Александр Нилин

Крест и маузер

Крест и маузер

Тайна и в обнародованном варианте не перестала быть тайной.
Эта книга не для одноразового чтения — и сумятица отклика на нее, по-моему, вряд ли уляжется даже после придирчивых возвращений к тексту, если еще не усилится.
Дверь приоткрыта, но распахнутой никогда не будет — в чем, на мой взгляд, и нет никакой необходимости: покорное потворство биологическому любопытству вообще развращает читателя.
А здесь ведь повествование изначально ни на какого читателя, кроме самих адресатов переписки, вовсе не рассчитывалось.

Я сознательно избегаю цитирования — строки, вырванные из контекста драмы того времени, когда писались опубликованные шестидесятилетие с лишним спуст письма, как бы повисают в задымленном воздухе завершающегося столетия, не заземляясь — а не в заземлении, то есть, в ощущении, говоря словами дачного соседа Ангелины Степановой, почвы и судьбы вся правда любви ее к Николаю Эрдману?

Я ловлю сейчас шляпой солнечного зайчика: пытаюсь вместо текстов писем процитировать свои непосредственные на них реакции, в которых по ходу превращения импульсов в слова пытаюсь разобраться, интуитивно не соглашаясь считать прошедшую драму — другой, не имеющей к нам, сегодняшним, отношения.

Произведение представляется мне вполне самодостаточным — и я не вижу, например, необходимости объяснять: кем были, кем стали и останутся те люди, чья интимная переписка превратилась в книгу.

Единственная справка, без которой не обойтись и посвященным в подробности литературно-театральной жизни начала тридцатых годов в Москве.

Переписка — продолжение романа между молодыми людьми, рано и надолго, как теперь мы знаем, прославившимися, но жестоко разлученными особенностью времен, в самом начале не обещавших, как надеялись Степанова с Эрдманом, той суровости, что, крепчая и крепчая, затянулась на десятилетия.

Ангелина Степанова — очаровательна молодая актриса из обласканного властями театра, любимца и Станиславского, и Немировича-Данченко.

Николай Эрдман — мужчина неотразимого для женщин обаяния, драматург, с дебюта признанный знатоками выдающимся, его ставшие сегодня классикой комедии "Мандат" и "Самоубийца" триумфально прошли на сцене театра Мейерхольда, о сотрудничестве с ним мечтает Художественный театр, Станиславский хлопочет о разрешении поставить у себя в театре "Самоубийцу" перед Сталиным.

Но блестящего, удачливого драматурга неожиданно для всех ссылают в Енисейск. Коллеги и почитатели теряются в догадках о причине наказания. Поговаривают, что властей разгневала принадлежащая перу Эрдмана басня, неосторожно прочитанна Качаловым на приеме в Кремле.

Степанова бесстрашно идет к Авелю Енукидзе — просить за Эрдмана. И ежедневно пишет ему, а он — ей...

Сам на себя сержусь за неблагодарность к человеку, чьей инициативе и старанию мы обязаны этой книгой, но не хочу скрывать закрадывающихся в меня подозрений, что сложившееся повествование и без комментариев оказалось бы захватывающе интересным — и несло бы в себе тайну, может быть, в более интригующей сохранности.

Но тогда сразу сознаюсь и в собственной эгоистической субъективности — меня, главным образом, занимала женская линия переписки: она невидимым другим крылом задевала и мою жизнь, вызывая в отклике невольные и встречные мемуарные нотки. (К тому же, лирическая партия Ангелины Осиповны показалась мне и выразительнее литературно — великий мастер Николай Робертович искушеннее в слове, но в тесноте и мучении неизъяснимости молодая актриса в отчаянии выплеска подчинившего ее целиком чувства выглядит возвышенно обреченнее, чем возлюбленный.)

Не могу, однако, не признать, что не напиши десяток лет назад Виталий Вульф не ахти какой увлекательности, каноническую, без настойчивых вторжений в личный мир книжку об Ангелине Степановой — не расположи он к себе народную артистку МХАТа тактом и деликатностью искренне преданного ей человека, не решилась бы она на откровения, перевернувшие наши представления об этой строгой знаменитости. За что нижайший вам поклон, Виталий Яковлевич, — вы сделали грандиозное дело...

Институт писательских жен — тоже тема завидной пикантности и, вместе с тем, сдерживающей соблазн обращения к ней серьезности. Я коснусь опасной темы относительно Ангелины Осиповны чрезвычайно схематически — и только потому, что, оглядываясь в переделкинское детство, вижу, что Александр Фадеев был не единственным из знаменитых писателей, кто женат был на актрисе, не меньшей, чем сам он, известности.

Правда, послевоенный Фадеев заслонял Степанову. Мхатовская непогрешимость все отчетливее отдавала музейностью. Конечно, то же самое можно было с еще большими основаниями сказать о советской литературе. Но Александр Александрович, как писательский министр, слишком уж неординарно проявлял себя в быту. И отождествляя его с огорчительными, о чем много позднее заговорили, процессами в литературной жизни, Фадеева, тем не менее, и тогда, и теперь отделяли, выделяют. И вовсе не собираюсь обвинять его — напротив, готов понять, не считая себ вправе прощать или не прощать действительные или мнимые прегрешения человека, приговоренного к власти.

Он и жаждал близости с писательской средой, и умел дистанциироваться от тех, кто поверил в близость с министром "Сашей". Он выходил на люди со странной в его положении небоязнью обнаружить слабости, снижающие начальственный облик. Он никогда не казалс домоседом, подвластным семейному распорядку.

Вместе с тем, дом, из которого Фадеев ради подвигов бражничания с кажущейся бесконтрольностью выходил, не переставал восприниматься крепостью. И у меня почему-то с детства не оставалось сомнений, что неприступность этой крепости обеспечена именно Ангелиной Степановой — репертуарной актрисой, почти ежевечерне выходящей на подмостки Художественного театра.

Константин Симонов, женатый на романтически-всенародно воспетой им кинокрасавице Валентине Серовой, наверняка тянулся к Фадееву; легко предположить, что встречались они и по-семейному. Но с трудом заставляю себя вообразить общение между собой жен-актрис — нет, не могу вообразить...

И Серову, и Татьяну Окуневскую, составившую достаточно спорное счастье Бориса Горбатова, в несомненности их лирической отваги скорее соотнесешь с обыкновением гусарских взлетов.

Тот же Виталий Вульф трогательно живописал тупиковое завершение жизненного пути Валентины Серовой. В экстравагантно и небесталанно злых мемуарах Окуневской очевидна претензи свести счеты с популярными, но недостойными, по ее мнению, мужчинами.

Но в чьих бы фантазиях возникла Ангелина Степанова, как возлюбленна века, чья книга (я все же упрямо настаиваю, что "Письма" — это Ее книга) за отсутствием особой полки, специальной для посланий вечности такого рода, скромно встанет, как необходимое дополнение к "Мастеру и Маргарите", не говоря уж о "Театральном романе" (между прочим, в дни переписки с Эрдманом Степанова репетирует в МХАТе булгаковского "Мольера" и пишет о Михаиле Афанасьевиче, как о близком знакомом, человеке своего круга)?

На Степанову уж скорее навешивали комиссарский маузер — как будто занята она в пьесе другого переделкинского соседа. Тем более, что от ассоциации с оружием, вглядываясь в степановскую судьбу, никуда не денешься.

А не лучше вспомнить слова Нины Заречной в "Чайке" — роли, обещанной Ангелине Осиповне в МХАТе опять же в те как раз дни, когда переписывались они с Эрдманом, и драматургу очень хотелось, чтобы роль эту его возлюбленная сыграла — об умении терпеть, нести свой крест и веровать: "Я верую и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни"?
Не обошелся-таки без цитат, пусть из иного, но все равно принадлежащего ей текста.