Михаил Румер-Зараев

Александр Нежный. Там, где престол сатаны

Боль и ярость

В конце декабря попалось на глаза в немецкой прессе очередное сообщение о скандале, сотрясающем католический мир. Мюнхенская епархия поручила независимой адвокатской конторе проверить, как за последние шестьдесят лет церковное начальство реагировало на сексуальные домогательства и насилия со стороны священников. И выяснилось: сокрытие преступлений превратилось в систему, что бросало тень и на папу Бенедикта XVI, возглавлявшего эту епархию в конце семидесятых — начале восьмидесятых годов.

Это сообщение заставило задуматься о противоречии между религиозным чувством обычного прихожанина, искренне несущего свое пастырское служение рядового священника, и практикой иерархии, отягощенной политическим маневрированием, компромиссами с властью, добыванием денег и многими другими грехами, свойственными церквям как человеческим установлениям.

Роман Александра Нежного “Там, где престол сатаны” и об этом, но не только об этом. Перед нами панорама российской жизни, разворачивающаяся едва ли не на протяжении столетия и отражающая драму церкви в условиях антирелигиозного тоталитарного режима. В центре повествования — семья священнослужителей из провинциального среднерусского городка: Иоанн Боголюбов, три его сына, их жены, дети, внуки. Революция раскалывает семью. Один из сыновей отца Иоанна становится энкавэдешным гонителем и управителем церкви, другой примыкает к ее обновленческому течению, а третий не идет на компромисс с властью, оказавшись одним из хранителей тайного завещания патриарха Тихона. Внук этого убитого священника-страстотерпца, врач московской “Скорой помощи” Сергей Павлович Боголюбов пытается обрести веру и понять смысл собственной жизни, постепенно втягиваясь в поиски завещания, понимая, какую взрывчатую силу таит в себе этот документ.

Роман написан с немалой творческой свободой, с использованием разных литературных приемов, переплетающихся потоков сознания, не порождающих, однако, ощущения игры. В нем — мистические видения, сны, и вместе с тем, — сцены московского быта восьмидесятых годов, в нем религиозная исповедь и булгаковская сатира, наконец — манновский театр, заставляющий вспомнить книгу о библейском Иосифе. Роман Нежного полифоничен, звучит разными голосами — то страстного молитвенника, размышляющего об истоках христианства и видящего церковь изнутри, то политического публициста, то ироничного интеллектуала. И все это завязано в узел сюжета, полного трагизма и страсти.

Мог ли появиться этот роман на свет лет двадцать назад, когда автор — уже достаточно известный писатель — активно работал в литературе? Думаю, что нет, и не только в силу цензурных ограничений. Ему предшествовала публицистическая книга о патриархе Тихоне “Допрос патриарха” — результат работы в только что отомкнутых тогда архивах, книга, отразившая драматизм существования православной церкви в условиях большевистского режима, и вот теперь написан роман, показывающий эту драму художественными средствами.

Казалось бы, что каждому читателю, озабоченному судьбами православия, суждено отозваться на тот очищающий порыв, которыми продиктовано это объемное произведение. Но нет, мелькнула рецензия в “Литературной газете”, упрекающая автора в публицистичности, в придуманности интриги, в передержках национальных, словно бы не замечающая ни боли, ни искренности, ни глубины повествования.

Зачем автор придумал тайное завещание Тихона, когда существуют открытые документы на эту тему, со странной наивностью вопрошает рецензент Андрей Воронцов*, будто бы не ведающий, что придуманное, примысленное вполне допустимо в художественном произведении. Или же, ссылаясь на свой опыт работы фельдшером на “скорой помощи”, Воронцов упрекает автора романа в неточностях при описании работы главного героя — не может врач везти человека с почечной коликой в больницу, не обезболив его. Может — не может, вопрос скорее для медицинского журнала, чем для литературной рецензии. И, конечно же, упрек в нелюбви к своему народу, своей стране, подкрепленный цитатой, несущей в себе некий физиологизм при описании запахов переполненной электрички.

Откуда такое неприятие романа, рождающее за отсутствием серьезного его анализа выискивание всевозможных мелочей? Откуда этот странный ущербный взгляд на художественное произведение, эти упреки в публицистичности, сопровождаемые назидательными поучениями: не стоит, мол, публицисту браться за прозу. Можно спорить с автором, можно не принимать его позиции, но уж серьезного разговора роман заслуживает. Нельзя не видеть его историзма, не заметить той любви к отечеству, которая рождает отнюдь не злобность, как утверждает Воронцов, а ветхозаветную ярость. “Ветхозаветная ярость бушует во мне, — пишет Александр Нежный, — пригибая тощенькую евангельскую любовь”.

Речь здесь идет не только о судьбе церкви, но и о судьбах России. “Лей, дождь, пока есть силы, — кричит Сергей Боголюбов, глядя, как с новой силой хлещет по асфальту ливень, — лей, пока вся проказа не сойдет с земли, пока волнами нового потопа не покроется Россия, чтобы очиститься в них от семи десятилетий позора, рабства и насилия, чтобы пережить чудо нового рождения и появиться на свет безгрешной аки младенец, чистой и радующейся своему Господу”.

