Игорь Гамаюнов

Свободный брак

Об авторе | Игорь Николаевич Гамаюнов — журналист и прозаик, публикует рассказы и очерки в центральной периодике. Последняя публикация в “Знамени” — очерк “Конфликт интересов” (2009, № 2).

Жизнь обитателей нашей деревни простодушно открыта. Ее подробности сами собой возникают в разговорах возле автолавки, выкликающей всех на улицу басисто квакающим сигналом. Первыми сбегаются к ней бодрые старушки с дерматиновыми кошелками времен Никиты Сергеевича Хрущева и клюками, изношенными до коричнево-золотистого блеска.

Старушкам под девяносто или около того, они без конца жалуются на здоровье, но, как утверждает деревенская молва, строго ведут домашнее хозяйство и даже время от времени берут косу в жилистые руки, чтоб положить на задворке прущую дуром (по пояс и выше!) траву.

За ними к распахнутым дверцам продуктовой “Газели” стекаются “молодые бабушки” (старшее поколение их кличет “девчонками”), пестующие городских внуков-школьников, все лето гоняющих по улице с оглушительным трезвоном на новеньких велосипедах.

Последними приходят помятые “после вчерашнего”, сумрачные мужички, норовящие без очереди взять пивка. Сердобольные бабоньки их пропускают. Жалеют.

Вот в этой-то толпе и появился несколько лет назад некто коренасто-смуглый, по пояс голый. И — в шортах. Лет двадцати пяти. Вежливо поздоровался. Терпеливо ждал своей очереди. Скуластое лицо спокойно, даже — подчеркнуто спокойно, словно бы он заранее всех оповещал о своей независимости от всех стоящих рядом, а также о равнодушии к теме общего разговора, который вился вокруг аномально жаркой погоды. Только время от времени возникала на его лице таинственная усмешка, тут же, впрочем, исчезавшая.

Когда же он, отоварившись, ушел, в не разошедшейся толпе медленным водоворотом пошло по кругу обсуждение новости: у Жуйковых в доме появился примак. Узбек по национальности. Имя странное, сразу не выговоришь — Тынистан. То ли беженец, то ли просто мигрант. Но это полбеды. Беда же в том, что Надька Жуйкова, ездившая в Лакинск к подругам и завязавшая роман с ним, работавшим на стройке, уже от него беременна. Но и это еще не все. Главное в том, что у него нет паспорта — ни узбекского, ни русского. То есть в любой момент он может бросить Надьку с дитем — как востребовать с него алименты? Ни печати в паспорте, ни самого паспорта!

Мнения на этот счет были разные.

— Не бросит, она девка видная.

— Другие видные вон гуртом ходют, соблазнится и бросит Надьку.

— Не бросит, потому как Надька для него якорь. Ему здесь, в России, зацепиться нужно, там у них, видно, совсем невмоготу.

— Он зацепится и будет на ее шее висеть! Кто его без паспорта на стоящую работу возьмет? И участковый по милициям затаскает.

— Дак вдруг еще и лентяем окажется, что с ним делать-то? Будет на диване валяться, пузо чесать.

А через пять месяцев Надька родила.

Всякий раз, приезжая в деревню, я видел в окно террасы снующую по улице фигуру Тынистана. В неизменных шортах. Даже — в осенние холода. Вначале — с ведрами. Потом с большим бидоном из-под молока, в котором возил на тачке воду из Михайлова колодца. Не близкий край — от избы Жуйковых нужно пройти шесть домов и свернуть в переулок. Там, по общему мнению, лучшая вода в деревне, если, конечно, не считать ключика в овраге, куда с ведрами (и тем более — с бидоном) не набегаешься. А бегать приходится, малый в доме, на одно мытье сколько воды уходит.

Следующая картинка: Тынистан колет дрова. В нашей деревне это происходит на улице, у ворот, куда сваливают с машины купленные березовые чурбачки. Их, прежде чем переместить в сарай, нужно переколоть, занятие длинное и муторное, по себе знаю.

И такая вот еще мизансцена: Тынистан там же, у ворот, чинит мотоцикл с коляской. День чинит, два, три, неделю. Будто дятел долбит, такой упорный. Мотоцикл битый, с облупленной краской, с налетами ржавчины, впечатление, будто побывал на войне. Был куплен за какие-то совсем небольшие деньги, взятые у нескольких соседей в долг. Починив, Тынистан стал ездить за двенадцать километров на “Пьяную канаву” — так здесь называют небольшой деревообделочный заводик, где на тяжелых погрузо-разгрузочных работах, за немедленный расчет наличными, вкалывают ради спасительного опохмела окрестные, отбившиеся от регулярного труда мужички. Ездил туда Тынистан каждый день. И долги вскоре отдал.

А еще через какое-то время я его увидел за рулем жигуля-пятерки. Автомобиль тоже был ненов и крепко помят, требовал регулярного ремонта, но на работу возил Тынистана исправно.

Нет, совсем и не доказывал Тынистан всей деревне, зная, как придирчиво за ним наблюдают, что он трудолюбив. Он таким был. Ни минуты не сидел без дела — мог подмести или помыть пол, начистить картошки и приготовить обед, выкупать и покормить ребенка. Мало того, он еще и занимался своим Ванечкой (Иваном Тынистановичем) — складывал с ним из кубиков дома, учил делать физзарядку и заставлял бегать по дому (а в жару — вокруг дома) совершенно голым, для закалки. В подходящую погоду голым же выводил его и на улицу, отчего Надька и молодая бабушка Рая вначале впадали в шок, пока не убедились, что ребенок совсем и не простуживается.

В деревне к такого рода закалке относились с большим сомнением, но Ванечкой любовались все, попутно вспоминая, кто же до Ванечки в последние годы рождался именно в нашей деревне, а не в городе. В конце концов, выяснилось, что за последние двадцать лет все деревенские внуки и правнуки были горожанами, Ванечка же стал первым нарушившим это странное правило.

А к его отцу деревенская общественность продолжала присматриваться. Убедились: Тынистан почти все умел, а что не умел, тому учился. Все в деревне это уже хорошо знали, но похвал высказывать не торопились. Не было в том никакой затаенной вражды, одна лишь сдержанность; точнее — ожидание каких-то его поступков, которые должны были эту сдержанность оправдать.

И — дождались.

Об этой выходке Тынистана первым рассказал деревенской общественности его тесть Семен Жуйков, по-деревенски просто — Сенька, краснолицый выпивоха и занимательный рассказчик, стрельнувший у меня взаймы “на пивко” тридцатник тут же, возле автолавки. Оказалось, накануне он, Сенька, решил отметить день рождения любимой супруги Раечки по всей форме: взяв из ее загашника денег, купил в райцентре торт (вез его в переполненном автобусе, поэтому немного сплющил), созвал гостей (из домов по соседству), помог накрыть стол, за который усадил по правую от себя сторону Раю, а по левую дочку Надьку с Тынистаном.

Все шло как надо — тост за тостом, пока он, Сенька, не заметил, что водка в стакане зятя не убывает. Сделал ему замечание. Тот отмолчался, но пить не стал. Тогда Семен, по его словам, “пошел на принцип”, громко спросив Тынистана:

— Что, так и не выпьешь за здоровье матери твоей жены?

И услышал в ответ нечто, с его точки зрения, совершенно несуразное:

— А что, мама будет здоровее, если у меня завтра голова будет болеть?

И после длинной паузы, когда, казалось, все, осмысливая сказанное, онемели от его дерзости, Тынистан добавил:

— Много вы, русские, пьете.

Семен Жуйков, опомнившись, стал кричать на зятя, обвинять в неуважении к старшим, к родне, к местным обычаям, а на его возражение, что у них, на Востоке, есть обычай не пить, заявил:

— Значит, раз с нами живешь, ты свой обычай должен сменить на наш.

