Перевоспитание

Существенная часть этих заметок состоит из воспоминаний более чем четвертьвековой давности. Этот факт, а также то, что к началу событий автору было всего двенадцать лет, порождает неизбежные ошибки. Тем не менее за общий смысл истории можно ручаться.

Фашист был натуральный. Чистокровный немец, мясник (!) по имени Петер Шульц. Выглядел фашист впечатляюще. Огромного роста, с багровым лицом и большим животом, на слоновьих ногах, с толстыми, как его сосиски, постоянно шевелящимися пальцами. Короче, истинный ариец. Даром что не блондин: остатки рыжевато-каштановых волос красиво оттеняли багровую лысину.

В толерантных США и Англии такой тип людей обычно называют redneck. То есть, “красношеий” (от английских слов red — “красный” и neck — “шея”). В США словечко redneck обычно употребляют для несколько презрительного обозначения людей тупых, недалеких и ограниченных. Его часто применяют к фермерам из глуши, примерно так, как русские говорят: “дерёвня”. Немцы же как более склонные к тоталитаризму оказались более жестоки и изобрели словечко Bierkruge (Der Bierkrug — “пивная кружка”). Также с явно уничижительным, ругательным оттенком.

Пиво истинный ариец Петер Шульц действительно любил. Как любил и Гитлера, нисколько этого не скрывая. А вот “деревенщиной” не был. Для полноты картины надо бы ему проживать в Мюнхене, однако и это было не так. Петер Шульц всю жизнь прожил в Потсдаме. В том, который к моменту нашего знакомства (1983 год) был частью Западного Берлина.

Надо сказать, что в то сюрреалистическое время в трех разных Германиях существовало два разных Потсдама. Один Потсдам — пригород Берлина, к 1945 году фактически ставший частью города. Этот Потсдам в 1945 году попал в американскую зону оккупации и затем вошел в Западный Берлин. Другой Потсдам — рядом с первым — город в ГДР, восстановленный и во многом построенный заново в 1950-е годы. В период 1949—1990 годов два Потсдама граничили друг с другом. Располагающийся точно на границе дворец Цицилиенхоф — место проведения знаменитой Потсдамской конференции — находился на территории ГДР. После объединения Германии в 1990 году два Потсдама слились и теперь считаются одним из округов “Большого Берлина”. Под названием, разумеется, “округ Потсдам”.

Родившись в Потсдаме в 1933 году, убежденный фашист Петер Шульц даже успел за Гитлера повоевать. Правда, недолго. В мае 1945-го выдали двенадцатилетнему Шульцику в местном отделении гитлер-югенда два фауст-патрона. Один в руки, другой — за спину. Больше-то малолетний солдат не унесет, да и использовать в бою не успеет (по статистике — раньше должны были убить). Еще дали помятую каску, которая была ему явно велика. Шинель и форму не дали — уже не хватало.

И под бодрую патриотическую песню “Защитим Берлин и Рейх!” отправился малолетний солдат на недалекую передовую. Песня, кстати, была сочинена лично Паулем Йозефом Геббельсом для воодушевления защитников Берлина; с 20 апреля — начало штурма города — по 2 мая 1945 года немецкое радио передавало только ее и сводки новостей. Короче, весна, девушки улыбаются, бравый солдат Петер Шульц с песней на войну идет — лепота!

На передовой истинный ариец Петер Шульц не растерялся. И с первого же фауст-патрона подбил советский танк (вот сволочь!). Дальше Шульца лучше процитировать: “А потом, когда танк загорелся, ваши стали в мою сторону очень сильно стрелять. Ну, я наделал в штаны, натурально обосрался. Второй фауст-патрон вместе с каской бросил и побежал домой. Помню, от страха долго плакал”. На том Вторая мировая война для малолетнего фашиста Шульца и закончилась.

Дальше начались мирные будни, которые, однако, были далеко не радужными. Школу Петер Шульц бросил. “Пойми, ну не мог я сидеть на уроках и слушать этих чванливых англичанок, — рассказывал он мне. — Это называлось “денацификацией”. У нас почти все учителя были членами НСДАП, вот их и убрали. Вместо них прислали этих мымр. Они по-немецки толком не говорили, учить не учили, и все время поносили фюрера. Я недели две в сентябре 45-го походил, дал одной такой в рожу — и с тех пор в школе не появлялся”.

