Александр Люсый

Антиподы: Второй австралийский фестиваль русской традиционной и экспериментальной литературы

Антифинал от антиподов

В конце XVIII века поэтический колумб Крыма С. Бобров весьма своеобразно уговаривал любимую присоединиться к нему в Тавриде, что подразумевало наличие немалой смелости:

В Австралии же, оказывается, существует невероятное количество очень ядовитых существ разных размеров и причудливых форм, и не только в малодоступных местах дикой наземной природы или в океанических волнах. И у жителя мегаполиса тоже в любой момент и в самом неожиданном месте может произойти роковое столкновение — к примеру, с т.н. сиднейским воронковым, или лейкопаутинным пауком. Правда, служба оперативной медпомощи работает при этом неплохо. Ученые же в своих взаимоотношениях с носителями природной ядовитости занимают не только оборонительную позицию, осознав, что в силу природной изолированности страны у местных животных развилась совершенно уникальная химия. Именно австралийские змеи предстали в виде образцового механизма, необходимого современной медицине. Австралия — давно уже самая передовая страна мира по экспериментам с ядами и производству противоядий, т.н. антидотов — от греческого слова “antidotum”, т.е. “даваемое внутрь”. Последнее достижение — выделение из яда экстракта textilinin, не менее, а подчас и более эффективного, чем препараты традиционной медицины. Мир растворяется в тексте, а Австралия производит textilinin — не случайная игра слов, а примета особого “механизма письма”, со своей “литературной химией” (без приставки “ал-”).

Каковы же они, образцы литературных антидотов от антиподов? От всех антиподов невольно ждешь исследовательской литературы, выражающей и преображающей свой уникальный антиподский опыт, соответствующий степени укушенности судьбой. Эти ожидания точнее всех оправдывает проза Якова Смагаринского (Сидней). “Есть теория, что городские птицы стали петь гораздо громче: они стараются перекричать шум, создаваемый человеком — грузовики, поезда, стройки…” — экологический посыл рассказа “Городские птицы” получает выражение в такой живой сцене. “На встречной полосе дороги, в полутора метрах от птиц в дыму от перегретых шин и дорожной пыли, поднятой тормозным воздухом, застыл многотонный цементовоз. Селезень расправил крылья и, угрожающе хлопая ими, бесстрашно бросился на гигантскую машину. Грузовик урча попятился. Защитник семьи какое-то время преследовал “нарушителя” и только когда решил, что отогнал его на безопасное расстояние, поспешил за остальными членами семьи, которые вышагивали дальше, не имея ни малейшего представления о том, что произошло… Несколько спешивших по тротуару прохожих остановились с возгласами изумления; утиное шествие, грязный громадный цементовоз, беленькая Тойота, Павел, прилипший к камере, и я, непроизвольно схватившийся за голову, наверно, смотрелись, как организованная киносъемка”. Русская фиксация австралийского порядка передвижения.

Проза Серафимы Лаптевой (Сидней) интересна литературной состыковкой советского и эмигрантского опыта — и на духовном, и на языковом уровнях. При том что “Большим Барьерным рифом” лежит языковая преграда между недавно приехавшей в Австралию героиней “Английского этюда” и обучающей английскому языку волонтеркой Кеей, с которой обнаруживаются, может быть, общие корни, из одной маленькой деревни. Ее же рассказ “Жареная картошка на завтрак” — о “неудачном” экзамене другого рода. “Каким-то шестым чувством я поняла — без предупреждения вы устраивали мне тайный экзамен. Экзамен на домашнюю хозяйку… Я представила, как большая желтая машина дает задний ход и выгружает возле моего дома коробку с кастрюлями и сковородками, как возвращаются ко мне мои “летающие блюдца”, как сползает с моих рук красивый серебристо-розовый лак… Волна обиды и протеста захлестнула сердце и, не справившись с ней, я позорно, с откровенной злостью завалила экзамен — стала грубо, “неумело” кромсать ни в чем не повинную картошку… Завтрак прошел в молчании, картошка была недожарена и пересолена. Надев плащ и “забыв” вымыть посуду, я вышла на лестницу, и вы плотно закрыли за мной двери своего дома”. И никакой “укушенности” феминизмом! Змея, желающая гулять сама по себе.

