|
Мария Маркова
Полоска света
Об авторе | Мария Маркова родилась в Магаданской области в 1982 году. Студентка филфака Вологодского педагогического университета. Член Союза российских писателей. Финалист “Илья-Премии — 2005”, дипломант 6-го Международного литературного Волошинского конкурса, лауреат Международной литературной премии “Серебряный стрелец-2009”. Участница Десятого форума молодых писателей России в Липках 18—22 октября 2010 года. Публикации в альманахе “Илья”, журналах “Сибирские огни”, “Дружба народов”, “Дети Ра”. Живёт в Вологде.
Мария Маркова
Полоска света
Всё же надо сказать Интернету своё спасибо: он меняет наше зрение — делает его не таким близоруким. Теперь — при желании — в его поле могут постоянно находиться и те авторы, что живут очень далеко от Москвы и Петербурга.
Мария Маркова живёт в Вологде. То есть она сейчас живёт в Вологде, добравшись до неё, как другие добираются до Москвы (или до Нью-Йорка), а выросла в маленьком поселке с районной библиотекой, “где даже не было Артюра Рембо”.
Облик Марии не вполне совпадает с обывательским представлением об уроженках вологодской глубинки. Это тонкая задумчивая девушка с отрешённым взглядом, существующая как бы внутри невидимого личного облака (или в картине Борисова-Мусатова).
Я познакомился с ней на последнем Форуме молодых писателей, но стихи ее прочитал немного раньше. С первых же строк было понятно, что автор талантлив и стихи хорошие.
Тут нужно сделать маленькое отступление. “Хорошие стихи”, знаете ли, — не такая уж редкость. С “хорошими стихами” еще должно что-то произойти: они должны научиться пускать в дело свои хорошие свойства; должны научиться работать, а не просто демонстрировать, какие они хорошие.
И что-то действительно произошло при чтении стихов Марии Марковой: я дочитал до строчки “земляника, — зовёт, — земляника” — и вздрогнул, словно это меня окликнули. Такое случается крайне редко, и ошибиться тут невозможно. Поверх авторской манеры, вытесняя и как бы отменяя ее, слышится голос самого стихотворения. Неясно кто, непонятно откуда — сами стихи окликают тебя, говорят с тобой, увлекая в чащу неведомой речи.
Это не единственное отличие вещей Марковой от “хороших стихов”. Ее владение стиховой техникой — естественное и как будто врожденное (то есть кажется, что врожденное, а на самом деле это не так). Такое умение в помощь только до поры: для той работы стиха привычная легкость усилий, скорее, во вред. Этот — иногда непосильный — груз легкости хочется переложить на чужие плечи.
Например, на плечи героя, персонажа. Замечательно, что “появление героев” у Марковой не меняет лирической природы ее стиха. История (рассказ о герое) не вставлена в стих, а легко и естественно проникает в него, словно занесенная каким-то ветром. Может быть, потому, что герои этих историй — не чужие автору люди, а незнакомые близкие, почти родственники: “брат домовой, брат леший, / брат дворник, брат таксист, брат сумасшедший”. Их истории — отчасти история автора, но рассказанная чужими голосами (только подтверждающими достоверность рассказа). За них как-то тревожно: теперь — после всего услышанного — они и нам не чужие.
Михаил Айзенберг
Ирочка
Помню, все мы бежали к реке,
в ослепительном солнце горели,
на своём языке щебетали
и летели, летели с горы.
Птицы лёгкие, просто птенцы,
как один, тонкорукие дети,
пролетели, почти не дыша,
а теперь — никого не найти.
А теперь никого не найти,
но из пёстрого гомона, крика
выделяется голос один —
земляника, — зовёт, — земляника.
У одышливой Ирочки есть
позвонок журавлиный, но вес —
как бежит она, ты погляди-ка,
спотыкаясь на каждом шагу,
лоб в испарине, щёки багровы,
и свистит: не могу, не могу,
я так быстро бежать не могу,
я потом догоню, — и ни слова
ей в ответ.
Где ты, Ирочка, где?
Спишь ли в травах шумящего леса
или белой звездой на воде
ты сияешь, не чувствуя веса?
Или ты за прилавком своим
продаёшь целый день молодым
дым забвения, воду Коцита?
А ещё бы любви им, но нет —
этот чистый нетронутый свет
не найти в темноте дефицита.
Земляника, — шепчу, — обернись,
руки сладким испачканы соком,
грузный птенчик двора, что нам жизнь,
искупавшимся в смерти высокой.
Мы с тобой полетим, раз-два-три,
нелюбимые дети, за нами —
тополя и дома, посмотри,
список летних проказ с именами.
Нас накажут за этот полёт,
поменяться не в силах местами.
Мы с тобой от земли оторвёмся вот-вот
и совсем невесомыми станем.
медоблако
Тоне
Чего ему над облаком не спать,
чего ему медоблако не встретить.
Прикрутят к полу тумбу и кровать.
Соседи смотрят, нежные, как дети,
вытягивая шеи, кто идёт.
И мама говорила “идиот”,
и цыкала сквозь зубы тётя Клава,
а это время всё ещё поёт,
в листве деревьев всё ещё поёт,
и радостных уносит самолёт
в лиловые и голубые травы.
“Поговори со мною, логопед,
небесная волнительная Тонья.
Я — мальчик Коля, двадцать семь два лет,
небрит и холост, насморк, недоед,
вот-вот утонет.
Поговори за ночь и немоту.
Моя прекрасна речь — не оторваться.
Изык мой детский прячется во рту —
до носа дотянусь и проведу —
айда смеяться”.
Кто говорил, что облака нема?
Идёт по коридору облакиня —
такая белая — зима, зима.
Спаси его, лиши его ума
незрелого и доноси, как сына.
И видишь — там, над вами — самолёт?
То белый спутник твой, листок тетрадный.
“…и то ещё мне, господи, отрадно,
что каждый день цветную карамель
она мне, чуть не плача, подаёт”.
* * *
Недавно мне случилось посетить
больницу бывшую. Вокруг неё из пыли
потягивались липы золотые,
по воздуху, задерживаясь, плыли.
Хотелось жить
и воздухом дышать.
Так иногда к нам зрение и слух
внезапно возвращаются.
Поскольку
к больному ангел ночью сел на койку,
а после обошёл и остальных,
всех выписали, а на выходных
заколотили окна. Во дворе
срубили пару лип и распилили.
На месяц обещали и — закрыли
на навсегда.
Кого теперь спасать? —
и раненый, цветущий, словно сад,
и медсестричка дивная, нагая
по коридорам эхом пробегают.
Побелка с потолка — и шурк, и чирк.
Вот было эхо,
а теперь — молчит,
и страшно в пустоте перевернуться
и воспарить над самым потолком
с паническим смешком
(а вдруг вернутся
в халатах, тапках, в йодной желтизне,
и руки холодны, и рты — распухли).
Два яблока гниющих на окне,
кровати — рухлядь
с продавленными сетками, и там,
в углу,
коробки, листья, тряпки, щепки —
я вас огню блаженному предам.
Как любит смерть и обнимает крепко,
накрыв казённой лёгкой простынёй!..
…я думала, что с улицы за мной
следит из парка кто-то. Это липа,
большое дерево, чей неохватный стан
и плечи сводит судорогой скрипа.
Она, она —
прекрасный великан.
Всё остальное смысла не имело.
Проём оконный. Битое стекло.
Патриций-день в чистейшей тоге белой —
светло, светло.
Всё остальное — обморок. Морока.
Древесный шум. Холодная вода.
То огненная белка, то сорока,
то эхо иногда.
Вологда
|