Тем не менее процессом денацификации Петер Шульц все-таки оказался охвачен. “Эти сволочи не выдавали продуктовых карточек без просмотра фильмов”, — жаловался он, — “вот сидим с матерью, как два идиота, в брюхе от голода бурчит. А ты два часа смотри на экран, где поносят фюрера. Причем не шуми, а еще и слушай, что они там говорят с жутким акцентом. После фильма иногда заставляли пересказывать его содержание (это англичане так издевались). Если зашумишь или неправильно перескажешь — карточки не дадут, дохни от голода”.

Отец Петера Шульца погиб, сражаясь за Гитлера, в мае 1940-го во Франции. Хотя кампания мая-июня 1940-го и получила у историков наименование “странной войны”, а все-таки там тоже стреляли и убивали. Так что к осени 1945-го остался двенадцатилетний Петер Шульц в голодном и полуразрушенном Берлине с больной матерью на руках.

Оставалось, правда, семейное достояние — мясная лавка. Двухэтажный дом Шульцев с лавкой и производственными помещениями на первом этаже пережил войну. “Этому дому четыреста лет, и все четыреста лет здесь делают и продают колбасу”, — хвастался Петер Шульц. Волею случая, в Потсдаме почти не было военных объектов. Поэтому этот пригород Берлина особо и не бомбили. А его сохранность на фоне разрухи обусловили выбор Потсдама в качестве места проведения Потсдамской конференции, когда в июле 1945-го У. Черчилль (позднее К. Этли), Г. Трумэн и И. Сталин лично встретились в составе “Большой тройки” последний раз.

“Когда эти гусаки — большая тройка — в Потсдам приехали, их в Цицилиенхофе тройным кольцом оцепления окружили. Внутреннее кольцо — английские автоматчики, потом американские морпехи, а внешнее — русские с танками. Причем стреляли без предупреждения. Мы тогда шутили: дядя Джо (Сталин) без танков даже в сортир не ходит”.

Впрочем, Петеру Шульцу в то время было не до политики. “Мне приходилось воровать, понимаешь ты, воровать, — рассказывал Шульц. — Хорошо еще, что мы в американском секторе оккупации оказались. Американцы богатые, у них воровать было легко. Если нас, пацанов, поймают — дадут пинка и отпустят. Русские, а особенно французы, могли и пристрелить. Англичане — законники, засадили бы в тюрьму, а потом отправили бы в Англию на каторгу — отрабатывать.

С другой стороны, американцы — свиньи. Они не раз к нам в дом вваливались, к матери моей приставали. Не смотрели, что больная. Англичане нас презирали, вообще с немцами общаться брезговали. Французы нас боялись. Даже победив, боялись. В их зоне оккупации доты были построены, а сами они ходили вооруженные до зубов. Русские… Этих боялись мы. В их секторе уже с 45-го началось: чистки, коммунизм, по ночам люди исчезали. Мы, пацаны, туда только днем лазили, ночью не рисковали”.

Поначалу лавка никакого дохода семье Шульцев не приносила. “Я мясник, понимаешь ты, мясник. Мне нужно мясо, — горячился Шульц. — У матери все семейные рецепты сохранились — и колбасы, и сосисок. Да и я уже тогда кое-чего умел. Но как без мяса-то сделаешь? Никак! А оно только по карточкам. Лавку мы в 46-м открыли, как раз на Рождество. Я у американцев сои наворовал, они ее видеть не могли, уже не ели, выбрасывали. Вот из этой-то сои мы первые колбасы и сделали. Сейчас я бы ту колбасу не то что покупателям, собакам бы не дал. А тогда ничего, продали. Так и пошло: я сои наворую — мы с матерью работаем, колбасу крутим. А не наворую — лавка закрыта и сами голодные сидим.

В 1948 году очень страшно было, когда стрельба началась1. Американцы из базук палили, очень близко. Я тогда тоже хотел пойти с ними воевать, благо мне уже пятнадцать было, парень здоровый. Мать не пустила. Она в ту пору немного поправилась, так на первый этаж дверь заперла и сказала: “Либо меня бей, либо из окна прыгай”. Ну, я и не пошел. А сейчас думаю: слава Богу. Тогда многих поубивали, а меня бы точно грохнули — рослый, мишень заметная”.

Лишь через пять лет после войны Шульцы почувствовали облегчение. “В 1949-м, когда Западный Берлин объявили2, с продуктами чуток полегче стало. На черном рынке можно было мясо достать, — рассказывал Шульц. — А в конце 1950-го и вовсе карточки отменили. Вот тогда мы зажили. Народ голодный был, на колбасу прямо набрасывался. Особенно большой наплыв в 1955 году был, когда зарплаты подняли, в Большой Германии3 и у нас. Работать, правда, очень много приходилось. Мать не выдержала — благословила меня на нашей с Кэтрин свадьбе в 56-м и в том же году умерла”.

