказывания современных критиков. В одних классах учащиеся высказывались устно, в других — учителя просили выразить свои размышления в письменной форме.

Приведу в пример слова из рецензии московской школьницы Бобылевой Анастасии: “Для меня “Кома” повесть о Жизни, а “Безмолвная жизнь со старым ботинком” — пусть название и кричит само за себя, но повесть о Судьбе. Я выбираю Судьбу”.

На следующем уроке учащимся было предложено вновь вернуться к классической литературе, вспомнить о недавно прочитанном романе “Обломов” и познакомиться со статьями, посвященными этому роману. Все учителя, проводившие подобный урок, отметили, что у детей появился интерес к литературной полемике прошлого и что учащиеся по-новому взглянули на образ Обломова. В разных классах и у разных учителей звучало одно и то же высказывание: “Мы теперь понимаем, о чем они спорили!”.

Вот, вроде бы, удачный пример. Бери его на вооружение и пользуйся!!! Адаптируй русскую классику при помощи современной литературы и сразу убьешь нескольких зайцев: и ученики у тебя начнут читать, и уроки станут интереснее, и на классику можно по-новому взглянуть. Но и на этом, казалось бы, успешном пути, нас поджидают тернии.

В этом году я познакомила учителей с творчеством Марии Ватутиной. Никого не оставило равнодушными стихотворение “Девочка наша” из одноименной книги поэта16. Это стихотворение всегда берется на вооружение учителями, которые с успехом читают его как в 5-м, так и в 11-м классе, ибо главной его темой является рассказ об одиночестве ребенка. Тема — знакомая каждому подростку не понаслышке.

И вот молодая учительница, вдохновившись поэзией Ватутиной, решила прочитать ее стихотворение своим девятиклассникам. Реакция учеников была удивительна — они отказались обсуждать стихотворение, потребовали вернуться к учебному материалу (шел урок по “Горе от ума”), а дома пожаловались родителям, что учитель позволил себе отвлечься от запланированного материала и прочитал им какое-то современное стихотворение. Продвинутые интернет-пользователи, дети быстро нашли текст, и на стол к директору легла родительская жалоба, в которой стихотворение был дословно приведено. Учительницу вызвали к администрации и категорически запретили ей отклоняться от официальной программы по литературе.

Когда я выслушала эту историю, то изумлению моему не было предела. И хотя я вспомнила, как в свое время меня пригласили к директору и долго выговаривали, что я сексуально развращаю своих пятиклассников, а речь шла всего лишь об инсценировке отрывков из “Трех мушкетеров”, эта история меня поразила.

И все-таки я восприняла ее как единичный факт, даже казус. Но буквально через несколько дней я прочитала статью опытного учителя и современного поэта Инны Кабыш17, вынужденной уйти из школы после того, как родители девочки, которой она подарила книгу своих стихов, написали на нее донос. Речь в этой статье шла о том же — о недопустимости преподавания современной литературы в школе и о быстрых санкциях, которые готово применить школьное руководство к тем, кто ослушается их приказа. Значит, это уже не единичный случай, а тенденция.

Некоторые родители и учителя лицемерно вздыхают, что дети перестали читать. Но хотят ли они, чтобы их учащиеся начали читать? Готовы ли они к этому? Думаю, что зрительницы “Аншлага” и читательницы Донцовой, преподающие в школе русскую литературу, к этому не готовы. А те, кто стремится к обновлению учебного процесса и к поиску новых форм, встречают на своем пути самые разнообразные препоны: это и страх администрации перед родителями, и косный взгляд на попытки новаторского преподавания, и нежелание детей затрачивать душевные усилия на чтение. Ибо на вопрос: “Почему вы стали мало читать серьезных произведений?” — учащиеся мне честно ответили: “Они требуют от нас слишком сильных чувств, они поглощают слишком много времени. Мы не можем прочитать серьезную книгу, а потом быстро переключиться на другую деятельность. Ведь книга заставляет нас переживать и сопереживать, а нам это мешает”.

