Это я, в портупее, у танка

Как шли мы в бой, за пядью пядь,
вперёд, за пятью пять,
как отдавали кровь и честь,
и жизнь за шестью шесть
и как ложились телом всем
на дот за семью семь,
чтобы вернуть себе права
хотя б на дважды два...
Как после шили нам хмыри
срока по трижды три.

Связист Сизиф сидит в кустах,
он провод связывать устал,
он неказист, телефонист,
но мускулист, связист.
Сапёр Тантал стоит в воде
по грудь, по горло, по везде,
его талант — сдержав потоп,
притом держать понтон.
Сизифов труд — сидеть в кустах
с обрывом связи на устах,
над ним скалой навис приказ,
комбат, штрафбат, устав.
Тантал измучен, он устал,
он хочет пить, он хочет есть,
но высших ценностей оскал
висит над ним, как месть.
Сизифа стережёт искус
искусно превратиться в куст,
причинно-следственная связь
навязла на зубах.
Тантал в искусанных губах
терзает жажду, гвозди, страх,
и стынет ледяная грязь
в разбитых сапогах.
Сизиф, свой вытесняя страх
статьёй расстрельной, месит прах,
и вот, убит, связист лежит,
сплюснивши смерть в зубах.
Тантал, заложник переправ,
смертельной жаждой смерть поправ,
плывёт, сапёр, лицом ко дну,
он искупил вину.
Но связь по линии идёт,
за танком танк на мост ползёт,
героев павших слава ждёт,
медаль посмертно ждёт.
Теперь пойми, какая связь
между Сизифом в бузине,
Танталом на днепровском дне
и их виной вовне.
Теперь скажи, какая б..дь
так любит нами управлять,
на смерть, под пули отправлять
в говне, войне, вине,
кто, б..дь, за пантеон понтов
винить, казнить, — за тот понтон,
за эту связь, — убить готов,
потом прославить, мразь,
кто, сват богам и чёрту кум,
ждёт, круто бровку заломив,
пока помадкой новый Кун
нам переложит миф.

Это вам всё и сразу, в цветах и, конечно, на цифру,
а тогда только плёнка ч/б с потайным серебром,
проявить, закрепить, просушить, глянцевать, всё на цырлах,
в красном свете, в особо торжественных на унибром,
в шоколадный вираж завернуть, словно “Мишки” конфеты,
очень редко, кто сам, это сложно, почти как витраж,
в основном в ателье на заказ дорогие портреты
да семейные снимки — костюмы, серьёз, антураж.
Фотографий и плёнок за годы с седыми висками
три здоровых коробки, и некуда стало девать,
а потом, поднатужившись, куплен был новенький сканер,
и всё прошлое в цифру за месяц, а их под кровать.
Отыскать эти файлы в архиве и скинуть на принтер,
и форматом А3 распечатать любовь и печаль
этой жизни, что мимо промчалась, как спринтер,
в чёрно-белом формате, какая цветная печать?
Этим прошлым хватило бы с гаком оклеить все стены,
чтобы сесть посерёдке и молча сидеть и глядеть
на такие родные, такие забытые тени,
продолжая помалу всё дальше лысеть и седеть.
С облетаньем волос резкость падает, выдержка тает,
всё нечётко, расплывчато, всё на неверном глазу,
но притом параллельно чувствительность всё возрастает,
шевелёнка дрожит и легко выбивает слезу.
Эти смутные фотки — как в прошлое мутные фортки,
заглянул — и слезит от едва узнаваемых лиц.
Это бабушка, мама, отец, тётя Маня, какая-то тётка,
это дядя Серёжа, а это засвечено: блиц.
Это я с голым задом и три целлулоидных утки,
это с плюшевым мишкой и с мамой в обнимку вдвоём,
это с братом Алёшей, вот с книжкой у шкафа… Минутку…
это… а, тётя Рая, а это в гостях и поём.
Это первый “Б” класс, а вот это уже наш десятый,
первый курс, на картошке, а вот Яшка Каллер и я,
это я, в портупее, у танка, ухмылка комбата,
а вот это жена, и вторая, и вот сыновья,
это первая внучка, а это на вечере, лица
в основном все знакомые, это Италия, Крым,
это дайвинг на Красном… Past perfect — но, кончившись, длится,
и наивная ретушь как грубый покойничий грим.
Это мальчик, а это какой-то случайный прохожий,
бородач и толстяк, уходящий в пейзаж темноты,
пожилой и больной, но на мальчика чем-то похожий.
Этот снимок… Да нет!.. Это ты. Это я?! Это ты!
Половина на снимках уже навсегда невидимки,
это было и сплыло, и жалко, и поздно жалеть.
Было столько всего, а остались одни фотоснимки,
но всего не спасти, запечатать, не запечатлеть.