За годы Петер Шульц не утратил природной смекалки и цепкости потомственного мясника. Если уж ему предоставлялась возможность заработать, он ее не упускал. И когда в 1963 году Гете-Институт4 предложил ему “за денежки правительства” принимать у себя в доме иностранных туристов, Петер Шульц с радостью согласился. Не сообразил старый фашист, что Гете-Институт свое дело знает: в то время одной из его целей были “личные контакты для преодоления последствий войны”. И селил он туристов из стран-победительниц в семьях таких вот, как Шульц, убежденных фашистов.

В 1983 году в программу Гете-Института совершенно случайно попал автор. Моя матушка выиграла конкурс среди преподавателей немецкого языка Москвы и получила приз — поездку на две недели в Западный Берлин. Однако без бесплатного приложения в лице двенадцатилетнего сына матушка ехать категорически отказалась. Гете-Институт был не против, а вот Киевский райком КПСС города Москвы — мягко говоря, не за. Однако, учтя то, что я был отличник, политически грамотный пионер и даже политинформатор, райкомовское начальство смилостивилось. Не сразу: пришлось пройти два собеседования на предмет политической лояльности. Одно — вместе с матушкой, другое — лично, с инструктором5. Фауст-патронов, правда, в руки не давали, однако вопросы задавали каверзные.

“Ты едешь в капиталистическую страну, где сильны реваншистские тенденции, — напутствовал меня инструктор райкома КПСС. — Ты должен поддержать в глазах немецких детей светлый образ советского пионера. А если при тебе начнут хвалить фашизм или Гитлера — ты должен дать отпор”.

Что ж, в Киевском райкоме КПСС свое дело тоже знали: фашист Петер Шульц, в доме которого я оказался, действительно каждый день хвалил Гитлера. Правда, немецких детей я так и не увидел. “Мой сынок Клаус — чертов марксист, — жаловался Шульц. — В 75-м, когда ему восемнадцать стукнуло, я вышиб его из дома. Сейчас ему двадцать шесть, а он все никак свой университет не закончит. У меня двое внуков — мальчик и девочка, Йохан и Анна. Но они приезжают редко. Их родителям, видите ли, не нравится, что дед любит фюрера! Жаль, из Йохана мог бы выйти толк”.

Днем мы с матушкой бегали по музеям, а Шульцы работали в лавке. Зато вечерами Кэтрин Шульц (которую Петер Шульц называл Meine Katze6) говорила: “Муж устал, ему надо побыть одному”. Они с моей матушкой шли смотреть телевизор. А Петер Шульц доставал пиво и начинал рассказывать о своей жизни и хвалить Гитлера. Ему доставляло удовольствие, во-первых, не дать мне пива (“мал еще”!), а во-вторых, подразнить мое пионерское самолюбие. Потому что достойного отпора я дать не мог, как ни старался.

Так продолжалось дней десять. Но однажды ранним утром произошло нечто необычное: к дому Шульцев подъехал велосипедист. Он был молод, подчеркнуто спортивен и одет в строгий костюм с галстуком. Общением с Кэтрин в лавке гость не удовлетворился, вызвал хозяина. И тут обычно громогласный и даже задиристый Петер Шульц вдруг стал вести себя очень тихо. В ответ на быструю речь гостя Шульц выдавал только слова: “Ja”, “Wird gemacht sein”7. Из лавки гость проследовал в производственные помещения. Его быстрая речь стала еще быстрей, а Шульц, похоже, совсем сник. В заключение гость выдал Шульцу какую-то бумагу, сел на велосипед и укатил.

И тут Петер Шульц вторично за утро преобразился. Он бросился к телефону, который стоял в коридоре, выкрикивая “Verdammt”!8 Затем последовал поток отборного берлинского мата, который продолжался и во время телефонного разговора (Кэтрин смотрела с ужасом, а моя матушка, выбежавшая на шум, похоже, наслаждалась — где ж еще такое услышишь). Меж тем Шульц положил трубку и стал сопеть. И сопел минут десять, пока к дому не подъехал роскошный белый “Мерседес”.

Второй утренний гость был старше первого и одет гораздо богаче. Его типично еврейское лицо, кожаный портфель и золотые очки просто-таки излучали солидность. Тем не менее, Шульц стал на него орать. Раньше я думал, что “кричать и топать ногами” — фигуральное выражение. Оказалось — нет: немцы (истинные арийцы, во всяком случае), когда сильно злятся, действительно орут и топают ногами. Как слоны.

А Шульц продолжал орать и материться. Он брызгал слюной и пихал оставленную первым гостем бумагу чуть ли не в самые очки второму. В ответ еврей, как опытный психолог, говорил мало и тихо. Постепенно Шульц успокоился и вновь перешел к сердитому сопению. Он попытался было потянуть гостя в производственные помещения, но тот не пошел. Вместо этого еврей достал ручку — настоящий “Паркер” с золотым пером — и стал делать какие-то небрежные пометки прямо на бумаге, оставленной велосипедистом. С появлением ручки Шульц не просто замолчал, он перестал сопеть и даже затаил дыхание. Закончив, гость показал что-то Шульцу, забрал бумагу с собой, сел в машину и уехал.

Все разошлись по своим делам, причем Кэтрин охала, а Петер Шульц чему-то злорадно ухмылялся. Музеи в тот день мне на ум не шли. Не терпелось дождаться вечера и хорошенько расспросить Шульца об утренней сцене.

Вечером Петер Шульц не ограничился пивом. Он достал бутылку шнапса. “Йорш!, — возгласил он, разбавляя пиво шнапсом. — У русских научился”.

После третьего солидного глотка Петер Шульц наконец расслабился и пустился в объяснения. Молодой велосипедист был, оказывается, чиновником, проверяющим. В современной России аналогичная организация называется СЭС. Чиновник заметил в лавке и на производстве у Шульцев многочисленные нарушения. Он оштрафовал Шульца и выдал строгое предписание — в кратчайший срок все исправить. “Четыре тысячи марок9. Совсем о..ели”, — снова начал материться Шульц.

Гораздо интересней оказался второй гость. “Это Генрих Планк, адвокат и лучший еврей на свете, — предал свои нацистские убеждения Петер Шульц. — Он работает на берлинский союз мясников и приезжает, когда у кого-то из нас проблемы”.

“Бесплатно?” — спросил я как наивный советский пионер. “Это у вас, при социализме, бесплатно, — передразнил меня Шульц. — Членский взнос двенадцать марок: каждый месяц вынь и положь. Но окупается, ох окупается. Видел, что сделал сегодня этот пройдоха: с четырех тысяч он снизил сумму до восьмисот. Теперь мне надо всего лишь машину для фарша купить, а штраф платить я вообще не буду. Уж Планк-то спустит шкуру с этих чинуш, уж он им задаст! Хорошо, что Планк не удрал в Израиль. А ведь его родители — оба — погибли в концлагере, да и сам он в детстве там побывал. Но все равно остался и здорово помогает. Он очень дорогой и хитрый адвокат. Выпьем за хороших евреев!”

“Извините, почему вы так уверены, что ваш адвокат выиграет дело?” — спросил я.

“Как это почему? — изумился Шульц. — Да потому, что Берлинский союз мясников входит в Федеративный союз мясников10 Большой Германии. Берлинский союз мясников поддерживает СвДП11 . И во многом благодаря нашим голосам они сидят в Сенате Берлина. А Федеративный союз мясников поддерживает СвДП в большой Германии. Ты телевизор смотришь? Они сейчас вошли в Бундестаг, а в правительство еле-еле вползли. Лишатся поддержки кого-нибудь, хоть тех же мясников — и отовсюду вылетят. Знаешь, до 63-го года мы, берлинские мясники, поддерживали ХДС. Но они нас плохо защищали, и не только нас. Не выполняли свои обещания. Случился скандал. В результате в Сенате Берлина ХДС с 1963 года нет12.

Даже если Берлинский союз мясников проиграет дело в суде, наш адвокат Генрих Планк будет биться до конца. Он не раз добивался слушаний в Сенате Берлина, а один раз — даже в Бундестаге. Он умеет заставить этих функционеров шевелить задницами. Потому что у него в кармане — наши голоса, и он ими выгодно торгует”.

“Как же так? — удивился я. — Получается, что вы, вопреки своим политическим убеждениям, поддерживаете на выборах не националистов, а либералов?”

“Ты задал детский вопрос, — Шульц посмотрел кружку на просвет. — Вопрос, который звучит глупо, но на который трудно ответить. Вот что я тебе скажу: у моего деда по материнской линии был большой дом в центре Берлина. В детстве я любил там играть: много комнат, было где спрятаться. В 38-м к моему деду пришел молодой хлыщ, похожий на того, утреннего велосипедиста. Только в 38-м хлыщ был в форме. Он сказал деду, что дом конфискован и там будет размещаться какой-то штаб. Даже расписку дал: дом якобы конфискован не насовсем, а лишь “до окончательной победы Рейха”. Дед переехал к нам, его разбил паралич. Мать хотела писать фюреру: ведь дед воевал во Французскую13, был дважды ранен. Да и отец мой тогда уже был в армии. Но дед писать запретил. Он быстро умер, а когда перед смертью бредил, все говорил: “При Бисмарке был порядок, при Бисмарке был порядок”. Дом разбомбили начисто в 44-м. Ты понимаешь, бомбили-то они штаб, а попали в дом моего деда”.