Роман пропитан библейскими, евангельскими аллюзиями, ощущением церкви как живого тела, которому свойственны и греховность, и страдания, на котором лежит тяжкий груз жестокого прошлого и полного компромиссов и угождения власти настоящего. Преодоление этого груза толкает героя романа к истокам христианства, к укреплению непосредственной связи с Богом. Такое стремление к истокам, к вере поверх барьеров, установленных конфессиональным корпоративным сообществом, было свойственно многим религиозным мыслителям, иногда порождавшим религиозные протестные движения. Этот протестный очистительный взлет был свойствен и Толстому, и Владимиру Соловьеву, и Лютеру. Он заметен в истории других конфессий — в иудаизме, исламе, где проявляется устремление назад, к Торе, к Корану, вопреки всем последующим напластованиям религиозных толкований, к непосредственной связи с Богом, рождающей мистическое мироощущение.

Правда, пройдя через этот взлет, протестные движения нередко обретают черты новой церкви, корпоративной структуры со своей апологетикой, своей жесткой идеологией, и тогда Кальвин сжигает Сервета, а поздний Лютер призывает к разрушению синагог. У каждой активно реализующей себя конфессии есть свой счет исторических грехов. У католиков это конкордат Ватикана с Гитлером, у немецких лютеран — создание церкви немецких христиан, руководители которой вскидывали руку в нацистском приветствии. Но и те и другие принесли публичное покаяние в этом союзе с дьяволом. Русская же православная церковь не покаялась в своем сотрудничестве с коммунистической властью, в своем преклонении перед сталинизмом. Конечно, устоять перед нажимом тоталитарного режима было трудно, входить в его разверстую пасть страшно, человек слаб, не у каждого достанет духу пойти на смерть, на пытки ради высокой идеи, разум всегда найдет оправдание компромиссу. Ну, так теперь-то признай свою слабость, покайся и воздай почет тем мученикам, которые устояли и оплатили свои убеждения ценой собственной жизни. В романе этот выбор показан с мучительной правдивостью, и образ дьявола, ставящего человека перед таким выбором, многолик. Среди его ипостасей — младший из братьев Боголюбовых, ставший энкавэдэшным генералом, пытающий брата, назначающий и снимающий епископов. Реализм эпизодов, где участвует генерал, страшен, будь то пьянка у назначенного им митрополита или допрос Петра Боголюбова. Можно было бы приписать автору некоторое сгущение красок, некий инфернальный натурализм в расстрельных и допросных пытошных сценах, если бы не понимание того, что за ними стоят архивные документы, с которыми автор работал в пору подготовки документальной книги “Допрос патриарха”.

Читая все это, снова и снова задаешься вопросом, мучающим и автора романа: “Почему именно России выпало столь великое страдание?”.

Помню, как в те же восьмидесятые годы, когда ищет и обретает свою веру Сергей Павлович Боголюбов, меня пронзил этот вопрос в ярославской глухомани на берегу Обноры, среди руин старинного монастыря, основанного при Грозном и названного в честь преподобного Геннадия Любимоградского. Богомольная старуха рассказала, что преподобного, пытавшегося здесь обосноваться, местные крестьяне изгнали, а он, как гласит молва, пожелал им на веки вечные “быть ни бедными, ни богатыми, ни сытыми, ни голодными”.

Как накладывалось это заклятье на окружавшие меня поля, засеянные чахлыми хлебами, на заболачиваемые луга, на смирных пожилых крестьян, обитавших в вымирающих деревнях, наконец, на пустые тогда прилавки городов — “ни бедными, ни богатыми, ни сытыми, ни голодными”.

“Эли, Эли! Лама савхвани! Боже мой, Боже мой! Для чего ты меня оставил?” — вопрошал Иисус на кресте.

Чем провинились мы перед судьбой или иными высшими силами, что запустели наши земли и так трагично и туманно наше будущее?

И снова романист спрашивает: “Почему именно России выпало столь великое страдание?”. И отвечает, плывя в потоке исторического сознания:

“Возможные, но не окончательные ответы: бездарность последнего царствования, давняя немощь Церкви, слабость удерживающих в человеке зверя нравственных начал, успевшие едва проклюнуться на каменистой почве ростки христианства, заморозки, прибившие искреннее религиозное чувство, явное предпочтение внешней византийской пышности непоказной глубине подлинной веры, лютейший грех самопревозношения. Бескрайние равнины, открывшие путь Батыевым ордам с востока и танкам Гудериана с запада. Между ними тевтоны, поляки, шведы, французы, двунадесять языков, пожар, Владимирка, железный прут, разорившийся на делах милосердия Федор Петрович, одна сестра убита и сожжена, другая живой брошена в шахту, дабы два года спустя обрести вечный покой рядом с Гефсиманией, на Масличной горе, страна-погост, на котором тоскливо пляшет пьяный народ.

Судьба”.

В этих скорбных аллюзиях, в страстном захлебе, когда “строчки… нахлынут горлом и убьют”, — все те же ветхозаветные боль и ярость. Принять их и разделить — значит сделать шаг на пути к очищению жизни, которое, Бог весть, когда-нибудь у нас будет.

Михаил Румер-Зараев

 * Андрей Воронцов. Ярость вместо любви. — ЛГ, № 35 (6289), 2010-09-08.