Помню, в детстве была у меня шоколадная лошадь,
здоровенная, сантиметров под тридцать, наверное, в холке,
весом с древний утюг, хотя, как потом оказалось,
совершенно пустая была. Пустотелая, в смысле.
Тётка мне в третий мой день рожденья её подарила:
в Минвнешторге работала, там и купила, в буфете.
Лошадь я полюбил всей душой, и ревниво, и страстно,
есть не смел и другим не давал даже думать об этом.
В общем, добрых полгода прожила у меня моя лошадь,
вся заветрилась, бедная, серой обклеилась пылью.
А потом её кошка с подоконника как-то спихнула —
полагаю, нарочно, ревнива была наша Мурка.
Мы собрали останки, омыли и быстро умяли.
Я рыдал безутешно, но ел её вместе со всеми.
Всё же странная это штука — любовь.
Странная штука.

Вот и кончается время, великое время,
гибнет в агонии Троя, могучая Троя.

Вот и кончаются мысли, великие мысли.
Еду в вагоне метро я, в загоне метро я.

Разум в огне, он в агоне, огне и агоне,
бьются в агонии мысли, вагонные мысли,
насмерть дробясь о табличку, слова на табличке:

“…старших кассиров билетных, кассиров билетных”.
Ужасом едким и жгучим, едким и жгучим,
мыслью последней я мучим, единственной мучим:
— Где же возьмут они столько, найдут они столько
“…старших кассиров билетных, кассиров билетных”?
Где эти все Хрисеиды, где те Брисеиды,
эти Елены, Парисы, красавцы Парисы?
Плачь же по Гектору, Троя, рыдай по героям,
“…старшим кассирам билетным, кассирам билетным”.
“…бывшимкассирамбилетнымкассирамбилетным”.
…павшим билетным кассирам, кассирам, о, боги!

Кто любви возжелает, пусть тот
на радар ловит волны Амура.
На границе литот и пустот
рифмы ходят попарные хмуро.
В эту ночь молодой лейтенант,
помкомвзвода нелёгкого жанра,
на дежурстве в тоске лепетал,
что любови высокой возжаждал.
Перед ночью закат был в дыму,
на востоке темнело раскосо,
и отъехало солнце в дыру,
как в дыру отъезжают колёса.
Тьма густая на сопки легла,
укрывая фигуры и тропы,
но таила тревожная мгла
азиатскую жажду Европы.
Лейтенант, поглядев на радар,
обнаружил японские танки
и от счастья почти зарыдал
в предвкушении жаркой атаки.
Но в ту ночь не фартило ему,
знать, судьба подшутила жестоко:
он вгляделся в раскосую тьму —
это были японские хокку.
Его жанр углядев на лету,
распознав его тумбалалайку,
с нежным звоном ушли в темноту
трёхколёсные лёгкие хайку.
Ночь тепла, как кувшинчик сакэ,
протекала, с востока алея,
лейтенант отыскал в вещмешке
и хлебнул, понемногу шалея,
и, радар отодвинувши прочь,
он глазные смежил перепонки,
и под плач сямисена всю ночь
ему лёгкие снились японки.

Петрович как-то раз шёл лесом по тропе,
и вдруг наперерез ему какой-то серый
и маленький, но страшный ввп,
воняющий козлом и серой,
и сразу, делу дать хотя законный толк и вид,
кричит:
— Куда-й-то ты намылился, Петрович?
Ведь ты, я чай, неслыханных сокровищ
духовных страж и охранитель тож,
да, вишь, куды как ты пригож!..
Да хоть умылся б ты с шампунями и мылом,
всё в Красны Шапочки свиным не вышел рылом,
а тож туда ж: бабульке строить кур
под видом пирожков. Ужо тебе Амур!
Ведь старая, поди, и хрен не отличает
от пирожка!..
— Эх, эх! — Петрович отвечает. —
Вот то-то мне и духу придает,
что бабка без пенснэ, чать, не распознаёт
не то что пирожка от явственного хрена,
но даже хайку от катрена,
и куру старой я отменно подпущу!
— Я этого тебе, Петрович, не прощу!
Когда от гвардии, иные со двора
к ней на кривых турусах подъезжали,
они такие фуа-гра
и мадригалы в куры заряжали! —
да только всё не впрок…
А ты, хорёк,
туды ж с твоей корзинкой раскатился!..
Скажи, ты перед сном молился?!
И с этими словами ввп
схватил клешнёй злосчастную корзину
и в чащу уволок, укрывши образину
зловонным серапэ.
И был таков.
Мораль:
Петрович! Будь ты и строчков,
толков, и волхов, и во лбу хоть будь семи ты пядей,
подалее держись амуров, кур и б..дей
и боле не пеки
амурно-курные ты эти пирожки,
вернись к себе, на склад духовного богатства,
и знай кропай в тиши напрасные стишки,
и за версту беги от всяческого б..дства:
там рыночный разврат, эклер и канапэ,
и прочее безэ.
Всё зло в проклятом рынке.
Там бродит совокупный ВВП
и у поэтов прёт их жалкия корзинки.

О добре и зле, о вреде и пользе
после, попоздней, как-нибудь попозже,
Жизнь и так не рай, вся в сплошных ухабах,
так пока давай о делах, о бабах.