Лиля Панн

И.К. Лавровский. Перенастройка. Россия против Америки

“Сегодня все дают советы и рекомендации по экономическим вопросам, и даже, может быть, правильные”, — предваряет свой собственный совет передать каждому гражданину страны в частную собственность равную долю всего природного ресурса России житель Североуральска, выступивший в “Форуме” журнала “Знамя”, Вячеслав Стародубов1. Игоря Лавровского с его не менее судьбоносным проектом обустройства России “правильные” утопии не трогают. Больше всего его волнует, что России как уникальной цивилизации, нравится она кому-то или нет (сам он из тех, кому “нравится” способность принять прошлое), России как суверенной культуре — не уцелеть в роли сырьевого придатка Запада. Или в еще более унизительной роли “техноплебса”: “то, что выглядит как экономический рост последних полутора десятков лет, — это процесс роста сектора, обслуживающего иностранную технологию и иностранную продукцию. Это экономика дилеров, а не производителей”. Не надо обманывать себя возрастающим объемом внешней торговли, а надо развивать внутренний общероссийский рынок. Не покупать технологии, а самим их создавать, причем не инновационные (модные нано- или макро-), а “обычные”, все еще чудовищно отсталые в российском производстве. Под технологии, работающие на улучшение повседневной жизни, и развивать инфраструктуру регионов, а не начинать с инфраструктуры, как это большинству современных российских экономистов видится передовой стратегией в наши дни (а по Лавровскому, это “строить дороги в никуда”).

Совет Лавровского, может быть, слишком уж “правильный”, какой-то не окрыляющий, не правда ли? Очень выстраданный, как окажется. И странные порой речи автора “Перенастройки” ведутся, конечно, ради того, чтобы привлечь внимание к очевидному. Очень странные уже в предисловии: “Представляется, что единственный путь к нереволюционной модернизации России — это традиционная для России опричнина в более цивилизованном варианте, чем у Петра и Ивана”. И у Сорокина в “Дне опричника”, спешишь добавить, еще не испробовав хлесткости метафор и гипербол Лавровского в полной мере. Риторика Лавровского предельно остра, читателю, будь он демократ, либерал, “новый русский” или русский интеллигент, красный или белый, — предстоит сеанс иглоукалывания по множеству болевых точек миропонимания. Особенно “убедительным в своей блудливости “своим” и “нашим”” будет колко. А демократам? “Хотите демократию — разбогатейте. Ведь демократия — это всего лишь наличие нескольких комплектов дееспособных номенклатур, ротируемых по результатам политической конкуренции между ними. У нас же пока не хватает ресурсов даже на один полный комплект”. И скучно, и грустно.

В ситуации текущего экономического кризиса столь кардинальная перенастройка рынка (с внешнего на внутренний) не будет ли, однако, сменой коня при переправе через реку? Будет, и потому Игорь Лавровский находит коня сверхнадежного. Это не резвый, стремительных линий, всем на загляденье, скакун Вячеслава Стародубова, это, увы, невидный приземистый тяжеловоз. Это, оказывается, полукровка, плод скрещения двух политэкономических антиподов — капитализма и социализма — дитя брака по расчету, весьма успешного, как показывает экономика Западной Европы и Америки. Про социализм с человеческим лицом в развитых европейских странах мы знаем, как и про то, что из первого кризиса экономику США выволокли социалистические реформы Рузвельта, но их-то социализм был совсем уж с вегетарианским лицом, и разве хищник-капитализм не выжил? Хищник выжил, но не капитализм, а “непонятный западный социализм”, непонятный постсоветской России, принявшейся строить капитализм, который она потеряла в 1917-м и которого давно нет в природе. “Россия со своим неофитским капитализмом неожиданно для себя оказалась в окружении многоголовой гидры социализма”. Это ли не очередная западня исторического прогресса?

Это гипербола. Что социализм, в Америке и Европе коммунизм на подходе: “Наступающий коммунизм оказывается не казармой и даже не кибуцем, а развитым свободным высокотехнологическим рынком, когда все артикулированные потребности удовлетворяются почти мгновенно и по любым ценам. Практически все могут иметь любые предметы — от памперсов до автомобилей и недвижимости. Различия будут проявляться не в самом факте доступности, а в моральной оценке тех или иных производителей”. Аморальный коммунизм? Ну, в том смысле, что коммунизм в отдельной стране может быть построен за счет рьяного соблюдения ее национальных интересов, возможно, в ущерб национальным интересам другой отдельной страны (других отдельных стран). Жонглирует ярлыками (капитализм, социализм, коммунизм) Лавровский ради одной простой и насущной цели — через парадоксы быть услышанным, говоря о необходимости усилить государственное регулирование российской экономикой, в первую очередь госпланирование, в коем и есть для Лавровского суть социализма, вполне допускающего и повсеместную частную собственность, и свободный рынок. В разумной мере. Эту меру экономист, собаку съевший на тонкостях рынка, взялся оценить в цифрах, и, возможно, для профессионалов его строгая во всех смыслах бухгалтерия интереснее терминологических софизмов.

Убежденность Лавровского в гигантском размахе госрегулирования экономики в США, будь у власти демократы или республиканцы, так велика, что серьезный ученый не останавливается перед высказыванием, прошу прощения, довольно легкомысленной гипотезы: мол, нынешний кризис США сами спланировали, ибо “иначе невозможно объяснить молниеносную реакцию американских финансовых властей на проблемы американских банков и ипотечных агентств”. Почему же невозможно? Сработает другая гипотеза Лавровского — разумеется, об эффективности все того же госрегулирования в кризисной ситуации.

С непредсказуемостью отношения автора “России против Америки” (подзаголовок “Перенастройки”) к американскому феномену не соскучишься: хлещет контрастным душем pro et contra. Это, повторю, литературный стиль, язык занимательной экономики, а по сути, текущих задач. Лавровский советует учиться у Америки науке скрещивания капитализма и социализма. “И за учителей своих заздравный кубок подымает” — вот что, вспомнив, что учителя делятся на любимых и нелюбимых, можно услышать между строк в творческом противостоянии России мечты Лавровского (той, которая перестанет быть “техническим вассалом” Америки) учителю не очень любимому (хотя бы за финляндизацию всего остального мира, в глазах автора), или, безопаснее сказать, преподавателю вышеназванной науки.

Тот, кому представляется, что госпланирования и госрегулирования (вплоть до госрейдерства) и так выше головы в путинской России, пусть ознакомится с размахом государственного контроля американской экономики, в оценке Лавровского, одно время работавшего консультантом в Конгрессе США и имевшего случай на практике проверить свою теорию о природе современного американского капитализма. Этот волк в овечьей шкуре есть социализм с капиталистическим лицом, он же — с человеческим. И поскольку “многоголовая гидра социализма” развитых стран — это пока лучшее, что человечество смогло для себя сделать, России следует “перенастроиться”, вернуться на новом витке спирали, выходит, к основному лозунгу пражской весны 1968-го и, взяв за эскиз неплохо работающий американский экономический механизм, строить социализм с человеческим, читай — национальным, лицом. Человеческое лицо всегда национально, когда дело касается экономики, т.е. правил ведения хозяйства страны, и погоня за новейшими технологиями в слишком усердном копировании заокеанских хозяйств рано или поздно обернется истощением собственного организма.

Приоритет национальных интересов даже в глобализованном мире не означает, что в силе формула: страна стране волк. Страна стране собака, стерегущая дом. Если Игорь Лавровский — националист, то экономический. “Перенастройка” с ее идеологическим ядром в парадигме экономического национализма — это призыв к нации отстаивать свое экономическое достоинство. Иначе — технологическая, а затем и социальная, культурная деградация, опускание занавеса над историей нации, а Лавровскому она дорога хотя бы в силу ее неповторимости: “Самое страшное, что может случиться с Россией, — это то, что она перестанет быть Россией”.

Но здесь экономика уступает место эстетике, здесь Лавровский смыкается с Александром Мелиховым, своего рода — интернациональным — националистом эстетическим, ставящим знак равенства между историей (сколь угодно трагической, но величественной, “интересной”) и красотой (предельный случай подобного жизнепонимания, вернее, жизнечувствования описан в недавнем мелиховском романе “Изгнание из ада”2). Диалектика перехода экономики в эстетику — материя тончайшая, экономософия Лавровского в подобное отрицание отрицания не углубляется, но его историко-экономический анализ страны трудной судьбы, трудной из-за абсурдно протяженных пространств и большей частью негостеприимного климата (“Мы не Запад и не Восток — мы страна Севера. Мы ограничены Арктикой, Западом и Востоком. С политическим Югом у нас прямых границ нет”) очень интересен. Переосмысливается монгольское иго: “иго твое благо”, в плане экономического развития. Далее Россия предстает как “слоеный пирог” разнородных и не сходящих со сцены, требующих себе места под солнцем цивилизаций. И пирог этот, стало быть, требует непрерывной поднастройки своих слоев, а не выкорчевывания тех или иных, включая, увы, и советский. Запоминается оригинальный портрет компартии как коллективного капиталиста во главе с госкапиталистом-монополистом всех времен и народов. Представив Сталина капиталистом, а Рузвельта социалистом, с помощью этих и других перевертышей Лавровский предложил модель, более близкую к реальности, вернее, к ее проекции на плоскость политэкономии. Именно плоскость: духовные, культурные координаты объема жизни присутствуют лишь рудиментарно; материал и так получился сверхнасыщенный. Может быть, сами углы зрения и интерпретации не столь уж новы, но картины написаны новым художником, талантливым экономистом-художником. А какие свежие объяснения даны недавним политэкономическим событиям — девяностых, нулевых, — и все рассматривается вне установок каких-либо партий, группировок, идеологий — руководствуясь исследовательской добросовестностью, в результате выводящей к признанию экономического национализма как необходимости для более или менее пристойного функционирования глобальной экономики и сохранения национальных культур. Это ли не свобода?

Это свобода мысли, и она признает, что никакая экономическая система не приносит счастья человечеству. Лавровский — пессимист во взгляде на исторический прогресс, но не сидеть же сложа руки, и тот экономический механицизм, который хотя бы в малых дозах окрашивает любую экономическую модель, любую экономософию, менее заметен в заключительном разделе книги, когда автор возвращается из прошлого в настоящее и представляет свой новый нэп пункт за пунктом, обсуждая не только рост общественной производительности, но и выдвигая социально-культурные цели. (В своих рекомендациях порой он скатывается на позиции типа “продать яхты и построить университеты”...)

“Выравнивание уровня жизни по всей стране должно стать национальным приоритетом. Это вполне достижимо. Это сегодняшняя реальность развитых западных стран, которой они обязаны своим производственным и сбытовым сетям” — сетями, планируемыми государством и материализуемыми частным бизнесом, советует в первую очередь вытащить страну из прозябания автор “Перенастройки”.

P.S. Мне только что попался на глаза обзор недавних публикаций американских и британских экономистов о реальном соотношении госпланирования и свободного рынка, напечатанный в американском популярном журнале “Нью-Йокер”: “Западные правительства использовали методы государственного капитализма в попытке сформировать мир вокруг них сотни лет... Идея, что силы одного лишь рынка привели к успеху Запада, — нонсенс”.

Лиля Панн