Ведь если быть откровенными, то изначально не дети боятся современной литературы, а учителя и родители. Они боятся, что ребенок, который начнет думать, перестанет быть удобным, похожим на исполнительный механизм, ходящий в школу за хорошими оценками. Беспроблемный, не задающий лишних вопросов ребенок удобнее в обращении, чем ребенок, тонко мыслящий и чувствующий. А современная литература как раз заставляет думать, здесь уже не отмахнешься, что это было двести лет назад и все это описано языком, которым давно уже никто не говорит. Не эти ли причины побудили девятиклассников молодой учительницы превратиться в почитателей творчества Грибоедова?! Чацкий им показался куда безопаснее страдающей от своего несовершенства девочки! О герое того времени можно говорить штампами, а здесь надо раскрываться, вытаскивать свою боль на поверхность. Поэтому хочется закрыть уши, не слушать, пожаловаться родителям, запретить. Но диагноз очевиден — болит!

В XIX веке курс современной литературы был неразрывно связан с основным курсом изучения словесности. И действительно, кого же было им, жившим в эпоху Толстого и Достоевского, изучать, если не своих великих современников. Преподаватели гимназий и университетов, не боясь своих учеников, спокойно несли в классы недавно напечатанные тексты. Неслучайно юная студентка Смольного института, ученица знаменитого филолога и методиста В.И. Водовозова, вспоминала, какое впечатление на них произвело прочитанное преподавателем стихотворение Н.А. Некрасова: “Окончив стихотворение “Чернь”, Василий Иванович заметил, что на ту же тему Некрасовым написано “Поэт и гражданин” (мы в первый раз услыхали имя этого поэта), и опять от начала до конца, так же прекрасно и тоже наизусть, он произнес и это стихотворение, а затем приступил к объяснению. Говорил он далеко не гладко, но все, что он говорил, мы совершенно ясно понимали, все это противоречило всему тому, что мы до сих пор слышали, все это в высшей степени заинтересовало нас и впервые заставило серьезно работать наши головы”18.

Так чем же наше поколение хуже? Почему мы не можем, улучив минуту на уроке, прочитать не по программе стихи Сергея Гандлевского, Бахыта Кенжеева, Тимура Кибирова, Алексея Цветкова? Ведь понимаем же, что в конце одиннадцатого класса на это уже не будет времени. Почему мы трусливее наших предшественников? Почему в футляр учителя Беликова спрятались наши взрослые души? Может, дети всего лишь копируют наше поведение? Неужели мы проглядели, как превратились в дрожащих премудрых пескарей, все время думающих, как бы чего не вышло?

Среди целого ряда проблем, связанных сейчас с преподаванием литературы в школе, — реформой образования, новыми стандартами — проблема знакомства учащихся с современной литературой кажется едва ли не самой мелкой и незначительной. Однако знакомить учащихся с текущим литературным процессом необходимо: иначе выпускники войдут в жизнь с твердым убеждением, что “русская классическая литература — это, конечно, неплохо, но так уже никто не пишет”, и облик писателя-современника для них будет ассоциироваться с удачно заколачивающими деньги безликими авторами, смотрящими на них с разноцветных глянцевых обложек детективных и любовных романов, или же с теми, чье имя связано с политическими скандалами и с организованными громкими акциями.

Большая серьезная литература в это время будет проходить стороной: причем страдать от этого будет не только читатель, но и писатель, чьи книги не смогут найти своих адресатов. И дело здесь не в отсутствии покупательского спроса, а в незаполненности некоей интеллектуальной ниши, которая всегда возникает, когда рожденное слово остается невостребованным и безответным.

Педагоги и литературоведы предупреждают об этом уже не один год. Если сегодняшние дети повзрослеют в условиях, когда литература окончательно превратится в школьный предмет второго сорта или вообще будет выкинута из школ за ненадобностью, а действующие писатели будут ассоциироваться с представителями массовой культуры, то может быть потеряно целое поколение. Об этом писал еще в 2002 году в журнале “Новый мир” Дмитрий Дмитриев. Он же сослался на мнение уполномоченного по правам ребенка в Москве, учителя и поэта Евгения Бунимовича: “Разрыв между современной литературой и современным молодым читателем грозит литературе гибелью, оставляет ее без завтрашнего дня”19. Мы бы сейчас перефразировали это высказывание: “Разрыв между современной литературой и школьным учителем грозит литературе гибелью, оставляет ее без завтрашнего дня”.

Ну а что Чацкий? Он не так прост, как решили подростки. Ведь точный диагноз он поставил еще двести лет назад: