Дарья Маркова

Фигль-Мигль. Щастье

Роман, все пространство которого изнутри увешано ярлыками, неожиданно дает возможность счастливой самоидентификации, обычно ведомой читателям самой что ни на есть массовой литературы. Умник, Человек из Университета, Сноб мало знакомы с этой простой радостью, с тем большей осторожностью и скрытым восторгом они могут воспользоваться случаем.

Книга ладно скроена и крепко сшита на читателя, для которого унижение, что паче гордости, не просто знакомое — естественное состояние. В этом смысле роман — ватник, сшитый у лучшего портного (наряд прекрасного фарисея, одного из героев “Щастья”). Портной настолько хорош, что многие обращают внимание только на ткань, отделку и фигурные швы.

На сайте “Нацбеста” вторят друг другу Александр Секацкий и Павел Крусанов: “Тот редкий случай, когда практически не важно, о чем роман, — главное, он прекрасно написан... Не просто определиться с жанром, утопия, альтернативная история, предвосхищение неминуемого разложения… Но это по-хорошему не важно”; “Но дело не в сюжетной канве. Дело в языке, в органике письма, в выверенности интонации рассказчика — холодной, язвительной, безжалостной и точной”. Ольга Лебедушкина в литобзоре на радио “Культура” в связи со “Щастьем” тоже упомянула антиутопию (на этот раз “по канве братьев Стругацких”) и тут же оговорилась: главное, автор может не рассказывать никаких историй, главное, чтобы он говорил. Потому что язык замечательный, читаешь и забываешь обо всем.

Какая уж тут самоидентификация — просто пир разума, осуществленного в речи.

Этого достаточно для блестящей эссеистики, с которой Фигль-Мигль появился на страницах “Звезды” и “Невы” больше десяти лет назад, но для романа было бы маловато, не окажись в нем, кроме картинок и разговоров, увлекательно рассказанной истории, за которой к тому же есть что разглядывать — от сатирического до философского смысла, от антиутопии до “ироикомического постмодернизма” (из отзыва Павла Крючкова на повесть Фигля-Мигля “Кража молитвенного коврика” (“Звезда”, 2004, № 6), кстати, вышедшую в финал премии Белкина). Словом, простор и для читателей, и для толкователей.

Писать о “Щастье” — значит, рисковать приобщиться к одной из каст толкователей: к фиговидцам или духожорам, к тем, кто выуживает из текста тайные смыслы, которых в нем нет, или к тем, кто “препарирует смыслы, лежащие на поверхности”, и выстраивает из них концепцию. В любом случае, согласно тексту, “фарисеи, посвятившие себя гуманитарным наукам, умели только читать, писать и презирать”.

Пожалуй, безопаснее в этом случае вообще до смыслов не добираться, ограничившись простой оценкой, т.е. ярлыком. Впрочем, о ярлыках ниже.

Автор и сам фиговидец, в чем расписался, предваряя публикацию одного из прошлых своих произведений в “Неве”: “Фигль-Мигль — человек с претензией. Родился некстати, умрет несвоевременно. Не состоит, не может, не хочет. По специальности фиговидец. Проживает под обломками”. Претензия, поза, роль — все разом, как и на обложке нового романа, где с вызовом красуются название “Щастье”, девиз “От гонореи к романтизму” и хлесткий псевдоним.

Эссе и романы Фигля-Мигля были записками фиговидца, и если об одном из героев “Щастья” сказано: “Словно ошибся и шагнул не на следующую страницу, а в комнату, набитую читателями”, — то фиговидец сделал обратный финт: из комнаты с читателями шагнул на следующую страницу и стал героем романа.

“Щастье” производит впечатление персонализированных эссе: образы, идеи, мысли стали персонажами; эссеист огляделся, увидел мир вокруг и схватился за блокнот и карандаш.

И вот что вышло.

Мечта петербургского текста. Во-первых, умно, во-вторых, тоже умно, в-третьих, затейливо. Далее уже без счета: сплошь иронично, интертекстуально, фантастически, философски, рационально, но безумием от этой рациональности тянет за версту. И наконец, настоящая реализация мечты, идеал петербургского текста: ойкумена равна Питеру. Армагеддон — не шутки.

