Евгений Ямбург. Эффект последействия. Евгений Ямбург
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 10, 2024

№ 9, 2024

№ 8, 2024
№ 7, 2024

№ 6, 2024

№ 5, 2024
№ 4, 2024

№ 3, 2024

№ 2, 2024
№ 1, 2024

№ 12, 2023

№ 11, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Евгений Ямбург

Эффект последействия

Об авторе | Евгений Александрович Ямбург родился в 1951 году в городе Москве. Окончил МГПИ. Член-корреспондент РАО, доктор педагогических наук, Заслуженный учитель школы РФ. Более тридцати лет руководит Московской школой № 109. Автор книг “Школа для всех”, “Педагогический декамерон”, “Школа на пути к свободе” и др. Прошлая публикация в “Знамени” — “Дети и отцы: попытка понимания” (о литературном творчестве молодых) (2006, № 10).

 

От автора | “Школа стоит не на Луне” — справедливо утверждал Я. Корчак. И те драматические сдвиги, что происходят сегодня в школе, безусловно, связаны с ее окрестностями — экономическими, социальными и духовными изменениями, произошедшими за истекшее двадцатилетие. В будущей книге “Школа и ее окрестности”, фрагменты которой здесь представлены, я попытался осознать новую педагогическую реальность, найти пути выхода из кризиса, что переживает сегодня школа.

Десятилетиями педагогов муштровали, приучая их ходить строем. “Разговорчики в строю” – армейское замечание старшего по званию, за которым обычно следует серьезное наказание. Боязнь наказания – еще одна неизжитая эмоция, окрашивающая деятельность педагога в унылые серые тона. Но раб может воспитать только раба. Деваться некуда, рано или поздно, лучше раньше, надо приучаться жить своим умом, не опасаясь получить наряд вне очереди от офицеров человеческих душ, в каком бы облачении — светском или духовном — они сегодня ни выступали.

 

 

Евгений Ямбург

Эффект последействия

Но надо жить без самозванства.

Б. Пастернак

Капустник

Грустно размышляю над известной строкой Б. Пастернака, превратив ее из утверждения в вопрос: “Но пораженья от победы ты сам не должен отличать”? Поводом послужил оглушительный успех последнего капустника.

Это давняя традиция школы, которую я сам же завел более тридцати лет назад. Ни один выпуск не ушел с праздника “Последнего звонка”, не отыграв свой прощальный спектакль. С каждым годом удивить искушенную публику становится все труднее. В набитом до отказа зале педагоги, выпускники прошлых лет, ревниво сравнивающие происходящее на сцене со своим спектаклем, родители — солидные папы и мамы, многие из которых четверть века назад блистали на этих же подмостках. В такой аудитории повторять старые шутки и избитые сюжетные ходы невозможно. Не говоря уже о том, что стремительно меняющееся время ломает старые вкусы, требует иного темпоритма, новых сценических решений.

Помимо прочего, каждый новый спектакль (этот сто сорок пятый!) — серьезный экзамен для директора. Требуешь с других — покажи, на что способен сам. Не утерял ли за бездной хозяйственных и организационных забот педагогические навыки? Можешь ли увлечь за собой нынешних прагматичных, до предела занятых выпускников?

Со стороны эти проблемы могут показаться пересыпанным нафталином чудачеством. Этакое, знаете ли, ретро. Управленческая мода резко поменялась: ныне идеальный директор уже не первый педагог и учитель учителей, но прежде всего успешный менеджер, а точнее — кризисный управляющий, обеспечивающий эффективное расходование бюджетных средств и привлечение дополнительных источников финансирования. Кстати: немодному нынче А.С. Макаренко удавалось с успехом совмещать обе ипостаси руководителя воспитательного учреждения.

Сюжет для выпускного спектакля подсказала сама жизнь. Целый год школа отмечала юбилей А.П. Чехова. Не было класса, который не показал бы свой спектакль на театральном фестивале. Но в то же самое время за пределами школы миллионы людей, даже и не вспомнив о дне рождения Антона Павловича и нацепив очки 3D, восхищались фильмом “Аватар”. Грех было не столкнуть эти два события.

И опускались в прологе спектакля с потолка на сцену синюшные существа, сплетающиеся в странном танце, и замирал в изумлении Антон Павлович, вопрошая: “Что означает сей ужас?”. Ему популярно объясняют, почему он “не догоняет”. (Кто подотстал от времени — тому поясню: это молодежное выражение, означающее недопонимание). Все дело в оптике. Если бы безнадежно отставший от прогресса классик сменил свои знаменитые пенсне на очки 3D, он бы думал и писал совсем по-другому. Писатель соглашается на эксперимент, но одному ему трудно противостоять напору попсы в соблазнительной технологической упаковке. Поэтому приходится использовать возможности клонирования, после чего на сцене с переменным успехом единым фронтом против пошлости начинают выступать сразу пять Чеховых. Идея позаимствована у Ю.П. Любимова. В его знаменитом спектакле семидесятых годов “Послушайте” одновременно участвовали пять Маяковских.

Так выстраивается драматургия капустника, определяется его сквозное действие, а дальше — не очень простой, не очень легкий, но зато вдохновенный труд. Все на ходу, все в движении, все в пожаре: сочинить и отрепетировать новые сцены, придумать дивертисменты, поставить танцевальные номера, создать световые и звуковые партитуры.

Результат превзошел ожидания даже нашей искушенной и избалованной публики. Как работали ребята! Сложнейшие джазовые вокальные номера сменялись искрометными танцами, в некоторых из которых участвовало одновременно до тридцати парней. А ведь большинство из них первые свои шаги в хореографии или, вернее, первые па сделали при подготовке спектакля. На остроумные шутки зал отзывался дружным смехом, изготовленные ребятами видеоклипы и презентации включались вовремя, не ломая высокий темпоритм спектакля, лирические сцены удачно сочетались с гротескными и комическими номерами. Одним словом, выпускники этого года общими усилиями создали сумасшедшую атмосферу праздника, и забитый до отказа благодарный зал аплодировал им стоя. Чего ж еще желать?

Тем не менее за сакраментальным вопросом: “Ты сам доволен ли, взыскательный художник?” следует трезвый нелицеприятный ответ: нет! И качество спектакля здесь абсолютно ни при чем. Что же не так?

В искусстве в целом и в педагогике в частности, которая отчасти наука, а в известной степени искусство, существует эффект последействия. Это так естественно: сделав красивое общее дело, подергав за хвост славу, на следующий день собраться всем вместе, чтобы посмотреть свежую видеозапись, заново переживая случившееся, оценить свою работу со стороны и, между прочим, поблагодарить директора, по совместительству режиссера.

На сей раз не пришел никто!

Сегодня многие педагоги, испытывая натиск внешнего мира, ощущают растерянность от всего происходящего.

Как выстроить круговую оборону? Где и в чем искать опору? Какие средства личной духовной гигиены использовать, дабы не дать захватить себя страстной односторонности (метафора Г. Померанца)? Как научиться самостоянию (умению стоять на самом себе) и передать это редкое по нынешним временам качество своим воспитанникам? Все эти грозные вопросы побудили автора к написанию данных заметок.

Готовых ответов нет, но важно хотя бы приступить к их поиску. Способ поиска — напряженный трезвый мужественный разговор. С кем? Для начала хотя бы с самим собой. Что ж, поговорим…

— Ожидал ли ты такого поворота?

— Почти со стопроцентной уверенностью. Уже во время репетиций мои актеры вели себя так, что я угадывал и угадал, как именно будут развиваться события.

— Эмоциональная недоразвитость? Быть может, закрыть на нее глаза? И ЕГЭ на следующий день…

— Экзамен тут ни при чем. И даже наоборот: с плеч сброшен груз первого государственного испытания, и самое время вечером того же дня, собравшись вместе, заново, час за часом, пережить общий для всех праздник.

— Но что в таком случае с ними случилось — со старшеклассниками 2010 года? В какой ступор они попали?

— Школа стоит не на Луне. Это не я сказал, это Януш Корчак. Есть объективные, не зависящие от педагогов причины — и прежде всего нравственное, социально-психологическое и эмоциональное состояние общества. Сменились ценностные ориентации. На смену культу коллективизма приходит — и уже пришла! — фетишизация индивидуализма. Сегодня в первую очередь востребованы такие черты личности, как инициативность, конкурентоспособность, стремление к успеху в достижении поставленной цели и прочие подобные доблести. Другое дело, что, по большому счету, оппозиция коллективизма и индивидуализма является ложной, сбивающей с толку неискушенного человека. (А кто из молодых искушен?) И для достижения успеха совершенно не обязательно расталкивать локтями окружающих и тем более топтать их ногами. Напротив, именно умение взаимодействовать с другими людьми, командная работа чаще всего приводят к успеху.

В советскую эпоху, откуда родом мы, стареющие педагоги, перебирали с коллективизмом, во имя которого могли беспощадно подавить индивидуальность — будь то выстраданное мировоззрение или настигшая семейного человека новая любовь. Сегодня маятник резко пошел в другую сторону. В условиях нецивилизованного рынка в цене напор и натиск, ломающие всех и все вокруг и вносящие в жизнь закон джунглей.

В педагогическом, да и в человеческом плане одинаково бессмысленна как ностальгия по утраченному коллективному “раю”, так и безропотная поэтизация “супергероя”, живущего по ту сторону добра и зла. Философский ключ к разрешению этого мнимого противоречия дал философ Г. Померанц: любой принцип, доведенный до конца, превращает жизнь человека в ад.

Между тем педагог не может остановиться и успокоиться на чисто умозрительном разрешении проблемы, он призван действовать здесь и сейчас. Действовать, трезво оценивая реальность и свои шансы на успех, не впадая в уныние при неизбежных неудачах. В практическом плане это означает, что, в силу нравственной и профессиональной ответственности, он вынужден всегда плыть против течения, уравновешивая крайности. В условиях тотального насаждения коллективизма пестовать индивидуальность, а в среде жаждущих успеха одиночек утроить свои усилия по их сплочению, не боясь при этом выглядеть наивным и архаичным.

Обреченность на постоянную амбивалентность делает такую позицию учителя крайне уязвимой и даже опасной. Государство или социум ожидают, что он будет шагать в ногу со всей ротой, а он упорно идет своей дорогой, полагая, что нравственное содержание эпохи напрямую зависит от состояния человеческой души. Он должен ответить на главный вопрос: вокруг каких ценностей до?лжно добиваться сплочения вступающих в жизнь поколений? Задача сама по себе необыкновенно трудная — а тут еще повсеместно углубляющееся отчуждение людей. Солидарность — но какими средствами? Единение — но во имя чего? Коллектив — но всего лишь ладно подогнанных винтиков или все-таки сообщество неповторимых личностей?

— Стало быть, объективные причины? Нынешний моральный и психологический климат сделал твоих выпускников прагматичными, черствыми людьми? Так?

— Не совсем. Как справедливо было замечено еще в замечательном сборнике “Вехи”, обвинять во всех случаях начальство и обстоятельства жизни есть умственная и нравственная лень, рудимент рабской психологии.

— Тогда разберись со своими собственными просчетами. В конце концов, если бы молодые люди все до единого были поражены прагматизмом, то какой им резон было мучиться в репетиционном зале, не зная ни праздников, ни выходных? По приказу такие вещи не делаются. Здесь нужен энтузиазм и вдохновение.

— Ну, положим, тут сработала мощная традиция, существующая с момента основания школы. Многие из их родителей, старшие братья и сестры еще в прошлом веке (!) участвовали в театрализованном прощании на последнем звонке.

— Что ж, традиция в немалой степени определяет уклад жизни школы, стиль взаимоотношений учителей и учеников. Но, может быть, в ее глубине появилось нечто такое, что при всех ее неоспоримых достоинствах спровоцировало потребительское отношение к тебе и твоим коллегам.

— Пожалуй… Многое, слишком многое настораживало меня с самого начала подготовки к празднику. Год на год не приходится, всякие бывают выпуски. В одном — сплошь или почти сплошь одаренные ребята, в другом — увы — с талантами негусто. Но последний — один из наиболее ярких. Красивые, самобытные ребята, с хорошими голосами, природной пластикой, не зажатые комплексами. Не прошли бесследно и наши ежегодные театральные фестивали с их мощной творческой прививкой. Но главное даже не это. При первой же встрече я уловил азарт в их глазах, почувствовал желание работать.

Дальше вроде бы все, как обычно: человек пятьдесят набивается в директорский кабинет. Спрашиваю: “Все видели, что у меня есть пиджак?”. После недоуменных кивков снимаю с себя пиджак и галстук. Отныне я не начальник, и все мы — одна команда. Властная вертикаль упразднена. Самые смелые, самые нестандартные идеи — давайте, ребята! Беспощадная критика с обеих сторон из всех стволов, невзирая на чины и звания. (И это при всем том, что некоторые из членов команды не раз бывали на ковре у директора по весьма печальным поводам.) Иначе нельзя. Разве возможно творчество, если не снят административный барьер? Отношения директор — ученик должны стать совершенно иными. Скажем так: неформальный лидер — творческая группа.

Иными словами, я говорю о необходимости раскрепощения участников творческого процесса. Но раскрепощение при отсутствии культуры может обернуться неприятными результатами. По сути, речь идет о вечной проблеме педагогической дистанции.

Видит Бог, все предшествующие десятилетия, вытесняя мертвящий дух казенщины, я только и делал, что по возможности сокращал эту дистанцию, поощряя и даже культивируя многие вольности. Дружеские шаржи на педагогов, украшающие первый этаж школы, где обычно в советское время полагалось вывешивать портреты членов Политбюро ЦК КПСС, кукла директора в канцелярии, те же капустники, которые, в конце концов, захватили даже четвертые классы! Это их веселое театральное действо, в котором участвуют дети, педагоги и родители, до сих пор украшает праздник прощания с первыми учителями. Все это и многое другое десятилетиями формировало уклад жизни школы, ее дух, демократический стиль управления. Что, разумеется, не могло не встречать начальственного и иного (даже в академических кругах) сопротивления, не вызывать упреков в подрыве авторитета учителя и т.п. Воспитанники же (так мне по крайней мере представляется по разговорам с выпускниками) по достоинству оценили эту редкую для застойной эпохи атмосферу. Все, что они получали в школе, было попросту несопоставимо с окружавшей их в ту пору жизнью с ее фальшью и мертвечиной. Они ощущали это и потому бережно относились как к самим традициям, так и к их носителям — педагогам. Не помню случая, когда они позволили бы себе сесть на голову тем, кто сознательно сокращал дистанцию между учительским столом и ученической партой.

Тем временем грянула смена эпох. Из школы, да и не только из нее, исчезли наиболее одиозные формы идеологического и административного диктата. Мы благополучно вписались в новую жизнь, почти ничего не меняя в традициях и стиле отношений с учениками. У них же с годами произошел некий перелом во взглядах, и они стали воспринимать все эти когда-то редкие достоинства школы как должные, само собой разумеющиеся. Педагоги при таком взгляде на жизнь просто обязаны обеспечивать им комфортное существование.

И здесь не было бы ничего противоестественного — в конце концов, нельзя же вечно строить уклад школы на противопоставлении, по вдохновенной, но, по сути, грустной формуле: “Нам целый мир чужбина — отечество нам Царское Село”. Но вот печальное наблюдение, лаконично сформулированное одним из наших педагогов: “За последние годы в школе все чаще стали появляться нахалы с сильно развитым чувством собственного достоинства”.

— Не слишком ли резко? Не через край ли? Во-первых, не все молодые люди таковы, а во-вторых, трудно винить детей за грехи отцов, которые “весомо, грубо, зримо” демонстрируют образцы раскрепощенного поведения при серьезном недоразвитии культуры.

— Как ни печально, но тенденция уловлена верно. Я бы сформулировал настораживающее меня в молодых качество несколько мягче: бесцеремонность. Ее-то разнообразные проявления и скребли по душе, когда мы готовились к последнему звонку.

Да: смеемся, спорим, сочиняем первые тексты для сценического воплощения, все вместе сидим до позднего вечера — все хорошо, все мило. За пару недель они вполне освоились в моем кабинете. Девушки на диване, в креслах, юноши прямо на полу, на том самом ковре, на котором их частенько чистили за прогулы, опоздания и прочие школьные провинности. Словом, творческий процесс пошел.

На третьей неделе в кабинете впервые появляются две звезды. Одна из них, томным взглядом пробежав первые наброски сценария, изрекает: “Это катастрофа!”. Ну, всякое бывает — в том числе и катастрофы. Спрашиваю: “Твои предложения?”. Ответ можно истолковать и так — куда вам с суконным рылом в калашный ряд. “Надо попросить моего дядю, он напишет нам качественный сценарий”.

Из капризного ротика выпархивает фамилия известного телеведущего и шоумена. Комизм заключается в том, что ее дядю я помню еще юношей, участником театральной студии. С тех пор мальчик подрос, превратившись в матерого и циничного представителя шоу-бизнеса. Трудно представить его в роли создателя сценария школьного праздника на безвозмездной основе. Внутренне смеюсь, но не подаю вида. “Что ж, мы будем рады любым творческим предложениям, от кого бы они ни исходили”. А пока продолжим наш труд…

А она, наша звездочка? Наивный и, в сущности, несчастный ребенок, которому вскоре после выхода из школы предстоит испытать много разочарований и получить немало тяжелых психологических травм. Близость к медийным персонам, чья значимость улетучивается ровно через неделю после исчезновения с экрана, придает ей уверенность в своем неоспоримом праве на безапелляционные оценки и лидерство. Гипертрофированное чувство собственного достоинства, под которым нет достаточных оснований, ее сверстники на молодежном жаргоне именуют “понтами”1.

Девушке невдомек, что одной неосторожно брошенной фразой можно походя унизить своих товарищей, коллективных авторов рождающегося сценария, после чего незамедлительно получить жесткий отпор. В данной ситуации пришлось незаметно вывести юное дарование из-под удара. Но кто буквально на следующий день после выпуска возьмет на себя неблагодарный труд стелить ей соломку, смягчая очередное падение?

Но в конце концов сценарий создан. Репетиции! Счастливое для меня время. Пусть трудно, пусть голос садится, пусть сплошной недосып — но сердце веселится. Текущие директорские дела светят, да не греют. И вот образуется экологическая ниша, внутри которой можно творить беспримесную педагогику, непринужденную, радостную, вызывающую мгновенный отклик у моих учеников-артистов.

Полтора десятилетия рядом со мной — мои товарищи, коллеги, два совершенно изумительных человека: Дмитрий Френкель и Андрей Юрченко. Дмитрий Френкель, за которым навечно закрепилось прозвание Дядя Дима, — человек-оркестр, блистательный музыкант, аранжировщик всех наших спектаклей и, кроме того, фотохудожник. Андрей Юрченко — выпускник ГИТИСа, вдохновенный балетмейстер, чьи питомцы неизменно выходят в призеры международных конкурсов бальных танцев. Но для нашего общего дела важен не только профессиональный уровень, как бы высок он ни был. В нашем случае искусство идет рука об руку с педагогикой, и потому так важна, как говорят сейчас, фактура личности. И Дядя Дима, и Андрей Юрченко — из счастливой породы веселых, легких, отзывчивых людей, которые могут даже нелегкие репетиции превратить в праздник. Их шутки и взаимные дружеские подколки — это отдельный спектакль, между прочим, дающий выпускникам наглядный образец интеллигентного юмора, разительно отличающегося от того потока пошлости, что ежедневно обрушивается на них с телеэкранов. И когда подвижный, но грузный Дядя Дима утверждает, что танец для него — родная стихия, и с грацией игривого медведя демонстрирует изобретенные им “па”, а хрупкий Андрей подражает оперному басу, уставшие юные актеры взрываются смехом.

По виду — карнавал, по сути же — серьезнейший педагогический процесс. Наш век — увы — беспощадный прагматик. Тем более важно восполнить общее эмоциональное недоразвитие, преодолеть разобщенность, накопить бесценный опыт бескорыстной солидарности людей разных поколений, делающих красивое общее дело, умеющих доставлять радость себе и окружающим. Воспитание горением, кажется, так это формулируется.

Есть, однако, в нашем труде золотое правило: не теряй бдительности! Пусть будет всплеск эмоций, ярчайшие впечатления, духовный подъем — но при всем том гляди зорко и слушай чутко. Чуть ослабил контроль — и унесет совсем в другую сторону. Карнавал раскрепощает личность, но он же, смывая дешевую позолоту, не щадя дутой славы, высмеивая ханжество, переворачивает мир с ног на голову, разрушает любую иерархию и сознательно работает на снижение. Тут легко может проскользнуть шутка на грани фола и явная непристойность. А вот этого нам не надо.

Как шутить, сохраняя чувство такта и учитывая возраст, пол, психологию, состояние человека, неожиданно для себя оказавшегося под юмористическим прицелом? Само собой, все это закладывается еще при создании сценария. Ведь каждая сцена посвящена какому-то педагогу. И одно дело — тонкая, ранимая натура учительницы N, и совсем другое — брутальный физкультурник, весельчак, мгновенно принимающий условия игры. Стало быть, надо чередовать лирическое и комическое, выбирать музыку, не подавляя учителей, родителей, бабушек и дедушек тяжелым роком и жесткими ритмами. Ибо это, милый мой выпускник, не только и даже не столько твой праздник. Радуйся сам — но порадуй и других. А тут еще, к немалому своему изумлению, молодые дарования узнают — и признают! — что и классика, и джаз вовсе, как они говорят, не “отстой”. Напротив: эта музыка и сегодня вызывает восхищение у слушателей любого поколения.

Но вот — очередной кризис. Ничего не получается, полное уныние. Руки опустились. Ободряя молодую команду, мы, взрослые, начинаем подкалывать друг друга. В конце концов добиваемся того, к чему стремились: лица оживают, глаза загораются, в зале нарастает смех. И тут одна из девушек отпускает шутку в адрес Дяди Димы. Шутка явно неудачная, не сказать, чтобы грубая, но ставящая под сомнение его профессионализм. Недоуменно вскидываю на нее глаза и развожу руками. Держи дистанцию, дорогая моя! Или ты не понимаешь, что у взрослых свои отношения и свои шутки? К ее чести, она мгновенно спохватывается:

— Дядя Дима, я вас чем-то обидела?

— Что ты, дружок, — со спокойствием Сократа отвечает он, — я свое отобижался лет тридцать назад.

Урок? Еще какой! Давай, — читаем между строк, — забудем твою глупую выходку и будем рука об руку работать дальше. А как иначе? Они же, в сущности, еще дети, постигающие трудную науку человеческих взаимоотношений.

Буквально с первых же дней работы на сценической площадке выделяется несколько звезд, а точнее, “звездочек”, поскольку это девушки. Они действительно артистичны, пластичны, обладают хорошим слухом и приличными голосами. Но разве это повод выстраивать для себя особый распорядок, являться только к своему выходу и покидать зал, как только начинается постановка массовых сцен? Призывы к солидарности — глас вопиющего в пустыне. “А что нам лишний раз приходить? — не без высокомерия отвечает на мои упреки одна из “звезд”. — Все равно, — сообщает она, — вас здесь как режиссера только мы одни по-настоящему и понимаем”.

Вот как! Вокруг серость, массовка, а посреди — два бриллианта. Но если лечению “звездной болезни” не помогла терапия, перейдем к хирургии. Давайте-ка тогда изменим план и займемся финальным танцем. На сцене — тридцать с лишним исполнителей, бешеный темп, заводная мелодия! Никаких соло — все вместе, все в лад, все — как один! И “звезды” наравне со всеми. А в первую линейку танца, подогреваю я, встанут самые подготовленные. Остальные — в глубину сцены.

А дальше — работа до седьмого пота, и бодрящие возгласы режиссера: “Еще пятьдесят четыре ведра — и золотой ключик наш”. Теперь уже вряд ли даже самой “звездной” девочке придет охота, как говорят, тянуть одеяло на себя; теперь короля играет вся свита.

Общий итог совместной работы — выше всех ожиданий. Шквал аплодисментов, все счастливы, все любят друг друга, все ликуют… На следующий день не пришел никто.

— Обиделся?

— Когда Антона Семеновича Макаренко спрашивали об отношении к нему воспитанников, он отвечал довольно жестко: “Я не нуждаюсь в их припадочной любви”. В этом отличие его мужской педагогики от дамских стремлений любой ценой выжать из подопечных трепетное обожание. Другое дело, что чувство благодарности тоже надо воспитывать.

— Догадывался ли ты, что так случится?

— Я уже говорил: был уверен почти наверняка.

— Можно ли было избежать этого?

— Конечно. Объяви я во всеуслышание место и время встречи, и все явились бы как миленькие.

— Получается, ты спровоцировал молодых людей?

— Грешен.

— А в чем смысл?

— Дожив до семнадцати лет, покидая стены школы, молодым людям пора бы научиться действовать без подсказок. Если они к этому не готовы, не помешает некая встряска, небольшой скандал, который при определенных условиях является воспитательным средством.

— Что за условия?

— Не взрывайся немедленно, тотчас. У ребят возникнет полное ощущение, что в педагоге говорит исключительно личная обида. Хочешь вдумчивого разбора полетов? Подожди хотя бы несколько дней. Жизнь показывает: непременно случится нечто, куда более серьезное, нежели досадный, но малозначимый в их глазах эпизод. И наконец: во имя чего весь этот сыр-бор? Отвечу: до последней минуты пребывания воспитанников в школе мы не перестаем оставаться педагогами. Легче всего умыть руки и не расходовать душевные силы на тех, кто вот-вот покинет школу. Но с таким отношением к делу надо менять профессию.

— И ты был уверен, что повод найдется?

— Если у молодого человека нет чувства такта, благородного умения соблюдать достойную дистанцию в отношениях с педагогами, приглушена признательность, то неприятностей не миновать. За несколько минут до начала первого ЕГЭ один из моих подопечных обратился к однокласснику с вопросом: у кого получить бланки? “Вон у той старой тетки”, — прозвучал незатейливый, а по сути хамский ответ. Пожилая дама (это более изысканное определение пола и возраста не пришло в голову выпускнику) в справедливом гневе потребовала удалить его с экзамена. Мне пришлось приносить извинения за этого, как бы мягче выразиться, не comme il faut.

На следующий день, собрав ребят, я без всякой пощады вывернул наизнанку все их вольные и невольные прегрешения, не забыв упомянуть о неблагодарности по отношению к режиссеру. “Мне лично, — сказал им я, — она не нужна. Возможно, некоторых из вас, спустя месяц, я никогда больше не увижу, но вам жить дальше в сложном мире, где не прощается малейшая оплошность. Все то, что произошло на экзамене, не случайность, а вполне закономерный результат общего недоразвития культуры. Отсутствие такта, и, простите за резкость, обыдление еще не раз поставит вас в подобные и, вполне вероятно, в еще более тяжкие ситуации”…

Дошла моя гневная филиппика? Стукнуло ли ей в ответ чье-то сердце? Отзовется ли она когда-нибудь? Не знаю. Но есть, знаешь ли, проклятие профессии, есть неизжитый идеализм — и потому я обречен отстаивать заповедную территорию культуры.

— Но стоит ли биться головой о стену? Заповедная территория — звучит возвышенно, заповедник — более прагматично, поскольку для его сохранения в первозданном виде требуется охрана, часто вооруженная. И наконец, резервация — совсем иной смысл. Пафос уходит, остается горькое ощущение искусственного, выморочного существования в отведенных границах, отгороженных от мира колючей проволокой, пусть даже проволока виртуальная, а колючками служат твои едкие саркастические высказывания. Зримое воплощение такой резервации — телеканал “Культура”, смотрят который два (!) процента зрителей. Какие претензии здесь могут быть к юношеству?

— Стоп. Слышу нотки жалости к самому себе, бьющемуся как рыба об лед, с минимальными шансами на успех. Не сегодня все это началось, ты не первый, кто в меру своих сил пытается противостоять напору воинствующей пошлости. Но стыдно быть всего лишь зрителем, ведя при этом, скажем откровенно, достаточно комфортное существование в вегетарианскую эпоху. Бывали в истории и более крутые времена, когда за противостояние люди платили жизнью.

— Ты хочешь сказать, что разговор только с самим собой не дает достаточной опоры для педагогического стоицизма?

— Именно. Конечно, приятно поговорить с умным человеком, но этого явно недостаточно. Передо мной фотография. Светлое одухотворенное лицо, мягкая улыбка, внимательный взгляд сквозь круглые линзы очков. Типичный интеллигент: немецкий философ и теолог Дитрих фон Бонхеффер. Ему всего тридцать четыре года, но жизнь подходит к концу. Участник заговора против Гитлера — в 1944 году в нацистской тюрьме он ожидает смертной казни2, при этом не переставая заниматься странной для его положения философской рефлексией. Неисповедимыми путями “Письма к другу” попадают на волю. В них он ставил знак равенства между чувством дистанции и качеством личности человека. Привожу одно из его последних писем из тюрьмы:

“Если у нас недостает мужества восстановить подлинное чувство дистанции между людьми и лично бороться за него, мы погибнем в хаосе человеческих ценностей. Нахальство, суть которого в игнорировании всех дистанций, существующих между людьми, так же характеризует чернь, как и внутренняя неуверенность; заигрывание с хамом, подлаживание под быдло ведет к собственному оподлению. Где уже не знают, кто кому и чем обязан, где угасло чувство качества человека и сила соблюдать дистанцию, там хаос у порога. Где ради материального благополучия мы миримся с наступающим хамством, там мы уже сдались, там прорвана дамба, и в том месте, где мы поставлены, потоками разливается хаос, причем вина за это ложится на нас. В иные времена христианство свидетельствовало о равенстве людей, сегодня оно со всей страстью должно выступать за уважение к дистанции между людьми и за внимание к качеству. Подозрения в своекорыстии, основанные на кривотолках, дешевые обвинения в антиобщественных взглядах — ко всему этому надо быть готовым. Это неизбежные придирки черни к порядку. Кто позволяет себе расслабиться, смутить себя, тот не понимает, о чем идет речь, и, вероятно, даже в чем-то заслужил эти попреки. Мы переживаем сейчас процесс общей деградации всех социальных слоев и одновременно присутствуем при рождении новой, аристократической позиции, объединяющей представителей всех до сих пор существующих слоев общества. Аристократия возникает и существует благодаря жертвенности, мужеству и ясному осознанию того, кто кому и чем обязан, благодаря очевидному требованию подобающего уважения к тому, кто этого заслуживает, а также благодаря столь же принятому уважению как вышестоящих, так и нижестоящих. Главное — это расчистить и высвободить погребенный в глубине души опыт качества, главное — восстановить порядок на основе качества. Качество — заклятый враг омассовления. В социальном отношении это означает отказ от погони за положением в обществе, разрыв со всякого рода культом звезд, непредвзятый взгляд как вверх, так и вниз (особенно при выборе узкого круга друзей), радость от частной, сокровенной жизни, но и мужественное приятие жизни общественной. С позиции культуры опыт качества означает возврат от газет и радио к книге, от спешки — к досугу и тишине, от рассеяния — к концентрации, от сенсации — к размышлению, от идеала виртуозности — к искусству, от снобизма — к скромности, от недостатка чувства меры — к умеренности. Количественные свойства спорят друг с другом, качественные — друг друга дополняют”3.

Дитрих Бонхеффер писал эти строки в нацистской Германии, но наступление хамства в истории периодически принимает разнообразные идеологические и политические формы, в том числе рыночно-демократические. Поэтому и спустя десятилетия призыв расчистить и высвободить погребенный в глубине души опыт качества не теряет своей актуальности.

Бал

“Бал это система!” — воскликнула я в парке “Узкого”, когда наша спутница заговорила
о дореволюционной светской жизни. Мое замечание привлекло внимание Осипа Эмильевича.

Э. Герштейн. “Мемуары”

 

Расчищать и высвобождать погребенный в душе опыт качества — это, вне всякого сомнения, внутренняя сокровенная работа каждого отдельного человека, вне зависимости от количества прожитых лет. (Начинать ее никогда не рано и, надеюсь, никогда не поздно.) Самостроительство личности никому нельзя передоверить. Что может сделать в этом направлении школа, когда даже вековая народная мудрость весьма скептически относится к попыткам внешнего облагораживания некоторых образчиков человеческой породы: “К дубу вишню не привьешь”? Или, в другом дендрологическом варианте, “От осинки не родятся апельсинки”?

Аристократическая позиция как осознанное противостояние продолжающейся деградации всех социальных слоев, помимо прочего, внешне проявляет себя в определенной эстетике. Когда М.А. Булгаков облачается, как пишет современник, “в лихо отглаженную черную пару” и вставляет в глазницу монокль — это не только каприз, желание выделиться или своим внешним видом подтвердить литературный успех. Это еще и позиция человека, не принимающего всеобщего смешения.

— Предлагаешь насаждать безвозвратно канувшие в прошлое традиции и манеры поведения?

— Почему бы и нет?

— Ты не один такой умный. Его величество гламур уже давно оседлал тягу нуворишей к внешним проявлениям аристократического лоска и получает неплохие дивиденды за эксплуатацию комплексов неполноценности новых русских. Достаточно увидеть на экране телевизора до боли знакомые лики бывших “быков” начала девяностых, чуть “облагороженных” сединой, бабочками и смокингами и считающих хорошим тоном принимать участие в Венских балах и дворянских собраниях.

— Царь Мидас своим прикосновением превращал все в золото, но многие наши политические и общественные деятели едва прикоснутся к чему-либо — глядишь, полезла невыносимая пошлость. Скажи мне, какие ценности ты исповедуешь, и я скажу, что у тебя получится из той или иной затеи.

— Не убеждает.

— Объясняю на свежем примере. Только что страна в целом и школа в частности отпраздновали шестидесятипятилетие Победы в Великой Отечественной войне. Это был целый каскад театрализованных представлений, звучали стихи Симонова, Твардовского, Суркова, песни военных лет. Особенно трогательно выглядели младшие школьники. В гимнастерках и пилотках, юные актеры лихо отплясывали, убеждая переполненный зал в том, что они действительно: “парни бравые, бравые, бравые…”. У зрителей — а это и прабабушки, и прадедушки школьников — на глазах слезы, дети же… У детей, хочется верить, было свое переживание этого события.

— Не сомневаюсь: все, что делается от души, в равной степени оказывает эмоциональное воздействие на малых и старых. И совсем другое дело, когда красную дату календаря отмечают с поправкой на вкусы толпы. В самом деле, почему бы для повышения рейтинга телепередачи не добавить в пионерские мизансцены чуточку гламура и щепотку легкого эротизма? И тогда девушки из “фабрики” в мини и хорошо подогнанных гимнастерках, подчеркивающих их силиконовые формы, будут инсценировать военную песню в новой игривой аранжировке, а кумир попсовой молодежи с картонной медалью “За отвагу” на груди — передвигаться по сцене, имитируя лунную походку Майкла Джексона, волнообразными движениями таза “усиливая” впечатление от слов: “Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь”. Это и есть заигрывание с хамом и подлаживание под быдло, о котором вел речь Дитрих Бонхеффер.

— В продолжение — впечатление прошлого лета. В оздоровительном лагере читаю лекции педагогам. В перерыве выхожу на территорию и вижу отряд примерно десяти-одиннадцатилетних детей. Руководитель, как было заведено еще во времена моей вожатской юности, поддерживает бодрый настрой воспитанников речевкой. Но современный молодой человек не пользуется архаичными текстами типа: “Кто шагает дружно в ряд? — Юных ленинцев отряд!”. Он берет старую форму, наполняя ее новым содержанием. “Гоп-стоп”, — возглашает вожатый. “Мы подошли из-за угла!” — дружно откликаются жизнерадостные дети. И далее по тексту известной песни Розенбаума. Не выдержав, я обратился к нему с бестактным вопросом: “Что у тебя, старик, с головой?”. “А что особенного? Детям нравится”, — прозвучал невозмутимый ответ “воспитателя” новой формации.

— Что ж, дамба прорвана, и в том месте, где мы стоим, потоками разливается хаос. Но Дитрих Бонхеффер был тысячу раз прав, когда утверждал: если мы миримся с наступающим хамством, то вина за это ложится только на нас!!! Поэтому давно пора прекратить сетовать на всеобщую деградацию и приступить к исполнению своих прямых обязанностей. Тем более если помнишь, до начала навязшего в зубах разговора о всеобщем падении нравов мы вскользь обмолвились о стремлении “новых русских” пообтесаться с помощью бальных танцев. Эстетика бала якобы позволяет привить хотя бы некоторые ростки аристократизма к дикому древу масскульта.

— Почему якобы? Год от года я все больше убеждаюсь в том, насколько облагораживает молодых людей эта форма проведения выпускного вечера.

— Что ж, поговорим о выпускном бале или о том, как сшивается тонкая педагогическая материя.

Подготовка к нему начинается у нас в феврале. Не будем строить иллюзий — как все, чего-нибудь стоящее, а потому требующее усилий и времени, поначалу она не обходится без административного нажима. На первых порах, пока молодые люди не войдут во вкус, репетиции ведут балетмейстер в паре с грозным завучем. А как иначе заставить старшеклассников раз в неделю из месяца в месяц репетировать полонез, вальс, мазурку и прочие старорежимные, далекие от современной молодежной эстетики танцы? Для многих это воистину подвиг.

Старая, как мир, педагогическая канитель: сначала принуждение — затем увлечение. Да простят меня за резкость классики педагогической мысли, но отшлепать бы в песочнице всех наивных сторонников свободного воспитания — от Руссо и Толстого до доктора Спока включительно, — напрочь отвергающих любое принуждение в педагогике. Отрицание принуждения в воспитании есть отрицание культуры. Разве это не очевидно? Очевидно и другое: на одном принуждении педагогическое здание не построишь, только нажимом традиции не создашь. Их выращивание требует терпения и изобретательности.

Наш выпускной бал вырос из пушкинского, приуроченного к юбилею поэта. Тогда впервые старшеклассники почувствовали его торжественную приподнятую атмосферу, и она не вызвала у них отторжения. Напротив, возникло желание каким-то образом закрепить успех. Успех — ключевое педагогическое понятие, тот рычаг, с помощью которого можно поднять на коллективное творческое дело всех без исключения воспитанников. Стилистика бала такова, что в отличие от спектакля, в котором заняты по большей части те, у кого есть склонности и способности к лицедейству, бал позволяет проявить себя каждому. Следовательно, и успех разделяют поровну абсолютно все участники. А когда результат превосходит ожидания, появляется вполне естественное в юности желание еще раз ощутить вкус победы. Как этим не воспользоваться? В тот юбилейный пушкинский год и решено было заложить традицию выпускных балов.

Забавно наблюдать первые репетиции полонеза. Не самый сложный танец, но и он многим дается с трудом. Не ошибиться, с какой ноги начинать движение, не припадать на нее, как хромая утка, держать прямо спину, наконец, сменив демократичные кроссовки на высокие каблуки, научиться не терять на них равновесие — преодоление всех этих препятствий поначалу выглядит комично, вызывая добрый смех и взаимные шутки. Никто не обижается. Постепенно появляются и необходимая стать, и чувство ритма.

Все выпускные классы будут открывать бал торжественным полонезом. Есть группа выпускников, обучавшихся в нашей школе бальным танцам, руководит которой главный балетмейстер бала Андрей Юрченко. У них за плечами победы во всероссийских и международных конкурсах. Их сольные номера — украшение бала, но сначала и они встанут в общий полонез.

