Григорий Тульчинский

От фанов до элиты

Об авторе | Григорий Львович Тульчинский — доктор философских наук, профессор, заслуженный деятель науки РФ, автор 28 книг и более 400 публикаций. В “Знамени” публикуется с 2009 года. Новая работа продолжает анализ, начатый в знаменской статье “Обессиленное общество” (2010, № 1).

В 1954 году я — еще шкетом-дошкольником — оказался свидетелем исторической грандиозной драки на стадионе им. С.М. Кирова, заложившей основу непримиримого противостояния болельщиков питерского “Зенита” и московского “Спартака”. В конце первого тайма спартаковский нападающий, игрок советской сборной Ильин пошел прямой ногой на зенитовского вратаря, тоже игрока сборной Л. Иванова, и так распорол ему бутсой все, что можно, что Иванова унесли на носилках. Насколько помню, на этом его футбольная карьера закончилась. Поднялся такой шум, что судья тут же увел команды на перерыв. Шум только нарастал, а когда после перерыва команды вышли, на поле полетели бутылки, одна попала Ильину в голову, а капитан “Зенита” Ф. Марютин подошел к капитану “Спартака” и со всего размаху дал ему по уху. И тут понеслось… Люди побежали на поле… Помню бледное лицо отца и как он меня за руку тянул через толпу, свистящих милиционеров, конную милицию... Мы успели вскочить в, наверное, последний трамвай и уехать. Вечером и наутро по городу только и было разговоров, что об этой массовой драке. Больше отец меня на стадион не брал, да и сам, похоже, почти не ходил. Слава Богу, он — кавалер нескольких боевых орденов, дошедший до Берлина — не дожил до наших дней.

11 декабря на Манежной, 15 декабря у “Европейского”, Питер, Ростов, Самара… Странное поведение милиции. Растерянные, противоречивые комментарии. Встречи руководства с болельщиками… На политическую сцену вышли российские футбольные болельщики. Как политическая сила, с которой надо считаться.

Протест, беспорядки?.. Сколько их было и есть. Но не было такого мощного, приведшего политическую систему в состояние грогги. Предмет протеста?.. Против коррупции, продажности правоохранительной системы, преступности — уже не только устали протестовать, уже и высшие чиновники признают криминализацию на всех уровнях, “все равно разворуют” и т.п.

Главные вопросы, обусловившие неожиданность и растерянность, и внятные ответы на которые до сих пор не даны. Почему футбольные фаны? И не просто болельщики, а именно так называемые “карланы” — подростки-тинейджеры? Почему эти выступления прошли в нацистском дизайне, сопровождались не столько националистическими, а именно нацистскими лозунгами, граффити? Почему столько демонстративного насилия? Стремления и готовности демонстративно убивать — на площадях, на улицах, в метро?

То, что однотипные события произошли не только в Москве, делает ситуацию очень и очень серьезной. Требующей объяснения. Не только самих событий, а того, что их породило. Требующей выводов из этих объяснений.

Между тем, традиционная социология и политология неспроста оказываются в растерянности. Они привыкли оперировать представлениями о классах, социальных стратах, социально-демографических группах, а тут — нечто странное, ускользающее и очень агрессивное. Похоже, традиционный анализ не ловит реальность, ускользающую от накидываемых на нее концептуальных сеток. Диагнозы ставятся без знания реального организма больного. Об этом уже приходилось писать, в том числе о необходимости анализа не просто социальных групп, слоев и т.п., а именно социальных сил — социальных общностей, имеющих артикулируемые интересы и располагающих ресурсами их реализации. И вот — перед нами реальная сила.

Прежде всего — почему футбольные болельщики, как они себя сами называют — фаны?

Спорт — тихое занятие английских джентльменов XIX века — за прошлое столетие, и чем дальше, тем больше, превратился не просто в отрасль, а в некую монструозную, накачанную чудовищными деньгами часть культуры массового общества. Современный спорт — не просто сфера самореализации одних и зрелище для других, не просто индустрия досуга. Откуда эти баснословные гонорары спортсменов, средства на развитие инфраструктуры Олимпийских игр, чемпионатов, первенств, кубков?

Во-первых, это деньги спонсоров. Спорт обладает таким рекламным потенциалом, который не переплюнуть никакой сфере культуры и искусств. Дело в том, что спорт — это одежда, обувь, напитки, еда, парфюм, фармакопея, в технических видах спорта — это еще и новые технологии. Причем все это на фоне соревновательности, победительности, силы, скорости, молодости, иногда красоты, видимого здоровья. И все это широко транслируется специальными телеканалами, радиостанциями, изданиями. Спортивные колонки есть в любом, самом респектабельном издании, новости спорта обязательно входят в новостные блоки… Так что, если бы этого спорта не было, его бы надо было специально придумать — хотя бы для спонсоров.

Кроме того, во-вторых, и это для нас более важно, это государственные средства бюджетов практически всех уровней бюджетообразования. Именно на эти деньги поднимался спорт СССР, ГДР, КНР, других государств, видевших в нем колоссальные возможности формирования и продвижения привлекательного имиджа страны. Речь идет не просто о пропаганде. В течение ХХ столетия спорт, наряду с историей, литературой, изобразительным искусством, театром, кино, стал не только эффективной технологией формирования национального самосознания, а политическим институтом, обеспечивающим национальную идентичность в массовом обществе. Это требует дополнительных пояснений.

Нации как таковые возникли в Новое время, и их возникновение связано не просто с формированием национальных государств, а со специфическим образом жизни, само это формирование предопределившим. Речь идет о возникновении и развитии городов, начавшемся промышленном производстве. В города на мануфактуры приезжали люди из разных провинций, представители различных этносов. Городской образ жизни, а с развитием индустриализации и общества массового производства — чем дальше, тем больше предполагал стандартное начальное и среднее образование, развитие средств массовой коммуникации и информации (сначала прессы, а затем и радио, телевидения), соответствующего досуга: масслит, театр, кино, праздники, цирк, гуляния, фестивали и прочие массовые зрелища.

И эти формы культурно-массовой деятельности решали важнейшую политическую задачу. Дело в том, что государство в условиях такого массового общества нуждается в особом обеспечении легитимности. На смену родо-племенным связям, сословной преданности властителю приходит обеспечение сопричастности граждан, особенно горожан, нарождающегося третьего сословия, государству. И такое государство крайне заинтересовано в формировании общественного сознания, объединенного сопричастностью этому государству — национальной идентичностью. Пишется и переписывается история, ищутся древние корни, собирается и воспроизводится культурно-историческое наследие. Все так называемые “национальные эпосы” — от скандинавских саг до “Калевалы” и “Манаса” — плоды культуртрегерства модерна. И эта работа, в которую включались все более широкие круги гуманитарной и творческой интеллигенции, со временем все более ширилась и нарастала. Именно весь этот комплекс — от исторических и филологических исследований до искусства и шоу — и сформировал национальное самосознание. Именно это имели в виду Хобсбаум и Андерсон в известной формуле, согласно которой национализм создал нации, но не наоборот.

Вот в эту “технологию национализма” и включился в ХХ столетии спорт. И включился активно. Согласно Хартии Олимпийского движения, Олимпийские игры являются соревнованиями атлетов, а не государств. Но ведется неофициальный подсчет медалей, утверждаются “медальные планы”, спортивные чиновники расплачиваются карьерой за их невыполнение. Сами спортсмены легко меняют гражданство, выступая за другие страны, соперничая с атлетами своей “исторической родины”. Но на финише им выдают флаги, в которые они заворачиваются, делая круг почета, позируя перед фото- и телекамерами. Крупные соревнования начинаются и заканчиваются под исполнение государственных гимнов, поднятие государственных флагов. При этом крупным планом в телетрансляциях даются счастливые лица спортсменов, болельщики, беснующиеся на трибунах с теми же флагами и другой национальной символикой. Победителей приглашают к себе главы государств, осыпают их дополнительными наградами и почестями, демонстрируя и фиксируя в сознании общественности свою личную причастность громким победам и рекордам. Спортсмены, наряду с известными деятелями культуры, науки, искусства, возглавляют партийные списки на выборах, заседают в представительных (законодательных) органах власти. Все это и позволяет рассматривать спорт не просто как одну из социально-политических технологий, а буквально как политический институт массового общества.

Более того, спорт более “демократичен” и доступен, “понятен”, чем некоторые виды и жанры искусства, что особенно важно, если речь идет о молодежи.

И особую роль в этом играет футбол. Дело не только в том, что футбольные соревнования — яркие события, к которым привлекается внимание общественности, причем события, происходящие при широком скоплении зрителей. Футбол обладает исключительным потенциалом сопричастности упоминавшейся выше соревновательности и победительности, идентичности со “своими” на фоне яркого зрелища, в котором свои ясно и четко отделены от “других”-соперников различной формой, символикой клубов. Он дает яркие коллективные переживания сопричастности победе или поражению “своих”. И это происходит еженедельно. Другие соревнования происходят от силы раз в год, футбольные — практически круглогодично: внутренние чемпионаты дополняются международными соревнованиями и кубками1. Футбольные болельщики легко структурируются в довольно устойчивые сообщества со своей структурой и иерархией, к которой мы еще вернемся. Их общение не ограничивается совместным пребыванием на стадионах. Новые возможности формирования и закрепления этих общностей дают мобильная связь и Интернет, особенно технологии web 2.0 и 3.0, позволяющие создавать устойчивые социальные сети с очень оперативной коммуникацией.

В свете сказанного становится очевидной естественная, буквально напрашивающаяся связь феномена футбольных фанатов и национализма в его наиболее упрощенных формах. Во всем мире футбольные стадионы рассматриваются как легальные площадки коллективной фрустрации, канализации молодежной агрессии, как предохранительные клапаны переживания и выпуска этой агрессии. В этом одна из общепризнанных функций современного футбола.

В этой связи стоит немного остановиться на природе нынешнего “взрыва этно-национализма”, отмечаемого во всем мире.

Думается, что у этого явления два принципиально различных по направленности фактора, которые парадоксальным образом сходятся в конечном результате.

В обыденном сознании, да и в публицистике доминирует мнение, что этно-национализм — естественная реакция на процессы глобализации и модернизации, проявленная в стремлении общественного сознания к стабильности и сохранению идентичности. Назовем этот фактор “негативным”.

Однако, как уже говорилось выше, и государства заинтересованы в формировании национальной идентичности. Более того, в условиях глобализации успешным может быть только уникальное, неповторимое общество и его экономика, входящие в глобальное экономическое, информационное и прочее пространство своеобразным “бутиком”. Ибо только уникальное глобально. Если ты вторичен, не уникален, ты оказываешься неконкурентоспособным, невостребованным. Назовем этот фактор востребованности национальной неповторимости “позитивным”.

Получается, что противоположности сходятся! Как “негативный”, так и “позитивный” факторы стимулируют развитие национализма и “национальных идей”, консолидирующих граждан государств современного мира. И в этом процессе спорт, включая футбол, играет важнейшую роль.

Мы еще вернемся к сюжету “национальной идеи”, а пока просто скажем, что возрастание роли спорта в формировании национального самосознания, а также активизация самого национального самосознания — объективные цивилизационные тренды.

Но что заставляет этих людей выходить за рамки легальной социально-культурно оформленной агрессивности, переходить к призывам к убийству и убийствам — прямому насилию, имеющему политическое значение и политическую форму?

Тут мы должны уже обратиться к нашим российским реалиям.

Справедливости ради следует сказать, что неоднозначная политическая роль футбола в современном обществе — не только российская проблема. Достаточно вспомнить, что толчком к последней весьма кровопролитной Балканской войне, приведшей к распаду Югославии, стала массовая драка на футбольном матче в Загребе между местным “Динамо” и белградской “Црвеной Звездой”. Да и военный конфликт 1969 года между Гондурасом и Сальвадором, в результате которого погибло до шести тысяч человек, возник тоже по итогам матча футбольных сборных этих стран. Однако эти примеры только подчеркивают важность добросовестного анализа нашей отечественной ситуации.

Сначала о футболе. Отечественный футбол — более чем искусственное образование. От массового юношеского футбола остались только воспоминания. Сохранившиеся футбольные школы влачат жалкое существование. В сборную страны с трудом набирают кандидатов. И все это — на фоне расцвета “профессионального” футбола: баснословные гонорары, трансферы, неслыханные в других национальных чемпионатах, играть в которых мечтают наши “звезды”, даже за заведомо более низкую зарплату... Но, даже если их туда приглашают, долго они там не задерживаются, не выдерживая реальной конкуренции. Пачками закупаются зарубежные футболисты, из которых известные если едут к нам, то на излете карьеры подзаработать на пенсию, а молодые мечтают, чтобы их заметили агенты европейских клубов.

Даже букмекеры воем воют от “договорных” матчей в премьер-лиге. На игры в нижних лигах уже нельзя смотреть без смеха над жалкими потугами изобразить борьбу на поле. Разложившаяся донельзя система, в которую, как в черную дыру, закачиваются и закачиваются бешеные деньги либо толстосума, содержащего клуб ради личной утехи, либо местного бюджета, либо крупного бизнеса, которому власти сделали предложение, от которого нельзя отказаться. Не все выдерживают эти безумные траты, и тогда “вдруг”, как это произошло с “Москвой”, “Крыльями Советов”, “Амкаром”, клубы снимаются с чемпионата. А болельщики слезно просят вмешаться национального лидера, который, подчеркивая социальное значение клуба для данного региона, “нагибает” крупный бизнес. Об этом социально-политическом значении уже сказано выше: двадцать два миллионера пинают мячик на потеху толпы деприватов. Можно признать очевидное: отечественный футбол искусственно поддерживается именно ради болельщиков, которым отводят специальные места на стадионах, дают бесплатные билеты на поездки “своего” клуба, охраняют во время таких поездок…

В результате мы имеем культивируемую фанатскую среду, которая достаточно хорошо структурирована в “фирмы”. Только вокруг московского “Спартака” имеется несколько таких “фирм”. Их возглавляют респектабельные лидеры, общающиеся с журналистами, руководством клубов, государственными чиновниками. Создано и зарегистрировано Объединение футбольных болельщиков РФ. Молодежная часть также делится на “боевиков”, участвующих в коллективных, специально оговоренных и подготовленных драках, которыми часто сопровождаются футбольные матчи; и “карланов” (от слова “карлики”) — подростков школьного возраста, которые в серьезных акциях не участвуют, но бурно ведут себя на стадионах.

Показательно, что в прошедших акциях не участвовали респектабельные фанаты, а боевики — только частично. Главную массу, особенно второй волны беспорядков представляли именно карланы. Наверное, проявилась некоторая специфика воинственного поведения, свойственная человеку и приматам. У всех других млекопитающих в случае конфликтов в бой идут зрелые опытные самцы. И только приматы воюют молодняком, тогда как зрелые самцы лишь наблюдают за конфликтом и оберегают самок и детенышей…

Не более “стихийны” и отечественные националисты. Боевую подготовку они получают не на улице, а в специальных центрах и лагерях, обычно на базах МВД, под руководством специалистов.

Давно отмечено триединство фанатов, нацистов и организованных молодежных движений типа “Идущих вместе”, “Наших”, “Сталь” и т.п. Начиная еще с первого фанатского погрома на Манежной площади в 2002 году после проигрыша сборной России сборной Японии было отмечено, что это — те же самые. Те же молодые люди, что участвовали в акциях “Идущих вместе”, прозванных “Идущими вместе, пьющими вместе, бьющими вместе”. Фанатские боевики засвечивались в погромных акциях “Наших” против нацболов. Да и сам их куратор В. Якеменко неоднократно бравировал тем, что может запросто собрать пять составов футбольных фанатов, чтобы разогнать любых “оранжевых”. Таким образом, приходится признать, что это триединство сложилось отнюдь не стихийно, а выращено на основе фанатского молодежного ресурса, очевидно в целях организационного противодействия любым оппозиционным проявлениям. Причем противодействия отнюдь не информационного.

И наконец, другая сторона уличных конфликтов, так называемая “этнопреступность”, тоже отнюдь не стихийна, а является следствием двух факторов. Оба связаны с особенностями “замирения” Чечни и в целом кавказской политикой российского правительства. Во-первых, это карт-бланш, полученный одной из групп ичкерийских боевиков, поддержанных федералами, и которым незамедлительно воспользовались не только в Чечне, но и в Москве, и в других регионах страны, даже за рубежом. Да и, во-вторых, события последних двух десятилетий вокруг Северного Кавказа привели к тому, что порог как масштаба, так и уровня насилия в России был радикально превышен. В расхожей метафоре о присоединении Чечней России есть глубокий нешуточный смысл.

Главный промежуточный вывод: футбольные фанаты в националистическом дизайне плюс этническая нетерпимость — явления не стихийные, а возникшие и развивающиеся при попустительстве действующей власти. Это как минимум. А скорее — выращенные при ее активном участии и ею же культивируемые. Неслучайны в этом плане как странные действия милиции, осведомленной об акциях за несколько дней и обычно задерживающей оппозиционеров на выходе из подъездов домов, при переходе улиц; так и комментарии событий, озвученные высшим руководством. Как министр внутренних дел, так и замглавы президентской администрации, а за ними и глава правительства возложили вину на “левых радикалов” и либеральную оппозицию. Очевидно, что это не оговорки, а выработанная и согласованная позиция. Не менее показательно и ограничение информации о событиях в официальных СМИ.

Можно было бы сказать, что политический режим весьма успешно и технологично использует упомянутые общие цивилизационные тренды: роль спорта, национально-этническую волну… Если бы не некоторые обстоятельства, делающие такую политику разрушительной для общества, да и самой власти.

В аналитиках, оценках и прогнозах экспертов, в публицистике и общественном мнении в качестве общепринятого распространен тезис о культурно-нравственных факторах и условиях успешной модернизации российского общества и экономики. Полностью разделяя этот тезис в качестве исходного посыла, я бы подчеркнул принципиальную несостоятельность одного из наиболее распространенных его уточнений, поскольку взятые вместе эти идеи приводят к существенным заблуждениям и даже опасным практическим выводам.

Речь идет о понимании и оценке коллективизма как одной из основных составляющих российского и советского духовного опыта. С либеральных позиций он оценивается как одно из главных препятствий преобразования общества, лишающее личность мотивов свободного и ответственного отношения к жизни. Поэтому условием успешной модернизации провозглашается слом традиционной нравственности — в противном случае, мол, Россия оказывается обреченной брести по обочине столбовой дороги исторического прогресса. С позиций же изоляционизма и “особого пути” коллективизм трактуется как особое качество российской духовности — проявление соборности, напрочь отрицающее ценности модернизации, связываемые с индивидуализмом и потребительством.

Эти вроде бы диаметрально противоположные позиции сходятся в главном — в оценке важности коллективизма как фактора преобразований и в трактовке жесткости его связи с “рыночными” ценностями свободы. Насколько верно это убеждение? Разве японцы, корейцы, китайцы — меньшие коллективисты, чем русские? Скорее наоборот. Но почему-то в Японии, Корее и Китае традиционный коллективизм не препятствует рыночной модернизации, даже способствует большей эффективности менеджмента, а в России, напротив, становится камнем преткновения.

Сторонники обеих упомянутых оценок часто подкрепляют свою аргументацию ссылками на авторитет М. Вебера, прежде всего — на его работу “Протестантская этика и дух капитализма”, в которой убедительно доказано, что Реформация явилась важнейшей и необходимой предпосылкой экономического преобразования западного мира. Однако в классической работе М. Вебера имеется одно обстоятельство, которое почему-то часто упускается из виду: в ней речь идет не о протестантизме вообще, а о нравственной культуре протестантских общин кальвинистского толка, методистах, анабаптистах и т.п. Капиталистическую модернизацию западного мира, включая север Америки, осуществляли именно эти общины со свойственной им ригористической нравственностью.

Существование религиозной общины в конфессионально, культурно, а то и этнически чуждой среде предполагало необходимость обеспечения воспроизводства этой общины: сохранение священных текстов, традиций, воспитание детей и т.д. Это, в свою очередь, предполагало активную хозяйственную деятельность с изрядной мотивацией самоограничения, а то и самоотречения, аскезы индивида во имя интересов общины. Иначе говоря, речь идет о довольно коллективистской нравственной культуре.

Это наблюдение позволяет сделать вывод, что М. Вебером описан важный, но частный случай следствий существования коллектива в противостоящей социально-культурной среде. Именно последнее является общим случаем, а то, на какой основе создалась община, что обеспечивает ее “мы” — является частными проявлениями. И исторический опыт подтверждает этот вывод. Без учета этого обстоятельства оказывается необъяснимым опыт еврейской, армянской, китайской диаспор, для нравственной культуры которых характерна высокая степень мотивации на активную хозяйственную деятельность. В ряде случаев она дополнительно усиливалась прямым противодействием среды — например, запретами на владение недвижимостью, следствием чего стало вытеснение представителей скотоводческой и земледельческой культур в коммерческую деятельность.

Модернизацию японского общества осуществили остатки феодальных кланов. Та же история была в Южной Корее, экономику которой поднимали чеболи. В Китае это делают семейные кланы. Да и в самой дореволюционной России предпринимательская и коммерческая элита состояла преимущественно из староверов и выкрестов из иудеев и мусульман, а также протестантов.

Поэтому, во-первых, М. Вебером описан лишь частный случай социально-культурных предпосылок и механизма модернизации — для западного мира это были конфессиональные общины кальвинистского плана. Во-вторых, коллективистская мораль не противоречит рыночной модернизации, а наоборот — предполагается ею. И, главное, в-третьих, для успешной модернизации в обществе должна быть достаточно зрелая традиционная культура с ее общинно-коллективистским сознанием и мотивацией2.

Оголтелый индивидуализм и потребительство не могут быть нравственной основой модернизации. Модернизация предполагает нравственную аскезу, самоограничение индивидуального потребления в интересах общности. Из этого принципиального факта применительно к современной России можно сделать два представляющихся существеннейшими вывода, один оптимистический, а другой — трагический.

Оптимистический состоит в том, что традиционный российский коллективизм отнюдь не противостоит модернизации. Наоборот, он, да еще в сочетании с терпеливостью, неприхотливостью, смекалистостью, является золотым фондом реформирования и преобразования российского общества. Необходимы только настоящее знание содержания и развития социальной культуры и опора на реальные социально-культурные механизмы структурирования общества, воспроизводящие этот коллективизм. Именно опора на них, а не ломка. Установка типа “Россия — пластилин, и мы слепим ее заново” ничего хорошего не принесла ни России, ни самим модернизаторам.

И в этой связи на первый план выходит второй — трагический — вывод. Дело в том, что в России не вызрела традиционная культура. Ее ткани и механизмы постоянно и систематически разрушались серией реформ, проводимых сверху силовыми методами. В современной же России практически не осталось нормальных и здоровых механизмов первичного структурирования общества, а значит — и обеспечения общинного сознания. В России практически не осталось структур зрелой традиционной культуры. “Клановизация” на конфессиональной основе оказывается невозможной. Ведь не опираться же на общины типа “Белого братства” или “Аум синрике”. Хотя само возникновение и бурное развитие таких общин — очевидное подтверждение наших выводов “от противного”. Аристократические кланы в России разрушены полностью. Семейная клановизация также оказывается практически невозможной — семьи порушены и “размазаны” в такой степени, что большинство знает, в лучшем случае, только своих бабушек и дедушек, да и то не всех.

А в отсутствие здоровых социально-культурных механизмов клановизации начинают действовать нездоровые. Что и проявляется с очевидностью в России, где единственным реальным социально-культурным механизмом необходимой клановизации оказалась организованная преступность, кланы которой и осуществляют “модернизацию”, “преобразование” России на свой лад. И вряд ли кто-нибудь сможет доказать, что в преступном клане нет своеобразной “аскезы”, самоограничения и работы на “общак”, то есть своеобразного коллективизма. Срабатывает общий универсальный социально-культурный механизм. Другой разговор, что больному обществу присущи и болезненные формы развития.

Более того, эта криминальная структуризация не только подмяла под себя этнические сообщества мегаполисов. В нее вписались элементы государственной машины, распавшиеся на кланы, соперничающие с криминалом в крышевании, рейдерстве собственности, активов. Недалеко ушли от этих форм “самоорганизации” и сообщества футбольных фанов. И уже раздаются голоса о том, что все эти кланы и есть ростки гражданского общества. Мол, “когда б вы знали, из какого сора…”.

Сказанное — не вина, а беда нынешней России. Особую актуальность приобретает известная мудрость: “Не плакать и не смеяться, но понимать”. Без опоры на реальное знание состояния общества и конкретные социально-культурные технологии, учитывающие это знание, принятие решений и попытки их реализации оказываются не только малоэффективными, но и безответственно усугубляющими патологические черты общества.

Однако, если общество хочет стать обществом, а не реализацией последнего сна Родиона Раскольникова, оно должно создать надклановые, надплеменные институты, системой каковых и является государство — не одна из корпораций, не сборище полукриминальных, а то и криминальных кланов, а работающий институт свободы и справедливости для всех граждан. Не декларирующий это, а реализующий на деле.

И тут, наверное, подбираемся к главному — к обстоятельствам, связанным не столько с проявлениями технологий, сколько с самим способом жизни российского общества. С некоторой степенью условности, скорее ради систематизации, можно выделить две группы таких обстоятельств: “объективные”, характеризующие состояние российского общества, и “субъективные”, характеризующие состояние институтов, призванных регулировать, организовывать и направлять жизнь общества. И обстоятельства эти достаточно очевидны и неоднократно обсуждались по отдельности.

Начнем с “объективных”. Прежде всего, это депопуляция российского общества, попавшего в глубокую демографическую яму, что вынуждает привлекать дополнительные человеческие ресурсы.

Это происходит на фоне деиндустриализации. В стране не только пропущены два цикла обновления основных фондов, но и разрушен имевшийся потенциал. Ярким примером этого является проблема моногородов, перерастающая в серьезную социальную проблему3.

Ситуация усугубляется сохраняющимся рентным характером экономики. Причем — с кончающейся природной рентой, исчерпанной рентой человеческой и растраченной рентой имевшихся основных фондов.

В результате Россия оказывается малопривлекательной для инвесторов, деньги, даже отечественного бизнеса, из нее утекают за рубеж, а деньги, которые привлекаются, связаны в основном с краткосрочными кредитами.

Более того, несмотря на все призывы, российская экономика оказывается органически неспособной к инновациям. По одной простой причине: в стране отсутствует реальный спрос на инновации. Рентно ориентированный бизнес не заинтересован в нововведениях. Еще менее заинтересовано в них прикормленное чиновничество. Одного существования налога на добавленную стоимость (НДС) достаточно, чтобы отбить всякую охоту к разработке и внедрению инноваций.

Что касается “субъективных” обстоятельств, то на фоне сказанного они не менее очевидны. На фоне рентной экономики сложилась и продолжает разъедать все ткани общества коррупция, чуть ли не официально признаваемая как неизбежность и особенность государственности. В России сложились общество и экономика недоверия, когда власть не доверяет бизнесу и обществу, бизнес, в свою очередь, не доверяет власти и обществу, так же как и последнее не доверяет ни власти, ни бизнесу.

Источников и причин этого недоверия много. Недоверие и даже нетерпимость пронизывали советское общество, на них построенное: от учения о классовой борьбе до политической слежки и нетерпимости к инакомыслию. Не добавили консолидации и результаты ускоренной приватизации, проведенной с очевидными нарушениями социальной справедливости. Недаром свыше половины российских граждан до сих пор не видят правовых и нравственных оправданий итогам приватизации. “Какое оно — твое? Я хорошо помню, как оно было не твоим! Более того, я хорошо знаю — как оно стало твоим!”.

Однако недоверие политическим институтам и коррупция отнюдь не являются специфически и уникально российским явлением. Эти же обстоятельства характерны и для большинства латиноамериканских обществ, также испытывающих проблемы с социально-экономическим развитием, топчущихся на месте. Но если в большинстве латиноамериканских стран уже наметилась тенденция к формированию зрелых обществ и экономик, то для России характерна обратная тенденция.

В этой связи нельзя не упомянуть еще одно обстоятельство, связанное с особенностями нынешней российской политической системы. Речь идет о том, что прекрасно понимали все российские правители, от Ивана IV до Сталина, Хрущева и Брежнева: спецслужбам нельзя давать полноту власти, наоборот — периодически их аппарат надо от этой власти оттаскивать. Дело в том, что эта профессиональная среда может решать задачи, но не ставить цели. Это особенности их профессионализма. Они способны к глубокому анализу, успешно проводят спецоперации, разруливают ситуации — но не способны к выработке стратегии. Более того, они профессионально подготовлены к противодействию вражеской активности, к борьбе с внешними и внутренними врагами. И если таких врагов нет — они их создают. Эти люди органически неспособны консолидировать общество на конструктивной, позитивной основе. И еще… Они привыкли действовать на грани, а чаще — за гранью закона, который для них — мешающее ограничение. И переживаемый нынешней Россией полный исторический реванш спецслужб — немалая беда. Политическая и экономическая жизнь сведена к проведению спецопераций и непрерывной борьбе.

Правовой нигилизм в сочетании с профессиональными контактами с криминальной средой становятся особенно опасными, когда таким образом выстроенная политическая система активно вмешивается в экономику на всех уровнях — от крупного до малого бизнеса. Когда правоохранительные органы под покровительством судов участвуют в крышевании, рейдерстве. Эти люди понимают, зачем в стране труба, зачем люди у трубы, зачем люди, охраняющие трубу и людей около нее. Но что делают в этой стране остальные, зачем они тут — осознается только в лучшем случае. Социальная политика сводится к разовым закидываниям денег очередного “социального пожара” вроде Пикалева. Молодежная политика как таковая просто отсутствует. Выделяемые средства осваиваются на проведение шумных массовых мероприятий сомнительного толка. И то и другое по сути — все те же спецоперации и специальные события. А куда деться неприкаянным подросткам? Фактически одна дорога — в карланы.

В результате социальное недоверие усугубляется до отторжения, до силового противодействия, когда человек не верит в справедливый суд, когда он за версту обходит милиционеров, источающих агрессию и опасность… Когда сталинское “есть человек — есть проблема, нет человека — нет проблемы” дополняется подсчетом на пальцах: что дешевле — купить тебя или убить… Чего ждать от молодежи, которая выросла в этой атмосфере, не видела иного, воспринимает все это как норму?

Напрашиваются исторические параллели. Давно уже горячие головы проводят аналогию между постперестроечной Россией и межвоенной Германией. Ельцин как Гинденбург. Взрывы домов и Чечня как аналог поджога Рейхстага. Отмобилизованные на подавление либерального и демократического инакомыслия фаны-нацики — штурмовики, даже получившие в лице А. Свиридова своего Хорста Весселя. Репетиция “Триумфа воли” на митинге в Лужниках. Иррациональность и мифологизация образования. Попытки “аншлюса”. Неужели остается только ждать “хрустальной ночи”, с последующей “ночью длинных ножей” по зачистке отслуживших свое боевиков нашего “Рема”?

Очень много поводов для такой аналогии, которую можно при желании детализировать и детализировать. Тем не менее берусь утверждать, что в современной России эта аналогия не проходит. И не только потому, что мы живем в другое историческое время. История хитра на повторы. Особенно российская. Аналогия не работает по одной простой причине. У нынешнего российского политического класса отсутствуют длинные мысли и длинная воля. Кишка тонка — как сказала бы моя покойная матушка. Потому что российский политический класс не может выдвинуть национальную идею — проект, способный сплотить и воодушевить российское общество, открыть ему новые цивилизационные горизонты. В этом отличие нынешней российской ситуации не только от времен Ивана IV или Петра Великого, но и от сталинско-муссолиниевско-гитлеровского тоталитаризма, даже от маоизма культурной революции.

И ведь не скажешь, что такие попытки не делаются. “Проект Россия”, напугавший многих тем, как часто цитировал лидер нации этот первоначально анонимный многостраничный труд… Недавняя попытка Н. Михалкова предложить некий фундаменталистский манифест… Все это оказывается в конечном итоге сотрясением воздуха. Почему российское общество никак не может консолидироваться, скатываясь во все большее недоверие, нетерпимость и агрессию? Где хваленая соборность? Где воспетый коллективизм? Или у кого что болит — тот о том и говорит?

Национальная идея в России отсутствует по одной простой причине — ее просто некому сформулировать. В России отсутствует политическая элита.

Следует различать элиту, истеблишмент и политический класс. Элита (от elite — “отборный, образцовый”, “на семя”, “на развод”) — лучшая часть общества в том смысле, что не только задает духовные, нравственные и интеллектуальные образцы, но и открывает обществу новые горизонты, цели, пути их достижения и реализации. Политическая элита — это люди с длинными мыслями и длинной волей. Элиту не следует путать с политическим классом, который образуют депутаты, чиновники, политтехнологи, эксперты, ведущие журналисты, а также с истеблишментом (от establishment — “установление, основание”) — успешной частью общества, имеющей привилегированное положение опоры данного общественного строя. Именно из его среды прежде всего обычно и формируется элита. Исторически выработались два механизма ее формирования и воспроизводства: “вербовочный” — по принципу тщательного отбора и вербовки (в СССР) — и “предпринимательский” — на основе личной активности наиболее талантливых, их способности выдвинуться и добиться успеха. Первый механизм действовал в СССР — именно так формировались номенклатура и “внутренняя партия”. Второй — в наиболее чистом виде — в США. Возможны и смешанные варианты — как в большинстве стран Западной Европы. Собственно формирование и воспроизводство элиты — одна из первостепенных задач любой политической системы.

Политический класс в России есть и процветает. Истеблишмент — худо-бедно, но сложился. А вот элиты нет. Ее отчаянно пытается изобразить правящий класс, но не получается. Потому что он — не элита. Так же как не являются элитой люди, которые в силу каких-то обстоятельств сели на ресурсы: природные, финансовые, информационные, символические, криминальные… Они, в лучшем случае, — часть истеблишмента. А элиты нет, потому как не действуют механизмы ее формирования — ни вербовочный, ни предпринимательский, ни по отдельности, ни вместе. Похоже, что политический класс то ли осознанно, то ли инстинктивно мешает этим процессам. По крайней мере его действия в системе образования и социально-культурной политики объективно имеют именно такие последствия. У временщиков нет и не может быть длинных мыслей и длинной воли. Их мысли коротки, как заячьи хвосты: только ночь простоять да день продержаться, разрулив очередную проблему.

В свое время (еще заказывая в ВИНИТИ депонированный текст “Этногенеза и биосферы Земли”) я читал Л. Гумилева как историческое фэнтези, как отработанный за три ходки в зону жанр лагерного рОмана4 . Сейчас перечитываю эти тексты, поражаясь точности предсказаний. Вырождение этноса видно невооруженным глазом, оно — на лицах публичных людей…

И этот политический класс, кожей живота, первой чакрой понимая необходимость консолидации общества, не способен решить задачу консолидации на конструктивной основе. Он пытается сделать это, разыгрывая карту безопасности, консолидируя российское общество перед лицом “врага”, внутреннего и внешнего, запугивая общество и самих себя этими врагами, порождая аларм, если не хоррор. Примеров этому во внешней и внутренней политике слишком много, и они у всех на виду и на слуху, чтобы тратить на это время.

И становятся понятными муки с национальной идеей в современной России. А она остро необходима. И она — национальная идея, особенно современная, — не сводится к этничности, к пониманию нации по расе и происхождению. Национальная и даже наднациональная культурная идентичность не исключает, а даже предполагает этнические идентичности. Каждая культура, социализируя личность, дает ей определенную жизненную компетентность. И в этом плане этническое своеобразие, уникальность в современном глобализированном мире не нивелируются, не стираются, а наоборот — востребованы, поскольку дают индивидам и обществам конкурентные преимущества. Только это надо понимать и с этим внятно и вменяемо работать.

Национальная идея, не исключая этничности, должна открывать личности новые возможности и новую жизненную компетентность. Сравнение опыта и судьбы Сингапура и Шри-Ланки очень показательно и убедительно. Цейлон — райский уголок, любимую жемчужину Британской короны — Великобритания сдавала “под ключ”. Сингапур за независимость не боролся. Он был фактически отброшен Малайзией как совершенно бесперспективный порт, экологическая клоака, раздираемая этническими конфликтами китайцев, малайцев, индусов и христиан. И за пятнадцать лет эта страна совершила прыжок из третьего мира в первый. И была создана сингапурская нация. Условием этого стала четкая и ясная программа, предложенная и реализованная администрацией Ли Куан-ю, к которому потом ездили учиться Дэн Сяо-пин и другие реформаторы с длинными мыслями и длинной волей. О чем идет речь? Была сделана ставка на вхождение в глобальную экономику за счет освоения передовых практик (на основе приглашения ТНК, создавших рабочие места и давших квалификацию работникам), современное образование, формирование полноценной элиты. Важную роль сыграло провозглашение ценности чистоты, действенной борьбы с коррупцией, равенства всех перед законом. Следует подчеркнуть также конструктивное отношение к имперскому наследию. Государственным языком был объявлен английский (“иначе мы сразу отстанем минимум на пятнадцать лет”, говорил Ли Куан-ю). И главное условие успеха — решительность и воля по реализации этой программы, результат. И — Шри-Ланка, в которой после введения сингали вспыхнула до сих пор не утихающая гражданская война, а экономика страны скатилась на самое дно развивающегося мира.

Примеры Ли Куан-ю, так же как и Дэн Сяо-пина, и Петра Великого, свидетельствуют о том, что национальная идея не сводится к гордости за свое прошлое. Она предполагает открытие новых горизонтов и путей достижения этих горизонтов. И формирование такой идеи — задача национальной элиты, людей не просто авторитетных, задающих интеллектуальные, нравственные и духовные образцы, а открывающих эти новые горизонты нации.

Общество недоверия и агрессивной нетерпимости — применительно к современной России это только диагноз, констатация факта. Главная наша задача — освоение передовых практик, создание реальных условий инновационного развития. А путь от недоверия к цивилизационному фронтиру лежит только через консолидацию российского общества, немыслимую без формирования конструктивной национальной идеи, открывающей новые горизонты, обеспечивающей гражданскую идентичность не по происхождению, а по гражданству.

Для этого нам необходима новая политическая система, решающая задачу не корпоративного освоения ренты, а отбора и формирования новой полноценной элиты, способной найти и утвердить достойное место России в современном мире. Кто будет решать эти задачи?

Возможностей — две с половиной. Первая — сам политический режим, осознавший необходимость модернизации. Вторая — проснувшееся общество, разбуженное, помимо прочего, открывшейся на Манежной перспективой. Или это будет уже кто-то другой, не имеющий отношения ни к первым двум, ни к России как таковой.

Или прав был Л.Н. Гумилев, и пассионарность, создавшая одну из величайших в мировой истории империй, в наши дни выродилась до уровня похабных речевок, кидания зигов, забивания насмерть “понаехавших”?