Всю вторую часть книги (самую обширную из четырех) герои движутся с Финбана в Автово. “Час пути!” — безнадежно убеждает в самом его начале “человек из университета”, слишком осведомленный для своего времени. Фиговидец, кстати, а также владелец старинной карты, на которой близлежащие провинции обозначены не как Скифские морозы или Великая Степь, а под своими прежними названиями. Потом половину того самого многодневного пути другой герой проделает за полчаса — по прямой и с пропуском. А так — у них на пути соседняя провинция Джунгли (то Бодрые, а то и Патетические), деревня, встреча с анархистами, с патриотами Охты и с их Канцлером. Проводниками странной компании, отправившейся вдруг за наследством одного “теткиного племянника”, становятся то пойманный китаец, то сталкер; их передают с рук на руки (сбывают с рук, точнее сказать). Их странный пропуск, если он тут вообще нужен, — Разноглазый, собственно, главный герой, рассказывающий всю эту историю. Заметьте, не фиговидец. Фиговидец пишет и наблюдает.

Разноглазый — единственный, кто перемещается не только в пространстве Питера, где ему можно свободно пересекать полосу отчуждения между Городом и Тем берегом, бывать на Васильевском, на Петроградской стороне… Надо ли говорить, что каждый из районов — сам по себе? У Разноглазого — клиенты повсюду, так как его работа — избавлять убийц от привидений убитых, и клиентура у него богатая.

Итак, он свободно перемещается не только по Питеру, но и между этой и Другой стороной, где уничтожает призраков.

Он проводник и, раз уж “а” (“культуртрегерство”) сказано в самом романе, скажу “б”: “трикстер”, если не считать, конечно, его приверженности правилам. Он почти до конца держится за правила, в частности за условия своего бизнеса, согласно которым он, например, помогает проклинать, в том числе себя самого: “И ты сам ей все объяснил?” — “Как я мог не объяснить? Это мой бизнес”.

Бизнес делается по правилам; четко распределено, что в него входит, что нет. “Ш-ш, это не мой бизнес”, — откликается он то и дело. “Уже пришло время для доверительных бесед? — Только за отдельную плату. — Ну, и мне не надо”.

Разноглазый знает, что входит в его бизнес, все остальные — как себя вести в своем круге. Персонажи расставлены и снабжены ярлыками: пижоны, снобы, фарисеи, авиаторы, контрабандисты… Тот, кто не смог в юности выбрать, кем ему стать: фиговидцем или духожором, — сразу стал ренегатом. Последний, кстати, нашел свой мир после мытарств в другом романе Фигля-Мигля — “В Бога веруем”.

На себя самого автор еще раньше повесил табличку “сноб и гражданин” — нетривиальное сочетание. Снобами страницы “Щастья” полнятся, граждан не сыскать. А между тем проскальзывает тут замечание, которое бальзамом пролилось бы на душу какого-нибудь писателя или публициста, обеспокоенного исключительно морально-этической проблематикой и гражданским обликом читателей, а не всякими фигли-миглями. Проходя по загаженному В.О., обители фарисеев, Разноглазый замечает: то, что они не следили за своим островом, нельзя было списать на бедность.

Впору поверить, что ум здесь — не высшая или по крайней мере не единственная ценность; но, читая “Щастье”, держим в уме, например, “Кражу молитвенного коврика”: “И вот в тот день, когда я додумался до мысли, что ум в человеке — не главное, эта простая мысль меня отменила. Никакими другими достоинствами я похвалиться не мог, никаких других пороков не стыдился”.

В любом случае профанирование этой порочной добродетели вызывает у автора приступы острого отвращения и сарказма. Недаром так досталось в романе писателям, учителям и ученым, откровенно профанирующим и язык, и литературу, и ум.

“Для общества есть только стандарты, ярлыки и роли, — разглагольствует один из героев “Щастья” (о ярлыках Фигль-Мигль пропел еще в “Гомерзских гимнах”. — “Нева”, 2000, № 4). — А доступная свобода состоит в том, что роль ты себе выберешь сам. Если очень постараешься”. Ярлык для Фигля-Мигля — питерский интеллектуал. От которого безусловно ждут. (В рецензии на книжку Андрея Аствацатурова на “OpenSpace”, например, так и говорилось: “опрощение — не то, чего ждут от питерского интеллектуала”). Книжка — разумеется, роль. Сузить ее до ярлыка тоже можно, но тогда и читать необязательно.

Самым нестандартным членам общества в романе достался ярлык “радостные”. Это — сумасшедшие. Они настолько вне закона, что “экспонаты” в ДК (подстреленные снайперами объекты, полуживые, увечные) возмущены, когда одного из радостных подсовывают к ним шутки ради. Незаконность радостных, разумеется, порождает в светских кругах ряд тайных обществ: тайные невропаты, параноики, шизоиды... Причем, как с тоской замечает фиговидец, тайные общества состоят из одних и тех же лиц, кочующих с завтрака в редакции “Сноба” на заседание фракции Хронидов с заходом в лигу герменевтиков.

Кроме радостных, из общей структуры выпадают Разноглазый и его пара, двойник Кропоткин, воплощение счастливого ума, не привязанного к ярлыкам. Он один своеобразен, уникален, он анархист — просто потому, что не нашел, куда еще приткнуться, он везде свой и тоже вольно пересекает границы.

Ярлыки, в отличие от ролей, — удобны, правда, порой неожиданно отваливаются с кусками штукатурки: ничтожество проявляет характер, фиговидец выпадает из депрессии по расписанию в пьянство без регламента, ледяной Канцлер выказывает нечто человеческое, Муха перестает хотеть быть мелким, а Разноглазому начинают сниться сны. Дело близится к очередному Армагеддону, и реакции людей выходят из-под контроля.

В финале ярлыки ненадолго заменяются сущностями. Все-таки Армагеддон, даже привычный и регулярный, бесследно не проходит. Сразу после него предметы и люди равны себе: “Усатый дворник, опираясь на лопату, пил молоко из бутылки... Лопата — грозное, остро заточенное оружие дворников, оставлявшее отвратительные шрамы, — сейчас выглядела просто лопатой, молоко в бутылке было мирным, белым-белым, а сам дворник глазел на небо и улыбался в усы”.

Последняя фраза “Щастья” воспроизводит название романа Г.-Л. Олди и А. Валентинова. Впрочем, мало ли фраз на свете? Тут каждое предложение начинаешь подозревать в цитатности, и, занявшись их изучением, мы рискуем не сдвинуться с места, а, напротив, начать отступать назад, подобно Тристраму Шенди, который добрался до середины четвертого тома, описывая первый день своей жизни. За еще одну нить все-таки потяну: о повторяющемся конце света писали М. и С. Дяченко в “Армагед-доме” (2000), но в их романе регулярный конец света был сюжетообразующим, идеенесущим. Сущим, одним словом. В “Щастье” он словно бы на периферии, не он сам даже, а его празднование. Как Новый год. Тем не менее глобальный общий “сброс” — первый Армагеддон, от которого остался только тост “примерно сегодня ровно сто лет назад”, — откликается ежегодными общими армагеддонскими “перезагрузками”. Они в свою очередь повторяются в краткосрочных индивидуальных “перезагрузках” героя: цикл — день; начало маркируется для читателя повторяющейся фразой, для героя — действием. Исключение делается только на время путешествия, другое время.

Повествование — каждое предложение, интонации, образы — кружит так же, как ведомые сталкером персонажи. Расстояние в час пути преодолевают неделями, месяцами, срезать нельзя, так как осуществляется мистический опыт, а не простое передвижение из пункта А в пункт Б. Язык и стиль столь же затейливы и прихотливы, как этот путь, но никак иначе нельзя сдвинуться с места.

В третьей части повествование завязнет. Она статично-нравоописательна: общие события для героев кончились, а для каждого из них по отдельности еще нет. Кроме того, осталось ожидание Армагеддона.

К концу история из интеллектуальной становится идиотической (рефрен этой части: “Я заметил, что радостных стало больше”), и наступает Щастье. И, может быть, даже Опщая Гармония, хотя насчет общности сомневаюсь. Коллективизм в любой форме — не для Фигля-Мигля, зато мимо прекрасного, вечно умирающего и возрождающегося, мимо вопроса о гармонии в искусстве настоящий фиговидец пройти не мог. В результате уравнение решено, остается подставить найденные значения:

Фиговидец: “Ты же, б…, писатель, гармонизируй! ...дай мне единый мир, дай целостность, что-то такое, что свяжет человека, дерево, дождь, вот эту ерунду на подоконнике”.

Канцлер: “Бог и Искусство гармоничны”, “а гармония — лишь баланс между болью и восторгом”, миг умиротворения, когда и то, и другое невыносимо.

Гармонизируй, если ты писатель? Миг умиротворения, баланс? Ну да, щастье. Мука и счастье фиговидцев — вот что такое этот роман.

Дарья Маркова