Проза Екатерины Кравцовой (Мельбурн) перекликается с прозой Серафимы Лаптевой. В основе рассказа Кравцовой “Быстро, быстрее, еще быстрее (подражание Зощенко)” — языковый курьез, сходство слов fast — быстро и fast — поститься, из чего возникло отсутствие взаимопонимания с лечащим врачом, которое само по себе и вылечило. Литературным упражнением на тему “австралийской библиотеки” (с оглядкой на Вавилонскую библиотеку Борхеса) является ее же рассказ “Ловцы идей”.

Изящен рассказ Юлии Леонтьевой (Мельбурн) “Дождь как явление природы”, и тараканы не в голове, хотя автор наблюдает их метафорическое нарастание вокруг (не без влияния Камю). “Окна его адвокатской конторы выходили прямо на Елисейские Поля, но Жан, кроме толпы людей, копошащейся как тараканы, ничего из окна не видел. Ему даже их было жалко — этих маленьких, с рюкзаками на плечах туристов: столько денег и энергии утекает в никуда. На фоне его нескончаемых дел амбиции приезжих со всего мира выглядели нелепыми. А поговорку “увидеть Париж и умереть” он себе представлял даже буквально: тротуары завалены трупами, и каждый день новыми. Мистические картины часто возникали в воображении Жана, хотя каким окажется будущее, он и представить себе не мог, так же, как не могут это сделать сидящие сейчас в кафе”.

Кафе на набережной, купленное Жаном, вскоре приобрело шарм и уют. Развешанные на стенах сети и весла, в сочетании с яркими картинами местных художников, привлекали внимание посетителей, а запах кофе интригующе зазывал в кафе… Каждый новый день был таким же хорошим, как прошлый. “Неужели это навсегда? — думал Жан в тот дождливый полдень, наблюдая за сидящими за столиками посетителями, — по законам диалектики хорошее должно сменяться плохим, и наоборот, а здесь явная мистика. И куда приведет эта прямая линия?..”

В женской группе прозаиков-антиподов я бы отметил фрагмент повести “Немного лет назад” Ляли Нисиной (Голд Кост) “Как развлекаются австралийские акушерки, или Как рожал Лизаветин хазбенд”, который перекликается с внимательной и виртуозной американской прозой Вадима Месяца, в данном случае выступающего в роли коллеги-эксперта.

Насколько же едины “Антиподы” как литературная целостность? Я вижу в этом явлении разные пласты — носителей “харбинской” ноты, т.е. потомков первой эмиграции, и тех, для кого промежуточной страной стал Израиль (третья эмиграция). Но уже пару десятилетий как для обладателей востребованных профессий открыт и прямой путь. Литература переваривает, как может, эти пласты. Концептуальная “австралийка” Нора Крук (Сидней) — из самого фокуса харбинской эмиграции. Носителем канонов традиционной эмигрантской литературы предстает Александр Васильев (Сидней) в рассказе “Одиссея: эпическое путешествие из России в Австралию” с “супернабоковской” игрой с временем и пространством (“супер-” — потому что сами по себе объемы и времени, и пространства естественным образом возросли). Аналогичной попыткой осмыслить из одного русского рассеяния другое предстает маленькая повесть или почти роман Лии Винницкой (Голд Кост) “Танино счастье”. Женщины-антиподы, кажется, легче врастают в новую почву, мужчины более склонны к ностальгии, что особенно наглядно проявляется в стихах. Жанна Алифанова (Сидней) чувствует себя в Австралии как дома: “Ой, Морозушко-Мороз, / Дедушка почтенный, / Ты село мое занес / Снегом по колено”. А Геннадий Казакевич (Мельбурн) в стихотворении “Вилланели” в качестве единственного связующего звена времен и пространств видит нас самих, при всех метаморфозах общей и индивидуальной памяти: “Забыты Псков, Пицунда и Арбат, / Забыты авторы несбывшихся теорий, / Но те же мы, что жизнь тому назад”… Семен Климовицкий (Мельбурн) обращается к образу птицы, на новом месте пытающейся вить свое гнездо: “Дай мне немножко сил / Чтоб я воду в клюве носил / Прах к своему гнезду / Всякую ерунду”…