* * *
Ты придёшь ко мне, слава, потом.
Постоишь, не застав меня дома,
Перед дверью с охрипшим звонком.
Ты была со мной мало знакома.
Делать нечего: спустишься вниз
По ступенькам, а лучше — на лифте,
“Не спешите!” — не твой ли девиз,
Говорящий о строгом лимите?
Во дворе — предвечерняя мгла,
И деревья застыли устало.
Баратынского ты не нашла,
Ты и к Анненскому опоздала.
И, листочек в руке теребя,
Через сквер поплетёшься уныло.
И тем более мне на тебя
Обижаться бы совестно было.
Шарф на горле поправишь: свежо! —
Прихватив свою позднюю милость.
Посмотри, как вокруг хорошо,
Несмотря на осеннюю сырость.
* * *
Оревуар, адьё и до свиданья,
Аривидерчи, ауфидерзейн,
Гудбай, гутнахт, — в минуту расставанья
Неву ли, Темзу, Тибр увидим, Рейн?
А может быть, какую-нибудь речку
Поменьше, Суйду, скажем, как она
Была, подобно тусклому колечку,
Мне из окна вагонного видна.
Влекла, манила, солнцем разогрета,
И говорила в зарослях о том,
Что и она в каком-то смысле Лета,
В прощальном смысле, чудном, неземном.
* * *
И женщина эта с ребёнком,
Плетущимся с рёвом за ней,
И лётчик, привыкший к воронкам
Воздушным и морю огней,
И этот политик известный,
И взяточник в зале суда —
Поставить себя на их место
Теперь я могу иногда.
А раньше, когда я моложе
Был, этого я не умел,
Собою был занят и строже,
И уже на вещи смотрел,
Так что же случилось? Не знаю.
К черте роковой подходя,
Чужую судьбу примеряю
И радуюсь ей, как дитя.
* * *
Слова односложные, встречные,
Такие, как “жизнь” или “смерть”,
Ни с чем не рифмуются, вечные,
Как их на губах ни вертеть.
Затёртые рифмы развенчаны:
“Держись”, или “твердь”, или “жердь”,
И жалкие, вовсе увечные,
Глупее всего “круговерть”.
Когда это слово встречается
В стихах, дочитать до конца
Стихи не могу: всё кончается,
И жалко поэта-глупца.
Слова односложные, парные,
Такие, как “ночь” или “день”,
И рифмы к ним тоже бездарные:
“Помочь”, “превозмочь” или “тень”,
Чуть менее элементарные —
“Точь-в-точь”, например, “набекрень”.
Зачем, почему односложные
Язык выбирает слова
Для сущностных смыслов: надёжные?
Не надо влезать в рукава
Приставок и суффиксов? Прочные,
Всегда под рукой, и впотьмах
При нас, однозначные, точные,
Как “кровь”, например, или “страх”.
* * *
Какое счастье — Фет!
В любом откроешь месте
Его — и жалоб нет
И тягостных предвестий,
Наоборот, весну
Предчувствуя, кустарник
Не клонится ко сну
И бронзов, как пожарник.
А даже если снег
Посеребрил берёзы,
Не склонен человек
Себе позволить слёзы,
И траурный наряд
Пленительным для взгляда
Считает, снегу рад.
Так правильно. Так надо.
Какое счастье — Фет! —
Евангелие наше
Среди несметных бед,
У радости на страже,
Вот кто христианин,
Притом что в атеизме
Замечен он один
В запуганной отчизне.
* * *
Однажды и я спиритической тайной
В гостях был за столиком круглым пленён.
Чей дух вызывают всех чаще, печальный?
Дух Наполеона! О, Наполеон!
Известно, есть остров в пустом океане,
Спиною к скале император приник,
И дух его рад подыграть нам в тумане,
Одно неудобство — французский язык.
Великих так много, да мы ошибиться
Рискуем, превратно и смутно понять.
То что-нибудь грек прощебечет, как птица,
То римлянин волку провоет под стать.
Тогда обращаются к Пушкину. Пушкин
За всех отдуваться приучен у нас.
Но он отдыхает, как сад на просушке,
Иль пишет стихи в это время как раз.
Тогда начинает приплясывать столик,
Тогда в полутьме чью-то руку рука
Находит — и это таинственней, что ли,
А уж интереснее наверняка!
* * *
Художник в бархатном кафтане и берете
Спиною к зрителю сидит на табурете,
Рисует девушку с венком на голове,
Венок разлапистой принадлежит листве,
Должно быть, сорванной поблизости, у дома.
А как он выглядит, художник, — не узнать.
Века смыкаются, нам эта тьма знакома,
Мгла анонимная, безвестность, благодать!
Мы тоже, зрители, в её пучину канем,
В лицо художнику заглядывать не станем,
Да он бы этого, поверь, и не хотел,
Ему приятнее наш разделить удел,
А слава, видимо, его не волновала,
Она придёт к нему лишь через триста лет,
А жизнь таинственна, а краска не устала,
Вобрав печаль в себя, и пристальность, и свет.