С этим Тынистан не согласился, объяснив, что он ведь не запрещает своему тестю пить, а только осуждает. Так, по его мнению, должен поступить и тесть, не заставляя зятя делать то, что по традициям Востока ему запрещено. Но эта ситуация, когда за одним накрытым столом выявлено два непоколебимо разных мнения, показалась Семену такой дикой, что он совсем расстроился. И, хватанув стакан водки, заплакал.

Ситуация действительно была непростая. Но меня больше всего удивило то, как на нее, по мере Сенькиного повествования, реагировали у автолавки наши бабульки, давно уже и категорически осуждавшие Семена за пристрастие к зелью. Ведь именно из-за пьянства он потерял уважаемую здесь работу — механизатора на животноводческом комплексе, и стал пробавляться мелкой шабашкой. Отчего жизнь его семейства резко оскудела, так как одной стабильной зарплаты Раечки, вкалывавшей на том же комплексе дояркой, не хватало.

Приусадебный же участок у них был сильно запущен и не особенно-то их подкармливал — у Раи не было ни времени, ни сил там возиться, сам Семен считал это не мужским делом; их сын Павлик, паренек на редкость серьезный, не одобрявший пристрастия отца к алкоголю и успевший до армии поработать “на комплексе” слесарем-наладчиком, служил срочную. А Надьке возиться на огороде было недосуг — до рождения сына она все больше вертелась перед зеркалом, перекрашивая свои, когда-то длинные, замечательно русые волосы в огненно-рыжий цвет. Теперь ей, с появлением Ванечки, и на это не хватало времени.

Но тем не менее деревенская общественность, знавшая, что именно из-за Сенькиного пьянства жизнь семьи Жуйковых протекает скудно и скучно, в возникшей ситуации взяла сторону Семена.

— Нехорошо вот так, при всех, осуждать старших, — говорили у автолавки про Тынистана. — Мог бы один раз ради тещи-то и выпить, она ж ему теперь не чужая.

А потом стали выясняться и другие подробности горестной жизни примака Жуйковых.

Работавший с ним на “Пьяной канаве” Витек, вечно сонный, медлительный здоровяк сорока с небольшим лет, рассказал, что “нашего узбека” чаще других кидают на погрузку-разгрузку — горбыли таскать да бруски складировать. Платят же ему меньше, чем другим. Пожаловаться нельзя, потому как никаких документов у него нет. А, значит, нет и прав. Так он вместо того чтоб помалкивать в тряпочку, еще и спорит. Со всеми!

Спорил Тынистан, как выяснилось, не только на “Пьяной канаве”.

Как-то зашел ко мне подзанять сотню до зарплаты. Стоим у крыльца, разговариваем. Сочувствуя его бедам, советую самолюбие чужое беречь, быть повежливее. Нахмурился. И вдруг — улыбка во все лицо. Откровенно-язвительная такая улыбочка.

— То есть притворяться, чтоб не догадались, что я о них думаю?

Вот тогда-то я и спросил его про паспорт. История оказалась такой: в Москве два милиционера остановили Тынистана и, выяснив, что вида на жительство нет, очень обрадовались. Предложили тут же заплатить. Он заупрямился, да и денег таких не было. Ему сказали: насобираешь — принесешь. Он в спор — не имеете права! А-а, ты нас воспитывать приехал, сказали, ну, давай! И ушли. С паспортом.

Стал Тынистан по окрестным отделениям милиции ходить, жаловаться, не зная имен обидчиков. На него смотрели как на тронутого. И он в конце концов по совету знакомых ринулся “в область”, там паспортный контроль послабее — на заработки. План был такой — заработать, съездить на родину, восстановить утраченный документ. Попал в Лакинск, мотался по стройкам, жил где придется. Увидел в кафе Надьку с подружками. Ярко-рыжая. Познакомились.

Почему из Узбекистана уехал, спрашиваю.

— Будто вы не знаете, что там происходит, — сказал, как отрубил, Тынистан. Даже, кажется, обиделся, сочтя вопрос бестактным, и, оборвав разговор, ушел с зажатой сотенной в кулаке, сказав лишь, что отдаст через неделю.

Я догадывался, что рассказал он мне не все. Не бывает так, чтобы приехавший на заработки мигрант был один. Но в рассказе Тынистана его земляки напрочь отсутствовали. Не потому ли, что он и с ними рассорился, досадив особенностями своего характера, и теперь всякое о них упоминание травмировало его?

А тут вскоре последовали события, подтвердившие мою догадку. Однажды в душный июльский вечер Тынистан пропал, не вернувшись с работы, и двое суток о нем не было никаких сведений. Надька, перекрасившая бывшие свои русалочьи волосы на этот раз в темно-коричневый цвет, катала коляску с Ванечкой по деревенской улице и на вопросы об исчезнувшем муже только передергивала плечами, презрительно поджимая губы. Ей казалось хорошим тоном демонстрировать пренебрежение к такому, с позволения сказать — супругу, от которого все в деревне только и ждут нелепой выходки. Но тем временем она зорко поглядывала на сизевший в прогале ивовых кустов поворот шоссейки — не мелькнет ли там жигуль светло-желтой масти, на котором ее супруг укатил два дня назад на работу.

И только на третий день выяснилось, что все это время он сидел в райцентровском КПЗ, задержанный гаишниками на нашем извилистом отрезке дороги, известном частыми авариями. Причем — никакой аварии не было. Его остановили для проверки документов. А так как у него не оказалось ни прав, ни паспорта, поместили в камеру, вызвав нашего участкового (живет в четырех километрах, в соседней деревне), на которого задержанный без конца ссылался.

Участковый подтвердил, что человек, называющий себя Тынистаном Торрекуловым, действительно проживает в нашей деревне в качестве примака Жуйковых. Кроме того, у Жуйковых растет сын Торрекулова — Иван Тынистанович, ему идет третий год, сам же Торрекулов находится в стадии восстановления утраченного паспорта.

Но эти объяснения не смягчили гаишников, сильно рассерженных после напряженного (как я догадываюсь) разговора с Тынистаном на нашей опасно-петлистой дороге. Они обвинили его “в словесном оскорблении чести мундира”, а также “в оказании физического сопротивления работникам милиции”, после чего отвезли Тынистана в КПЗ, а на третий день — в райсуд, где он ухитрился речами, обличающими наше правосудие, рассердить и судью, уважаемую всеми женщину, известную в райцентре почти каменной невозмутимостью и честным педантизмом.

Неизвестно, что больше всего повлияло на решение судьи — здравый смысл, хорошее знание жизни или наличие у обвиняемого маленького Ванечки, третьи сутки не видевшего отца. Но Тынистана, конечно же, признав виновным (он, в общем-то, и не отрицал своих противоправных действий), приговорили к наказанию, которое он уже отбыл, — к административному аресту на трое суток. И — освободили в зале суда. Он и домой-то вернулся на своем помятом жигуле, возбужденно-радостный, с кульком конфет, купленных в райцентровском круглосуточном магазине.

И уже утром следующего дня проходившие мимо дома Жуйковых увидели его на лестнице прибивающим к окну покосившийся резной наличник.

Но что деревенская общественность, наблюдающая за приключениями Тынистана, позорно просмотрела, так это эволюцию его молодой жены Надьки. У автолавки потом говорили про нее с ворчливой досадой, с изумлением даже, не понимая, как такое могло случиться с деревенской девчонкой, еще недавно носившейся по улице в коротком сарафане, с веником, за убежавшими со двора курами.

Винили же во всем телевизор. А неоткуда было больше взяться тем словам, которые, как потом стало известно, сказала она своему Тынистану:

— У нас будет свободный брак.

Не говоря уж о том, что слово “свобода” воспринимается в деревне (и не только — в нашей) как пьяный дебош без видимых последствий, представить свободными “семейные узы” нашим бабушкам было просто не под силу. Они допытывались у Надькиной мамы, как такое могла учудить ее дочь, на что Рая только взмахивала рукой, тут же прикрывая ею глаза, чтобы скрыть набегающие слезы.

Конечно, впоследствии Надькин ультиматум мужу был истолкован несколько иначе. Будто бы это был и не ультиматум вовсе, а обычный разговор о том, что раз их брак ни в загсе, ни в церкви не оформлен, он должен называться свободным. Правда, потом, когда подружка Олька из соседней деревни позвала ее к себе в гости, Надька напомнила Тынистану разговор о свободе и оставила его дома нянчить Ванечку. А сама ушла. И вернулась только утром, к отъезду мужа на работу. И еще через неделю примерно ситуация повторилась.

И только в третий раз, когда Надька, перекрасив бывшие свои русые волосы на этот раз в красно-рыжий цвет, отправилась к той же Ольке на ее день рождения, Тынистан, спустя полтора часа, поехал на своем жигуле следом, доверив спящего Ванечку бабушке Рае.

О том, что там, у Ольки, произошло, говорят по-разному. Будто бы Тынистан велел жене возвращаться, но она спряталась от него в чулан, дверь которого была им в один миг сломана. По другой версии, она, выбежав из Олькиного дома, пыталась скрыться от мужа в сарае, но он выволок ее оттуда за руку. Вот тут-то за Надьку и заступились подогретые вином Олькины гости, парни из Лакинска, приехавшие на Клязьму рыбачить. Один стал заламывать Тынистану руку. Второй прыгнул на капот его жигуля и пнул ногой лобовое стекло, отчего оно стало молочно-серым из-за разбежавшихся по нему трещин. Третий оттаскивал Надьку.

Тынистан крикнул ей — “Ты все равно ко мне вернешься!” — и, сев в автомобиль, уехал. Он не разбился лишь потому, что ехал с опущенным боковым стеклом, высунув голову наружу.

Обычно он оставлял свой жигуль у ворот, но на этот раз загнал его на задворку, в кусты осинника. На случай, если разгоряченные Олькины гости, которых он как-то видел раскатывающими на мотоцикле, захотят окончательно добить его транспортное средство.

Но гости не приехали. Зато, примерно через час, пришла Надька.

Как они мирились и на каких условиях, осталось для деревенской общественности тайной. А вот то, что произошло на другой день — жаркий и солнечный, — видели все вышедшие на призывное кваканье автолавки.

…Было в этой сцене нечто театральное. Пестрая толпа у задних дверей “Газели” вдруг затихла, будто наконец поднялся занавес. Это все увидели, как к ним идут двое: обнаженный по пояс, все в тех же шортах Тынистан, ведущий за руку сына Ивана. Совершенно голого. С русыми кудряшками на голове, напоминающими о том, какими когда-то русалочьими были волосы у его мамы. И — с мамиными глазами василькового цвета.

Ванечка разглядывал толпу со спокойным интересом, и все расступились, пропуская обоих без очереди к распахнутым дверцам “Газели”. На что Тынистан сказал не без некоторого высокомерия:

— Нам спешить некуда, мы постоим. Правда, Вань?

Мальчишка молча кивнул, продолжая разглядывать старушек с клюками медово-орехового цвета в жилистых руках, “городских бабушек” в пестрых панамках, слегка помятых мужичков, пришедших поправиться пивком “после вчерашнего”.

А они все рассматривали Тынистана, задерживая взгляды на ссадине, перечеркнувшей правую скулу, и слегка загоревшего голого Ванечку с вызывающе торчавшей гороховым стрючком писькой.

Рассматривали так, будто впервые увидели. И, увидев, поняли: побитый вчера лакинскими ребятами зять Жуйкова вывел сегодня сына на улицу не просто так. Демонстративным своим выходом к автолавке Тынистан как бы сказал всем — решительно и бесповоротно, — что здесь, на этой земле, в этой деревне он и его сын навсегда. Что бы ни случилось.