“А теперь слушай внимательно. Я — Шульц. Понимаешь ты, Шульц, — пудовый кулак мясника с грохотом опустился на стол. — А мы, Шульцы, всегда сами зарабатывали на свой шнапс. Ты понимаешь? — снова удар кулака. — И я буду голосовать за тех, кто помогает мне зарабатывать и защищает меня. Даже если у них жидовские морды. В 38-м для моего деда такой морды не нашлось. Я иногда думаю: может, для того фюрер и пересажал всех евреев, чтоб можно было безнаказанно дома отбирать? Жить в Рейхе было весело, не то что сейчас. Но я бы не променял”.

“И еще я скажу тебе, — продолжил Петер Шульц после солидного глотка. — Я этого никому еще не говорил, но ты скоро уедешь. Поэтому я все-таки скажу. Знаешь, если бы мне сейчас дали эти фауст-патроны, я не стал бы стрелять. Бросил бы оба к черту и дезертировал. Может быть, Господь простит меня за то, что я сделал в сорок пятом? А если мы все, кто любит фюрера, как следует помолимся, то, может быть, Господь простит и его”.

Через два дня мы уехали…

Прошло более двадцати лет, и в 2006 году я снова оказался в Берлине, теперь уже по своей воле. Надо сказать, что для описания вкуса Шульцевых колбас слов нет: этот продукт надо не кушать даже, а вкушать. Ноги сами понесли в Потсдам. Путь лежал через похорошевший Восточный Берлин и навевал мысли об успехе немецкого либерального проекта и крахе российского.

Может быть, отечественным либералам стоило начать с защиты мелких лавочников-предпринимателей? С создания институтов и механизмов их политического представительства на постоянной основе? Или с оплаты проживания в домах убежденных коммунистов для ветеранов диссидентского движения? Например, поселить Новодворскую в квартире Проханова и посмотреть: кто выживет? А может, и мудрить не нужно, а начать просто с вкусной колбасы?

Над знакомым домом красовалась новая, неоновая вывеска Die Schulzen Wьrste14. Дверь открыл незнакомый мужик, который, однако, вполне мог быть Петером Шульцем в молодости. Это был Йохан, внук Петера Шульца. Старый Шульц оказался прав: из Йохана вышел толк.

Йохан запер лавку, и мы вместе прогулялись до тихого протестантского кладбища, где покоится раскаявшейся фашист Петер Шульц. Большая политика в последний раз вмешалась в жизнь старого патриота: 9 ноября 1989 года — в ночь падения Берлинской стены — его хватил инфаркт15. Фрау Кэтрин Шульц еще жива, но никого не узнает и мало что помнит. Только своего Петера, которого, оказывается, любила.

Клаус Шульц, сын Петера Шульца, все-таки окончил университет, получил диплом учителя и преподает историю в школе. Особенно яркими у него получаются уроки о марксизме, который вместе с нацизмом входит в учебный курс для старшеклассников.

Согласно завещанию старого Шульца, дом и семейная лавка достались его жене Кэтрин и внукам — Йохану и Анне. Йохану пришлось изрядно попотеть, чтобы выкупить две трети и стать единоличным хозяином дела. В этом ему помог “самый лучший еврей на свете” Генрих Планк. К тому времени Планк стал одним из крупнейших в Евросоюзе специалистов по корпоративному праву, мультимиллионером, сменил белый “Мерседес” на белый вертолет. Однако у адвокатов в Европе не принято бросать клиентов. “Банковские клерки чуть ли не в струнку вытягивались, прочтя в документах все титулы моего поручителя, мэтра Планка”, — похвастался Йохан. Анна Шульц, получив солидное приданое, вышла замуж за врача-бельгийца и переехала к мужу. “Мы редко видимся”, — посетовал Йохан.

Итак, в “Лавке Шульца” пятый век подряд сидит Шульц. Он торгует колбасами, зарабатывает на свой шнапс и собирается расширять дело. Его больше не привлекает ни нацизм дедов, ни марксизм отцов. Он ворчит на евробюрократов, на цены, на налоги. Он не знаком с утверждением У. Черчилля “Демократия — худшая форма правления, не считая всех прочих”. Но, когда услышал от меня, — посмеялся и согласился.

Мы выпили с ним “йорш”.