Собес, вокзал, мордовские задворки…

Скоро реки заиграют.
Скоро журки затрубят.
Скоро наледи растают,
небеса заголубят.

Скоро оттепель протянет
птичьи сети над Окой.
Сядут инопланетяне
и помашут нам рукой.

Скоро будут дни другие
в каждом городе-селе.
Бабы-женщины нагие
полетят на помеле.

Скоро-скоро, только ждите
и глядите из окна.
Никуда не уходите
от восхода до темна.

Когда в апреле верба зацветает
и машет в окна веткой налитой,
душа так тихо, так печально тает
перед её недолгой красотой.
А дни легки и пасмурны без грусти.
Непрочен сон. Несуетны дела.
…Мне славно вырасталось в захолустье,
покуда верба пенилась-цвела.
За мехзаводом было видно с Горки
свечение загаженных прудов,
собес, вокзал, мордовские задворки,
базары с копошением рядов.
На танцплощадке бились смертным боем
“студенты” с мелекесскою шпаной.
Наутро снова небо голубое,
и снова утешает тишиной.
И не хотелось ничего не свете.
И не было, признаться, ничего.
Лишь верба усыхала в самом цвете
неряшливого детства моего.

Рыбы падают с неба в окно.
Пахнет хлебом из Божьего дома.
За окошком тепло и темно.
И опять на земле незнакомо.
Мне душа моя стала мала,
источилась от детской печали.
Побыла, пожила-попила…
И горюнится, словно вначале.
Но на взмах, на движенье руки —
всё возможно и всё выполнимо.
И пестрят над Окой мотыльки.
И дорога проносится мимо.
С новым хлебом, родные места!
По ночам тяжелы звездопады
километрах, наверное, в ста,
высоко, у небесной ограды.

Ко мне приходят женщины во сне.
Я их не помню. Ни одной не знаю.
Как будто кто-то их послал ко мне…
Я силюсь вспомнить — и не вспоминаю.
Приносят письма. Вроде бы мои.
И год стоит: тогда мне было десять.
И почерк мой: кривая буква “и”…
Когда же я успел накуролесить?
Хотя жениться в них не обещал:
держался общих мест насчёт разлуки.
(Тогда я в детприёмнике тощал:
нас мусора в Рязани взяли, суки!)
И вот я виноватый без вины…
Но жалко их! Проснусь — по коже цыпки.
…Мне десять лет. Три года без войны.
И женщины приходят по ошибке.

…А первые схватки гражданской войны,
наверное, будут совсем не страшны.
Их мало кто примет серьёзно:
ну, репу набили, тряхнули разок,
очкарик не выдержал, охнул и лёг.
Авось, перебьётся… Но поздно.

Но поздно, идут по ночам поезда.
Стоит надо мной молодая звезда.
Металл по металлу скрежещет.
Сибирь навалилась на Дальний Восток.
Поволжье уже отхватило исток.
Готовятся грозные вещи.

Ну что, будем снова на сходках орать,
начальничков резать, сирот обирать
и гадить на зелень газона?
Неужто опять не хватает кровей?
Опять на вокзал провожать сыновей,
страна — внеразмерная зона?

Мне жизни не жалко, я прожил свой век
и был в его списках простой имярек.
Спросите меня, я отвечу.
Со мной моя боль за большую страну:
я много их видел, а помню одну.
И памятью
душу калечу.

Суровы жизни сдвинутые брови,
и ломок лёт приокского стрижа.
За ним плывут вчерашние любови,
пожухлые букетики держа.
На что они с убогой этой флорой?
Давно забыл, не надо, не хочу!
Я помню только ту, из-за которой
ночами заполошенно кричу.
В последних днях последнего столетья
я разглядел судьбы моей число
среди грачей, летевших плотной сетью —
и мне осточертело ремесло.
Утихнул зуд и жажда говоренья,
но стало грозно мир запоминать
какое-то пугающее зренье,
которого мне лучше бы не знать.
С ним высоко, и видно до Коломны.
И я как будто с птицами вишу:
вот рядом стриж, полёт его изломный…
А я сухой букетик ворошу.

Вот снимок: Лифшиц, Анненков, Чуковский.
И Мандельштам пристроился бочком,
С Чуковским под руку: немного по-таковски,
по-свойски… Видно — хорошо знаком.

Они спокойны, молоды, курчавы.
(Лишь бритый Лифшиц кочетом глядит).
И Мандельштам — до той, до страшной славы —
закинув ногу за ногу, сидит.

Он в дорогом — в пальто, скорей дорожном.
Чуть скован, ну, а в целом ничего.
Позирует в столетье невозможном:
в твоём, в моём… Но, в сущности — его.