Теперь о взрослых. Было бы странно, затевая такой грандиозный праздник, вовлекая в него массу выпускников, самим выступать исключительно в роли блюдущих порядок надсмотрщиков. Дополнительные краски праздника, его значительная духовная составляющая — это участие педагогов и родителей. Учительский полонез — такая же неотъемлемая часть бала, как полонез ученический. А потому, несмотря на окончание учебного года и связанное с этим огромное напряжение, педагоги, включая директора и его заместителей, собираются на свои репетиции.

Эстетика бала предусматривает свой стиль или, как говорят сегодня, дресс-код: вечерние платья для женщин, строгие костюмы или смокинги для мужчин. А где, спрашивается, при нашей опрощенной жизни учительницы могут появиться в вечернем наряде? На светские рауты их не приглашают, в театры большинство прибегает с работы, в джинсах и кроссовках. Зато на бал учительница может явить себя в эффектном праздничном убранстве. Разумеется, дело не столько в туалетах, сколько в чувстве самоуважения и повышенном жизненном тонусе.

Год от года сценарий бала усложняется. Педагоги уже не хотят довольствоваться только торжественным общим выходом в полонезе, но жаждут сольных номеров. В самом деле, чем они хуже выпускников? Так появляются танго завучей, чарльстон классных руководителей, директорский менуэт и другие танцевальные изыски, неизменно вызывающие общий восторг. Бедный наш балетмейстер Андрей Юрьевич — каждый год ему приходится изощряться в постановке сольных учительских номеров, поскольку они никогда не повторяются. Удивлять искушенных зрителей с каждым разом все сложней, учитывая возраст, спортивную форму и танцевальную подготовку солистов. Но скидок он нам не дает и правильно делает, ибо учитель, выступая в любом амплуа, в глазах воспитанников не должен выглядеть неумелым и жалким.

Искренность и энтузиазм устроителей бала рано или поздно должны были передаться родителям. Так и случилось, ведь у многих из них в школе учится не один ребенок. Побывав на празднике у старших детей, вкусив его незабываемую атмосферу, они принимают условия игры и готовы в нее включаться. Так рождается еще один полонез: родительский. Поздними вечерами после окончания рабочего дня солидные, обремененные житейскими заботами взрослые люди собираются на репетиции. А дальше, как и следовало ожидать, входят во вкус, не останавливаются на одном танце, но требуют сольных номеров.

Трогательно и одновременно торжественно выглядит венский вальс, когда пары составлены по семейному принципу: папы с дочерьми или мамы с сыновьями. Для нас, педагогов, это лишь один из балов в череде проходящих лет. Но для отца, вальсирующего с дочерью на паркете при ярком свете софитов, это миг счастья. Освоить фигуры венского вальса не так уж сложно; гораздо важнее — выстроить педагогическую мизансцену, позволяющую родителям и их повзрослевшим детям почувствовать и молча, взглядом, выразить взаимное восхищение. Это ли не культивирование семейных ценностей? А накануне последнего бала мама одного из выпускников обратилась ко мне с просьбой: “Вы не будете возражать, если вместо меня в полонезе с внуком пройдет его бабушка”? Забегая вперед, скажу, что на празднике именно она привлекла к себе наибольшее внимание и вызвала всеобщее восхищение. Красивая седая женщина с лицом благородной лепки и яркими выразительными глазами... Она появилась в зале в вечернем платье, длинных, по локоть, перчатках и фамильных драгоценностях. Рядом с ней даже несколько угловатый внук выпрямил спину и выглядел лордом. Дальше можно не продолжать…

Но эта удивительная бабушка не первая из пожилых женщин, оказавших нам великую честь своим живым непосредственным участием в празднике. Память и чувство невосполнимой утраты диктуют необходимость вспомнить еще об одной.

Вскоре после выпускного вечера ушел из жизни замечательный педагог и светлый человек — Валентина Дмитриевна Жукова. Девушкой в качестве военного переводчика она прошла Великую Отечественную войну. Школа называла ее всеобщей бабушкой. В свои 88 лет (!) она вела уроки немецкого языка, руководила Музеем боевой славы, организовывала шефство школьников над ветеранам нашего микрорайона. Неугомонная, веселая, стремительная Валентина Дмитриевна оставалась привлекательной женщиной. Белоснежная блузка с камеей, приталенный жакет, брюки и туфли на высоком каблуке — вот ее ежедневная форма одежды. Ни тени уныния на лице, никаких жалоб на состояние здоровья. Ни один юбилей не обходился без ее стихотворных поздравлений, адресованных коллегам. Что говорить, рядом с ней и те, кому перевалило за шестьдесят, чувствовали себя мальчиками и девочками. “Девчонки!” — обращалась она к убеленным сединами коллегам, поддерживая хорошее настроение окружающих ее людей. Жалеть себя, расслабляться, делая себе скидку на возраст, при Валентине Дмитриевне было просто неприлично. Ее веселье духа передавалось и школьникам, которые на молодежном жаргоне именовали ее прикольной бабушкой.

А еще она блистательно переводила шутки. Много лет мы дружим со школой в Бремене, обмениваемся опытом в решении сложной проблемы совместного обучения здоровых детей и детей с ограниченными возможностями. Но ведь нельзя, принимая гостей, с утра до вечера заниматься обсуждением только профессиональных вопросов. Живое, непринужденное общение невозможно без чувства юмора, а юмор, как известно, имеет специфические национальные особенности. Не зря же существуют определения: немецкий юмор, английский юмор и т.п. То, что каждая наша встреча с немецкими партнерами превращалась в праздник, в значительной степени заслуга Валентины Дмитриевны. Взаимные шутки, основанные на игре слов и анализе тонких профессиональных ситуаций, неизменно вызывали сначала ее заливистый смех, а через несколько секунд, после точного перевода, — дружный хохот окружающих.

После сказанного стоит ли удивляться тому, что первой бабушкой, ставшей в полонез, была Валентина Дмитриевна Жукова. Вечернее платье, туфли на шпильках, великолепный старинный немецкий веер… Она была первой, а заразительным, как показал опыт, бывает не только дурной пример.

Подходят к концу последние приготовления к балу. В поте лица трудятся декораторы из художественно-графических классов, закрепляя на окнах имитации старинной мозаики, кузнецы из школы ремесел заносят в зал высокие, изготовленные ими подсвечники, предметы особой персональной неприязни моего заместителя по безопасности. Его можно понять: большое скопление людей и открытый огонь. Но бал при свечах — это святое. Примеряют парики и камзолы мажордомы, выверяются фонограммы, подгоняются по фигурам костюмы сольных пар…

Но вот — начало. В зале торжественно звучит полонез. Я оказался в группе родителей. “Вы только посмотрите, — с восторгом воскликнула одна из мам, — у ребят совсем другие лица!” Со смехом я объяснил первый закон педагогики: в хорошем рассоле любой огурец просаливается.

Еще я думаю о том, как важно для педагога выдержать натиск внешнего мира, не сломаться, покорно принимая то, что над этим миром господствует. “Детям это не нужно, они этого не примут, нет смысла тратить силы и время, насаждая заведомо искусственные формы работы”, — эти и подобные скептические замечания читаю в насмешливых взглядах своих более молодых коллег, занятых преимущественно маркетингом, бизнес-проектами и пиаром. И невдомек им, что педагогика от века строится на романтически приподнятом отношении к жизни. Вы, господа, лжете. Это не детям, а вам не нужно то единственное, что осветляет жизнь, делает ее по-настоящему полноценной. Романтически приподнятому отношению к жизни вы противопоставляете скептически приспущенное восприятие действительности. Потерять веру в человека и человечность — для этого большого ума не надо. Угасший взор, опущенные плечи, ранний износ, ужасное состояние, когда люди сами себя берут за шиворот и ведут на работу, — все это результат полного отсутствия интереса к жизни. С такими сотрудниками школе не поможет ни пиар, ни наполнение ее самой новейшей техникой. Наивное упрямое противостояние абсурду — вот главная, как модно сейчас изъясняться, педагогическая компетенция. Пусть даже наутро после бала карета вновь превратится в тыкву, а прекрасные лошади в мышей.

Тем временем бал из зала выплескивается на площадь перед школой. На глазах участников разворачивается огненная феерия, еще одна головная боль моего заместителя по безопасности. В ночном небе в сопровождении бравурной музыки летают горящие шары и булавы, ловко вращаемые умелыми исполнителями, а спустя минуты в центе площади под “Оду к радости” Бетховена вспыхивают контуры главного источника знаний — книги. Торжественная точка бала — фейерверк, где по традиции загораются две цифры: номер школы и номер выпуска. 109 — 34. Ура! — отзывается на фейерверк и салют площадь, заполненная несколькими поколениями выпускников. Бал окончен.

Все? Нет, не все. Впереди целая ночь и встреча рассвета. Отдав дань традиции, молодые люди имеют полное право “оторваться по полной программе”. Не подумайте плохого: речь не об алкоголе, он нужен лишь тем, кто не умеет веселить себя другим способом. А эти уже достигли того приподнятого состояния, без которого праздник не в праздник. Сняв с себя бальное облачение, получив у родителей джинсы и майки, они вместе с нами отправляются на дискотеку. Желающие могут сохранить бальный вид. Девушки, как правило, не спешат расстаться с выпускными платьями, юноши предпочитают демократичную форму одежды.

С некоторых пор я предпочитаю проводить дискотеку на отдалении от школы. Почему? Чтобы не вводить в искушение повзрослевших молодых людей и совсем взрослых мужей, пять или десять лет назад вышедших из школы… Одно дело костюмированный бал, и совсем другое — дискотека, которой обычно предшествует фуршет, средства на который собраны родителями данного выпуска. Разумеется, дело не только в деликатности решения финансовых вопросов. На решение увозить выпускников после бала повлияла фарсовая ситуация, которая едва не обернулась трагедией. Произошла она ровно четырнадцать лет назад.

Он появился на пороге моего кабинета ровно за десять минут до начала выпускного вечера. Представился, предъявив корочки народного депутата: “Много наслышан о ваших знаменитых капустниках и вечерах, буду счастлив лично приобщиться к этому педагогическому чуду”. Лесть депутата не произвела на меня должного впечатления, тем более что народный избранник не очень твердо держался на ногах, а депутатская неприкосновенность заведомо лишала смысла мое возможное обращение к дежурному сотруднику милиции с просьбой проводить из школы незваного гостя. В конце концов, пусть посидит на школьном празднике, — подумал я, — мы же не режимное предприятие. Возможно, протрезвев, будет с энтузиазмом лоббировать интересы образования. Уж и не знаю, то ли праздник навеял на него ностальгические воспоминания о собственном выпускном вечере, то ли в стилистике своего давнего прощания со школой он “добавил” с кем-то из родительского электората в пустынных коридорах учебного заведения. Но, окрылившись, на рассвете народный избранник шагнул в открытое окно третьего этажа.

Толпа испуганных выпускников и родителей, карета “скорой помощи” — словом, праздник был безнадежно испорчен. В тот год мой собственный сын оканчивал школу. Дело могло завершиться трагедией, но народная мудрость не зря утверждает: пьяному море по колено. Другой бы погиб, а этот отделался двумя переломами. Что же касается головы, то с момента избрания, на мой взгляд, за нее беспокоиться уже не имело смысла. С тех самых пор я и увожу детей от греха подальше. Ответственность за их жизнь и здоровье входит в мои должностные обязанности, но присматривать за отвязанными взрослыми, не чувствующими границу между законами о государственном иммунитете и земного тяготения, я не подписывался…

Между тем рассветает. Позади торжественный бал, зажигательная дискотека, полная ярких впечатлений ночь. В центр танцпола вывозится торт, украшенный тридцатью четырьмя свечами: их число соответствует номеру выпуска. Прежде чем ребята по традиции задуют свечи, завуч школы Лидия Ивановна предлагает вспомнить все хорошее, что сопутствовало выпускникам на протяжении одиннадцати лет: педагогов, друзей, первые влюбленности. На несколько минут все замирают, у девушек на глазах слезы. Общий выдох, гаснут свечи, детство ушло. Родители развозят выпускников по домам…

Пора возвращаться в школу. Казалось бы, здесь самое время выдохнуть полной грудью. Не тут-то было. Впереди главное испытание, своего рода проверка на прочность всей педагогической конструкции. Нарастающее, по мере приближения к школе, беспокойство связано с картиной, что много лет подряд вызвала у меня досаду и стыд. Название живописного холста: “После бала”. Пугаться не стоит, в отличие от хрестоматийного сюжета рассказа Л.Н. Толстого наутро никого не высекли, но, признаюсь, такое желание возникало неоднократно.

Из года в год, увозя на дискотеки очередных выпускников, я оставлял на площади перед школой своих прежних воспитанников. Не погонишь же, в самом деле, от стен альма-матер тех, кого выпустил из школы в предшествующие годы. Но роскошь человеческого общения оборачивалась наутро поистине батальным полотном. О поле, кто тебя усеял? Ясно кто — твои же выпускники прошлых лет. Окурки, банки из-под пива, шкурки от бананов, разбросанные по всей площадке, — зримые следы полученного “аристократического” воспитания, неоспоримые материальные свидетельства благоговейного отношения к храму образования.

Чего стоят твои спектакли и балы, коль скоро через небольшой промежуток времени все педагогические усилия сводятся на нет, а привитые с таким трудом манеры легко уступают место стадным инстинктам. Можно, конечно, до бесконечности тешить свое профессиональное самолюбие блестяще проведенным мероприятием, где все cрежиссировано до мелочей и просчитано по минутам. Но подлинные результаты в педагогике всегда отсрочены, и проверяются они на прочность спонтанными реакциями и автоматическим поведением, когда, как сказано у классика, мужчина, не задумываясь, пропускает вперед женщину “с привычным тактом воспитанного человека”. А тут окурки да шкурки — есть от чего прийти в смятение.

Однако не зря бывалые люди утверждают, что в России надо жить долго. Стоило, подобно былинному персонажу, отсидеть на одном месте (рабочем) тридцать с лишним лет, чтобы увидеть иную картину, внушающую сдержанный педагогический оптимизм: омытые утренней росой цветы в вазонах, абсолютная чистота на всей площади перед школой.

В пьесе Вампилова “Прошлым летом в Чулимске” есть персонаж: девушка посудомойка в поселковой столовой. В столовую ведет асфальтированная дорожка, но посетители упрямо проламывают забор и идут кратчайшим путем. Каждый день девушка прибивает дощечку на место со словами: “Когда-нибудь они должны привыкнуть”. Между тем привыкание само по себе не происходит, кто-то должен взять на себя этот неблагодарный сизифов труд. Миф о Сизифе представляется мне метафорой культуры. Какая разница — ежедневно прибивать дощечку или катить в гору камень, заведомо зная, что по достижении вершины он скатится к ее подножью. В нашем случае в качестве строительных материалов культуры были использованы дерево, камень и даже бронза.

Три десятка лет ушло на выращивание традиций школы, прежде чем они воплотились в окружающем ее пространстве. Когда-то на спектакль, посвященный его жизни и творчеству, приезжал Булат Окуджава. Он ушел из жизни, но вернулся в эту школу памятником работы замечательного скульптора Г. Франгуляна. Деньги на бронзу собирали несколько поколений выпускников. (За работу мастер не взял ни копейки.) Бронзовая скульптура не сочеталась с асфальтовым покрытием, поэтому пришлось замостить площадь перед школой каменной плиткой. Периметр школьного ограждения украшают деревянные постеры, на которых ученики художественно-графических классов изобразили сюжеты из стихов и песен поэта. Той же тематике посвящены огромные баннеры, закрывшие безобразную стену, ограждающую кооперативные гаражи напротив школы. С момента открытия памятника прошло уже четыре года, но баннеры, находящиеся за пределами охраняемой территории, никто не тронул, включая фанатиков граффити.

— Выходит, что культура не так уж беспомощна?

— Да, только не стоит ждать быстрых результатов. Быстрые результаты в педагогике всегда обман, сказка для взрослых.

— А как же стремительно проводимая модернизация, сулящая прорыв в образовании?

— Поживем — увидим. Только сдается мне, наряду с модернизацией не стоит забывать об архаизации — возвращению к подлинным смыслам и ценностям культуры. В противном случае, поменяв местами цели и средства, мы рискуем превратить любые инновации в пародию.

— Главная цель для тебя, как я понимаю, — выход из хаоса, высвобождение погребенного в душе качества личности на основе аристократической позиции, о которой перед гибелью писал Дитрих Бонхеффер?

— Не спорю.

— Ты же реалист, крепкий профессионал и прекрасно осознаешь недостижимость этой цели, по крайней мере при жизни твоего поколения. Да и в отдаленной перспективе ее достижение маловероятно. Открой глаза, никто вокруг, кроме недобитых идеалистов, Дон Кихотов, даже не собирается двигаться в этом направлении. За три десятка лет добился чистоты вокруг школы после выпускного вечера — тоже мне достижение всей жизни. Проще дать указание дворнику. Смешно. До аристократической позиции здесь как до Луны. Скажи откровенно, у тебя хотя бы есть уверенность в том, что в следующем году, возвращаясь под утро в родную школу, ты будешь иметь счастье лицезреть ту же идиллическую картинку?

— Отвечаю по пунктам, начиная с последнего. Разумеется, никакой уверенности в педагогической победе, достигнутой раз и навсегда, у меня нет. Любые результаты в педагогике хрупки и не вечны. Все может случиться. Тем более что при усиливающейся миграции населения постепенно меняется социальный, культурный и демографический состав жителей микрорайона, окружающего школу. Сюда переселяются, в том числе, люди с иным национальным менталитетом, некоторые из них не имеют достаточного опыта городской жизни. Интеграция их в городскую европейскую среду — отдельная сложная задача. Но тем зримее должны представать неоспоримые преимущества налаженной бытовой культуры. Странно обижаться на недавнего выходца из аула, бросающего недоеденный апельсин на площадь перед школой, если точно так же ведет себя коренной москвич. Поэтому я продолжаю рассчитывать на педагогический эффект огурца, который просаливается должным образом только в хорошем рассоле. Если не опускать руки, то с годами рассол этот будет становиться все более насыщенным. Поверь, высокая и бытовая культура не существуют отдельно друг от друга. Не верю я в возвышенную духовность, царящую в школе, где противно войти в туалеты. Благоустраивать быт и утверждать аристократическую позицию не взаимоисключающие, но сопрягаемые задачи.

Аристократическая позиция — это как линия горизонта, где земля сходится с небом. Понятно, что линия эта будет постоянно ускользать, таково уж ее свойство. Но что с того? Как писал забытый ныне поэт М. Светлов: “Я бегу, желанием гоним. / Горизонт — уходит, я за ним”. В переводе с поэтического слога на педагогический язык сказанное означает, что воспитатель должен ставить перед собой напряженные цели-задачи. (Так их определял замечательный русский педагог, закончивший свою жизнь в эмиграции, — С.И. Гессен.) Их неисполнимость не должна беспокоить, как не смущает недостижимость идеала, к которому, тем не менее, надо стремиться.

И наконец, о наивном донкихотстве. Здесь предлагаю на время прервать междусобойчик и пригласить к беседе нашего коллегу, который, на мой взгляд, имеет серьезные основания высказаться на эту грустную тему. Ю.А. Айхенвальд — поэт, литературовед, отсидевший в 40—50-е годы, лишенный по политическим мотивам права преподавания даже в средней школе уже в относительно спокойное брежневское время:

“Человеческая свобода состоит не в том, чтобы выбрать поступок, а прежде всего в том, чтобы выбрать действительность.

И властолюбивый прагматик выбирает свою действительность, где главные составляющие — интрига, сговор, удар; властолюбец убежден, что сила солому ломит, и хочет всегда быть силой.

Интеллигент-скептик старается поставить свою действительность на прочную основу. Безнадежность его не устраивает. Его реальность определяется закономерностями природы или истории, которые он пытается открыть или, как теперь стыдливо говорят, “смоделировать”. В рассуждениях о чем бы то ни было он склонен использовать самоновейшие фундаментальные научные понятия. На сегодня это — “информация”, “энтропия”, “системность”. Бог, даже если он и есть в этой реальности, далек от домашнего очага. Мир устраивается — и устроится! — умно и технократично. Разумеется, о рае на земле не стоит говорить, но сносно, по-человечески, люди, может быть, и сумеют существовать.

Есть еще и кихотическая (от Дон Кихота. — Е.Я.) реальность: современный мир — это прежде всего мучительное сплетение добра и зла. В этом мире нужно решиться на свой собственный поступок ради отдельного человека или благородной идеи. Поступаться собой и помогать другим — вот что важно в этой действительности. Ни сила сильных, ни знание законов природы не спасут, как уже не спасали, все увеличивающееся население земли от все увеличивающихся по катастрофичности войн и социальных неурядиц.

Это реальность кихотическая, ибо наши понятия о последствиях добрых и злых поступков несовершенны, а наша преображающая способность недостаточна. Люди, живущие в этой действительности, как правило, не могут убедительно обосновать своих действий. С прагматиками, верными науке, они вступают в неразрешимый спор, а железнорукие властолюбцы всех политических лагерей их убивают.

Это вечные отщепенцы, бессильные сплотить мир, сделать свою реальность всеобщей и потому не нужные никому.

Тем не менее без их действительности обойтись невозможно: они совестливы, а совесть — это не просто интуиция нравственного самосохранения, это — пока все еще незадачливый — зодчий будущего.

Из этой действительности, а не из реальности интеллигента-скептика, не говоря о мире властолюбца, являются праведники, ибо действительность Дон Кихота — это действительность сострадания и милосердия.

Чем чаще и чем сознательнее человек существует в состоянии сострадательности, внимательности и такта, в состоянии, когда он мгновенно ставит себя на место другого и выбирает образ действий, учитывая этот опыт, — тем вероятнее, что даже в припадке гнева он, в силу инерционного воздействия этого желательного и привычного состояния интеллигентности, сумеет усовестить себе подобного, не прибегая к расправе. Интеллигент, независимо от того, верит он в Бога или нет, постоянно вырабатывает себя; для этого ему нужны не одни житейские обстоятельства, но и духовный опыт истории и культуры. Историческая память — это личная память интеллигента, это не просто пережитое и осмысленное, но и заново переживаемое и осмысляемое. <…>

Кихотизм — форма праведничества, без которой мир не устоит против собственной термоядерной мощи”4.

— Что это: стоический оптимизм?

— Да, и он опирается на двухтысячелетнюю традицию христианства. Но пока спустимся на грешную землю. Кстати, о чувстве юмора: как ты считаешь, во имя восстановления аристократического чувства дистанции не настало ли время убрать из вестибюля школы дружеские шаржи на педагогов?

— Возможно, я бы так и поступил, когда бы вновь не почувствовал тяжелую державную поступь, вновь со скрежетом протаптывающую дорогу на заповедную территорию школы.

— А при чем здесь шаржи?

— Всему свое время.

 

 1 Любопытно, как в юношеском сленге трансформируются галлицизмы позапрошлого века. Понтер — человек, играющий в азартных играх против банка, ставящий куш на карту. 5 ноября 1830 года Пушкин пишет Вяземскому о злободневных политических событиях: “Мечут нам чистый баламут, а мы еще понтируем”.

 2  Арестован в апреле 1943 года, казнен в апреле 1945-го.

 3 “Музей человека”. Серия “Антология выстаивания и преображения”. — М., 2002. С. 42—43.

  4 “Вегетарианская эпоха”. Серия “Антология выстаивания и преображения”. М., 2003. С. 49—50.



Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru