Советское значит шампанское

“Советский” несет в себе одновременно массу противоречивых и даже взаимоисключающих смыслов. Говоря: “в этой поликлинике врачи еще советские”, можно иметь в виду профессиональных людей с чувством долга, которых интересуют не только ваши деньги, но и то, не отправитесь ли вы в мир иной в результате их лечения. А можно подразумевать унылое заведение без ремонта, где никто ничего не слышал о достижениях современной медицины и обезболивающих средствах. “Старая советская школа” может рисоваться в виде училок с халами на головах, уверенных в том, что “главное — это дисциплина”, и одновременно подразумевать качественное традиционное образование. “Помнишь, какие раньше были продукты?” — означает, что продукты были, как принято говорить, экологически чистые, без химии и ГМО, и тут же вызывает в памяти нечто невкусное и несвежее. Мы слышим о том, что советская система в целом была аморальной и способствовала распространению цинизма и безнравственности, и тут же соглашаемся с тем, что если мораль и нравственность когда-то и существовали, то именно в советское время. О постсоветском поколении говорят, что оно радикально отличается от людей, рожденных в СССР, космополитичностью, независимостью и свободой. Параллельно констатируется, что по сути наша жизнь не изменилась, и наш менталитет был и остается советским. И так далее, и так далее. “Советский” — это отсталый, убогий, беспорядочный, абсурдный, противоестественный, аморальный… То есть “совковый”. И в то же время — упорядоченный, системный, профессиональный, основанный на долге, высоконравственный, ответственный, бескорыстный…

Практически любое однозначно просоветское высказывание вызывает тысячу возражений, и любое однозначно антисоветское высказывание вызывает столько же возражений. Конечно, некоторые оценки устойчивы: почти никому не придет в голову хвалить советский автопром (по крайней мере годов с 70-х) или, наоборот, недооценивать советскую науку. Но во многом взгляд на советское — дело субъективное, определяемое личным опытом, степенью вовлеченности и осведомленности, традициями семьи и прочим. Люди постарше помнят время, когда советские идеалы внушали веру. Остальным эти идеалы достались уже мертвыми. Кто-то пробовал опираться на что-то иное, кто-то совсем утратил способность серьезно относиться к чему-либо, уподобившись отрицательному персонажу известного советского детектива: “Я верю в себя и в наличные деньги”. Одних травмировала советская ситуация, других — постсоветская.

Примечательным явлением в связи со всем этим представляется проект “Намедни” Леонида Парфенова (как известно, существовавший ранее как телесериал, а теперь выходящий в виде книги-альбома в четырех томах). Проект историко-документальный, при этом коммерческий, по сути развлекательный и как бы непреднамеренно антисоветский.

“Советское” в “Намедни” представляется чем-то вроде нахлобучки, напяленной на нормальную жизнь, которая ее деформирует и искажает. Однако жизнь сопротивляется, вскипает и в конце концов, как нам известно, нахлобучку сбрасывает. Хоть и иронично, но сочувственно в “Намедни” говорится о том, что в советскую эпоху воспринималось как дореволюционное или заграничное: советская заграница — Прибалтика, несоветские ученые Лотман, Гумилев, Аверинцев, режиссеры и писатели-эмигранты Аксенов, Любимов, Тарковский, интеллигент дореволюционного и европейского типа Сергей Капица и так далее. Советское же в чистом виде — это повышение цен, расстрел в Новочеркасске, безвозмездная помощь развивающимся странам, Афганская война, Чернобыль, переброска рек, нравоучительные и приторные эстрадные песенки и тому подобное. То есть катастрофы и глупости, количество которых стремительно нарастало, пока не достигло критической массы.

Авторские предисловия к разным томам “Намедни” намечают две линии — минорную и мажорную. Минор связан с текущей реставрацией советского: “Мы живем в эпоху ренессанса советской античности. …Страна справляет праздники и служит в армии, выбирает власть и смотрит телевизор, продает углеводороды и получает образование, болеет за сборные и лечится в больницах, поет гимн и грозит загранице — по-советски”. То есть опять — двадцать пять. Что ни строим, получается КПСС. В этом ракурсе советская эпоха — лишь эпизод человеческой комедии. Ее следующий эпизод — постсоветская эпоха. Остается только посмеяться и пожать плечами.

Это совмещается с мажорным аккордом: советское преодолено! “И неужто кто-то из переживших на рубеже 80—90-х превращение “соцстраны” в “капстрану” теперь хочет, чтобы это случилось попозже?” Вопрос, конечно, риторический. Однако вряд ли я кого-то удивлю, если скажу, что существуют люди, которые не хотели бы, чтобы таковое превращение вообще произошло. И наберется их не так уж и мало. Высказывание о превращении “соцстраны” в “капстрану” прочитывается как “если что-то хорошо для нас, значит, это объективно хорошо, и не важно, что вокруг так много пострадавших”. Таким образом в общих чертах намечается круг читателей и ценителей “Намедни”.

Отношение к советскому здесь характеризует короткая статья, повествующая о гибели эстрадного артиста Виктора Чистякова. Человек несоветского склада, гений, потерявшийся во времени, посмеялся над всем советским и в расцвете лет погиб в авиакатастрофе, нелепость которой сама по себе уже многое говорит о стране: “Неудачливый актер театра имени Комиссаржевской, он, выйдя на эстраду, обнаружил уникальный дар имитатора. …Ироничные номера довольно едко шаржировали манеру исполнения и словесные штампы всесоюзных шлягеров… Изящный ленинградский пародист, казалось, только что выпорхнул из петроградских артистических кафе 1910—1920-х годов. …Снижаясь, старый АН-10 развалился на части — произошло “усталое разрушение””.

Интересно, что в документальном фильме “Гений пародии. Недолгая жизнь Виктора Чистякова” образ развернут на 180 градусов. Все наоборот: Виктор Чистяков — образцовый советский в хорошем смысле актер, который никогда не жалел себя на сцене, не позволял себе никакой халтуры, никогда не пользовался фонограммой, и всем этим он выгодно отличается от представителей современного шоу-бизнеса. А на театральную карьеру у востребованного эстрадного исполнителя Чистякова просто не оставалось времени.

Впечатление такое, что говорят о разных людях. “Намедни” воспроизводит то, как воспринимались описываемые персонажи и события в советское время. Это тогда Виктор Чистяков мог показаться дореволюционным петербуржцем, Сергей Капица — дореволюционным же профессором, а Юрий Лотман и Сергей Аверинцев — считаться несоветскими учеными. К сегодняшнему дню этот нюанс практически стерся. Все, что относится к советскому времени, воспринимается как нечто единое, а потому Виктор Чистяков сегодня — гениальный советский артист, ведущий “Очевидного — невероятного” — настоящий, то есть советский интеллигент, а Лотман и Аверинцев — цвет советской науки. Соответственно в “Намедни” Виктор Чистяков свидетельствует против СССР, а в посвященном ему документальном фильме — за СССР.

Леонид Брежнев в “Намедни” — персонаж анекдотический: недееспособный, манипулируемый, подверженный смешным слабостям и жалкий. Как будто из “Вчера в Кремле Леонид Ильич Брежнев принял английского посла за французского и имел с ним беседу”. Таким мы его и помним по выпускам новостей и выступлениям на съездах.

Сравним с первым попавшимся документальным фильмом о Брежневе — “Женщины советского генсека”. (Для нынешней ситуации очень характерно, что в тот же день, когда демонстрировался этот фильм, по тому же каналу несколько раньше была показана лента “Женщины английского принца”). Из него мы узнаем, что Брежнев фактически спас мир от 3-й мировой войны, был противником ввода войск в Афганистан, вообще ненавидел войну и был миролюбивым, добродушным и симпатичным человеком, который разве что слегка засиделся на своем посту. Здесь о Брежневе рассказывают в основном члены его семьи и близкие ему люди.

Кстати, про спасение от 3-й мировой в “Намедни” сказано следующее: “…генсек Леонид Брежнев и президент Джимми Картер подписывают договор ОСВ-2 — об ограничении стратегических вооружений. …Саммит обставлен с пышностью дипломатического конгресса XIX века. Брежневу его большая программа дается не без труда — особенно необходимость выслушивать в Венской опере “Похищение из Сераля” Моцарта. На переговорах Брежнев способен лишь озвучивать по бумажке изложение советской позиции”.

Опять как будто говорится о двух разных людях. Прием известный: чтобы смягчить образ, который воспринимается в основном негативно, включают “человеческую сторону”: говорят о том, что он был хорошим папой или дедушкой, любил рыбалку или еще что-нибудь в этом роде. Если нужно, наоборот, образ затемнить, “человеческое” выключают. Вот вам и два разных Брежнева. Таким способом раздвоить можно кого угодно.

БАМ представлен в “Намедни” как заведомо провальная, непродуманная затея, мотивированная типичными советскими фобиями: “…построенный при царе Транссиб проходит слишком близко от границы, и случись конфликт с Китаем — враг может разом лишить страну единственной связующей коммуникации”. В противовес любой просоветский источник по этому поводу сообщит, что проект был и остается необходимым, что нам еще предстоит решать те задачи, которые должна была решить Байкало-Амурская магистраль. А то, что у страны не хватило ресурсов для того, чтобы осуществить задуманное в полном объеме, — это другая проблема.

Вообще советские стройки для просоветски настроенного человека — предмет гордости. В частности сибирские ГЭС. В “Намедни” это один из многочисленных поводов для иронии: “Чем дальше в лес, тем больше ГЭС”. Мол, уж если во что уперлись, то никакого удержу. Чисто по-советски.

В просоветской трактовке ввод войск в Афганистан продиктован необходимостью предотвратить агрессию со стороны Пакистана и снять угрозу нашим границам. В таком случае ввод войск предстает попыткой решить некую реальную проблему. Хотя, конечно, все равно попыткой, мягко говоря, крайне неудачной. В “Намедни” угрозы названы пропагандой, и ввод войск предстает в совсем уж абсурдном свете. Для непосвященного читателя или зрителя это одно слово против другого.

Корейский боинг в “Намедни” — мирный пассажирский самолет, который почему-то “необъяснимо отклонившись на запад, летит над советской территорией, не отвечая на запросы наземных служб”. Для просоветской версии событий “необъяснимо отклонившись” и “не отвечая на запросы” — подтверждение того, что самолет был-таки шпионом или чем-то в этом роде. Здесь опять же речь идет о степени абсурдности. В антисоветских интерпретациях, в частности в “Намедни”, все сомнения трактуются против СССР, в просоветских — в пользу СССР.

При всем том “Намедни” обладает хорошим свойством: его формат не позволяет долго задерживаться на чем-либо и долго переживать по какому-то отдельному поводу. Поэтому его антисоветскость приятна и легка. Если начать ругаться уже всем надоевшими словами, то можно назвать ее буржуазной, сытой и потребительской. А если не ругаться, то можно сказать, что она философская. Это антисоветскость людей, у которых все в порядке, которые ничего не потеряли от распада Советского Союза и теперь всем довольны. К тому же в “Намедни” антисоветскость как бы и не является самоцелью. Она разбавлена ностальгией, милыми сердцу подробностями: вот какой у нас был Букварик, вот какие мы носили туфельки… Иерархия событий и явлений едва намечена, почти отсутствует. Все горизонтально. Комично выглядит не только СССР, но иногда, скажем, и Америка с ее Империями зла и прочими пропагандистскими штучками. Спорными могут показаться характеристики не только стопроцентно советских явлений, но и антисоветских тоже. Например, о Высоцком сказано: “Западную триаду “секс — наркотики — рок-н-ролл” он вывел по-русски: “бабы — водка — три аккорда”. А еще война, тюрьма, сума, шальные деньги…”. Это скорее о радио “Шансон”, чем о Высоцком. Кое-что из советского охарактеризовано слишком мягко. Про журнал “Фитиль” сказано, что зрители были ему рады. Я такого не помню. По-моему, от “Фитиля” зрители неизменно впадали в смертельную тоску. Участников “Международной панорамы” “умными головами” тоже никто, как мне кажется, не называл. “Говорящими головами” — да, а “умными” — нет. Да их и не смотрел-то никто.

Такая антисоветскость, растворенная в потоке жизни и естественном ходе вещей, не напрягает, не выбивает из колеи. Это просто похвальное качество создателей “Намедни” и его поклонников. Зрителя или читателя “Намедни” не будут преследовать кошмары и страшные видения, связанные с Новочеркасском, Афганистаном или Чернобылем. На долгие переживания нет времени, едем дальше: “Расстрел в Новочеркасске. Гаприндашвили — мать грузинских шахмат. Хулахуп”, “Год потерь в Афганистане. “Груз-200”. Корифеи-эмигранты. “Трубы”, “дутики”, “луноходы””. Причем если вы в Афганистане не были, а дутики носили, то дутики произведут на вас большее впечатление.

“Намедни” создан не для того, чтобы кого-то в чем-то убедить. Вам говорят: было так. Звучит безапелляционно, и в сравнении с любым аргументированным источником “Намедни” проигрывает. Но это не важно. Цель проекта — озвучить точку зрения определенной категории людей. Определенного возраста, определенного бэкграунда, определенного положения и достатка. Когда вы разговариваете с заведомыми единомышленниками, аргументация не имеет решающего значения. Тем более что печальная судьба Советского Союза сама по себе вроде как подтверждает правоту антисоветской трактовки его истории. Так что долго в этом разбираться — только время терять. Что-то можно сократить, о чем-то умолчать, где-то недоговорить, сказать что-то обтекаемое, чему-то вроде бы отдать должное, но тут же посмеяться… Важно, чтобы общая картинка совпала с внутренним ощущением целевой аудитории. Вам понравилась книга? “Намедни” соответствует вашему мировоззрению и ритму вашей жизни? Вы — молодец! Значит, вы тоже презираете совок и тоже рады, что живете в капстране! А это значит, что вы умный, передовой, динамичный, настроенный на успех и правильно мыслящий современный человек! Поздравляем вас! Оставайтесь таким, какой вы есть!

Уже какое-то время назад публика поделилась на сегменты. Для каждого сегмента создан свой продукт. Выбирайте, кому что нравится, и не ссорьтесь. Вам какого Брежнева? Который виноват в том, что страна отстала от остального мира на сто лет и пришла к кризису? Или вы предпочитаете жизнелюбивого доброго дедушку, который попал под влияние теперь уже всем известной медсестры? Есть и то, и другое. Последний продается в паре с той самой медсестрой. Вот она — настоящая виновница всех наших бед! Есть просто карикатура: брови и невнятная речь (сериал “Брежнев”). Карикатур вообще много. Оно и понятно: дешево и сердито. Например, в михалковском фильме “Утомленные солнцем 2: Предстояние” Ворошилов и Буденный в исполнении актеров Мохова и Булдакова — форменные болваны. Благо актер Булдаков ничего другого играть-то и не умеет. Хотите немного побояться? Возьмите “Сталин. Live”. Там предлагается “злой Сталин”. Понарошку, правда. Сталина вы узнаете по кителю, трубке и акценту. Хотите щемящий рассказ о любимом советском актере? Его вам наговорит голос Сергея Чонишвили. В приятной интеллигентной манере. Вам нравится что-то более остренькое и отстраненно-циничное? Тогда вам на НТВ.

В таком антураже могла бы выгодно смотреться программа профессионального историка Николая Сванидзе “Исторические хроники”. Но не смотрится. Из нее следует, что автор очень не любит советскую власть. Исходя из этого, он говорит очень много правильных вещей: кого принято порицать, того порицает, кем принято восхищаться, тем восхищается, оставаясь абсолютно непогрешимым перед лицом демократической истины. Все слишком правильно, чтобы быть похожим на жизнь. И уже хочется, чтобы автор расхвалил бы, например, Суслова, чтобы зритель мог на чем-то встряхнуться. Но нет. Все известно заранее, посмотрел одну передачу, можешь считать, что посмотрел все. Здесь тоже получается клуб по интересам: если вы хороший человек, почему-то сохранивший веру в демократические ценности, то вам сюда. Вы сможете отдохнуть и почувствовать, что не одиноки в этом жестоком мире.

Новая программа Николая Сванидзе “Суд времени” призвана возродить жанр дискуссии на исторические темы. По форме она, как и все шоу, включая интеллектуальные, следует за модой: судебные заседания идут сегодня по всем каналам. Несколько комично, что в качестве времени, то есть судьи, выступает сам автор. Но передача отличается уже тем, что задача развлечь не является здесь главной. А это уже очень много. И при всем том “Суд времени” часто демонстрирует невозможность рядовому зрителю составить обоснованное мнение о чем-либо, что касается советской истории. Одна сторона заявляет: имело место такое-то событие. Оппоненты говорят: “Такого не было”. Как установить достоверность? Никак. И если зритель сам не перекопал тысячи страниц научных изданий на данную тему, не рылся в архивах и не держал в руках подлинные исторические источники, то на каком основании он может о чем-то судить? На основании “ндра — не ндра”, исходя из того, кто ему лично более симпатичен — Леонид Млечин или Сергей Кургинян. И не более того.

Что, опираясь на субъективные впечатления, могут сказать о СССР, например, люди, родившиеся на его излете, годах в 70—80-х? СССР — это наше детство. Как верно заметила Ольга Славникова в “2017”, детство не бывает советским, детство — это просто детство. Конечно, уже тогда страшно раздражала политинформация в восемь утра, смотры строя и песни, заседания совета дружины, ужасно угнетал железный занавес и приводил в уныние ассортимент одежды для девочек в “Детском мире”. Разумеется, очень хотелось, чтобы все это куда-нибудь делось и провалилось под землю. И оно делось. Причем быстрее, чем можно было надеяться. А кроме того, что терпеть “совок” пришлось не так уж и долго, “совок” этот был хоть и навязчивым, но лишь второстепенным обстоятельством, которое, как теперь кажется, лишь слегка омрачало самое счастливое время твоей жизни. Сейчас, с временной дистанции, это вспоминается как нечто дурацкое, нелепое, в чем-то забавное, но не страшное.

А вот 90-е забавными или просто нелепыми показаться, на мой взгляд, уже никак не могут. Леонид Парфенов, соглашаясь, в принципе, с тем, что в 90-е хватало всякой жути, при этом находит много общего между 80-ми, 90-ми и 2000-ми, подразумевая, что, по большому счету, все времена более или менее одинаковы: “2000-е оказались 90-ми, усиленными большой разницей — очень большой разницей цен на нефть… 80-е считались “минутами роковыми” и “эпохой перемен”, пока не кончились”. С этим трудно полностью согласиться. 90-е — это все-таки что-то совсем особенное. Не 80-е и не 2000-е, а именно 90-е демонстрируют, на какую степень сумасшествия мы как народ способны. “Намедни. Наша эра. 1991—2000” читается как история белой горячки, и только диву даешься, как мы живы-то остались. Надолго ли мы остались живы, выздоравливаем мы на самом деле или совсем наоборот — это большой вопрос. Но хотя бы исчезли внешние признаки буйного помешательства: “Белое братство”, “Гербалайф”, “МММ”, “Властилина”, банк “Чара”, “Ельцин пьет и поет”... Такие вещи все же трудно списать на “все времена одинаковы”.

“Мне с собой обязательно нужно носить какую-нибудь еду: булочку, шоколадку… Иначе я начинаю нервничать и ужасно хотеть есть. Наголодалась в свое время”.

Чей это рассказ? Блокадницы? Нет. Женщины, которой пришлось растить двоих детей в 90-е годы.

Можно по-разному оценивать художественные достоинства фильма В. Бортко “Бандитский Петербург”, однако система отношений и общая, как говорится, атмосфера схвачены здесь со стопроцентной точностью. Ситуация “Бандитского Петербурга”, и без того аховая, усугублялась еще и тем, что люди, так или иначе, причем скорее иначе, чем так, преуспевшие, сумевшие тем или иным способом раздобыть денег или устроиться на хорошую зарплату, стали искренне считать себя лучше остальных и на этом основании приписывать себе большие, по сравнению с другими, права. Те, кого раньше называли “униженными и оскорбленными”, превратились в лузеров, лентяев, завистливых и злобных ничтожеств. Сами во всем виноваты. Кто хочет, тот заработает. А не заработал, значит, тебя лень заела или Бог мозгов не дал.

— Страна вот-вот развалится.

— Черт с ней, туда и дорога.

— Люди живут в нищете.

— Черт с ними.

— Умирают.

— Черт с ними, они все равно как-нибудь бы умерли. А потом естественный отбор еще никто не отменял.

Тонет “Титаник”, а тебе досталось место в шлюпке. И вот сидишь ты в этой шлюпке и равнодушно, а правильнее — свысока, поглядываешь на нерасторопных дурачков, барахтающихся в ледяной воде.

Сомнения и душевный дискомфорт, свойственные на самом деле большинству, необходимо было прятать. И все, скажем, в офисной среде, тратили массу сил на то, чтобы казаться хуже, чем они есть на самом деле. Если ты не циничен до мозга костей, то рискуешь стать всеобщим посмешищем. Нужно было предъявлять уверенность в себе, самолюбование и подражание внешней манере держаться, преподносимой плохими западными фильмами о бизнесменах: довольная широкая улыбка, руки в карманах брюк и общая развязность.

В общем и целом 90-е оставили по себе гораздо более гадкий осадок, чем все советское, вместе взятое. С учетом того, что под советским в данном случае понимаются новогодние кремлевские елки, “Приключения Электроника”, каникулы в Крыму и тому подобное.

Это с одной стороны. Воспоминания детства, отталкивающая реальность 90-х и прочее действительно способствуют некоторому умилению по отношению к советскому. Советскому в положительных смыслах. Советское в смыслах отрицательных, известное как “совок”, кажется чем-то сравнительно безобидным. Но это именно кажется ровно до того момента, пока не столкнешься с тем самым “совком”. А как столкнешься, так тут же и понимаешь, что являешься, на самом деле, человеком с болезненными реакциями, и впечатлений детства оказалось вполне достаточно для того, чтобы эти болезненные реакции успели выработаться. Скажем, видишь: всех зовут куда-то, а там, куда зовут, уже собралась толпа. И ноги сами несут прочь в другую сторону. Даже не хочется подойти и посмотреть, что там такое. Это касается всего, в том числе и церкви, например. Вот все побежали креститься и крестить своих детей. Зачем, казалось бы? Неужели так стремятся к праведной жизни? Но все проще: людям просто хочется еще одного праздника. Крестины устраиваются, конечно, никак не для того, чтобы потом следовать известным заповедям или встать на некий путь истинный, а чтобы лишний раз было что отметить. Из христианства берется все праздничное и веселое. Остальное выбрасывается как скучное, рутинное и не очень практичное. Точно так же раньше, когда девятилетних детей принимали в пионеры, этим детям были глубоко безразличны заветы Ильича, ордена, которыми была награждена Пионерская организация, и разные торжественные клятвы. Никто, разумеется, не собирался блюсти верность этим клятвам. А вот нарядиться в белую рубашечку, выехать в Музей Ленина и постоять там на праздничной линейке — это другое дело.

Конечно, верно, что “страна болеет за сборные” и вообще все делает по-советски. Но где еще мы можем застать тот самый “совок”? Далеко не только на съезде “Единой России” или слете “Наших”. А в самых, казалось бы, неожиданных и далеких от этого местах.

Когда хотят сказать что-нибудь не очень лестное о современной цивилизации, часто вспоминают Ортегу-и-Гассета, восстание масс, век толп и вообще главенство массового человека, способного создавать только два типа общества — тоталитарное, как у нас, и потребительское, как у них. Едва успев сбросить “оковы тоталитаризма”, наше общество, вернее, его преуспевшая в новых условиях часть, бросилась в неуемное потребительство. Однако “проклятое прошлое” нас не отпускает, в результате чего возникает смесь старого советского и нового капиталистического. Создатель “Намедни” Леонид Парфенов такое положение вещей как раз и характеризует как ренессанс советской античности, который составляют советский менталитет плюс потребительский бум. Где советский менталитет — это исконно наше, а потребительский бум — заимствованное у капиталистов. До недавнего времени две эти составляющие друг другу противостояли, а теперь смешались. Однако при более близком рассмотрении оказывается, что на деле ни то, ни другое не существует и, наверное, вряд ли когда-либо существовало в чистом виде. Тоталитарное и потребительское находятся в состоянии интенсивного взаимопроникновения, образуя простую и универсальную систему кнута и пряника. Взять, к примеру, такую принадлежность потребительского общества, часть его массовой культуры, как корпоративная культура.

Чем крупнее корпорация, чем больше в ней народу, тем заметнее в ней присутствие “совка”. Сотрудники низшего и среднего звеньев — это масса, к которой применяются соответствующие, во многом — советские, средства управления. Они варьируются от крайне жестких до более или менее мягких. Причем крайне жесткие формы управления рядовыми сотрудниками свойственны корпорациям не только отечественного или восточного происхождения, но и самого что ни на есть западного.

При жесткой системе младший или средний сотрудник — это единица массы, существо застрессованное, бесправное и не имеющее голоса. Поклонникам жанра антиутопии сообщу, что иногда для удобства им присваивают номера, что упрощает процесс руководства. Им не всегда даже выделяют стол со стулом, их работа может предполагать не лимитированное по времени топтание на ногах возле какой-нибудь торговой точки или другого бойкого места, где они могут сбыть побольше разных кредитов, карточек, тарифных планов и т.д. Если такому сотруднику удается перебежать в другую компанию, то проходит еще месяца три-четыре, а то и много больше, прежде чем он перестает вздрагивать при звуке чужих шагов и вытягиваться в струнку при виде коллеги, стоящего одной маленькой ступенькой выше.

Внутри таких корпораций существовать невыносимо, но часто бывает, что на рынке агрессивные жесткие системы оставляют далеко позади своих конкурентов, действуя на этом самом рынке подобно тяжелым танкам.

Во всех крупных корпорациях существуют отделы PR, которые заняты не только внешними связями и внешним имиджем компании, но также внутренней пропагандой и идеологией. Ими выпускаются разного рода внутренние листки вроде советских стенгазет, только в электронном виде. В них мажорным тоном, напоминающим передачу “В рабочий полдень”, рассказывается о последних достижениях корпорации, о победителях каких-нибудь внутренних соревнований, а также о трудовом пути ударников производства. У последних часто берут интервью, в которых они подробно докладывают о том, как пришли на родной завод простыми секретарями или операционистами и вот, преодолев множество трудностей, выказав рвение и т.д., доросли до… Отдельная рубрика посвящается конкурсам и викторинам на знание истории корпорации, ее героев и прочего. Те, кто когда-то вступал в ряды пионерской или комсомольской организации, поймут, о чем речь.

На собеседовании при поступлении на работу вас много раз спросят, а отдаете ли вы себе отчет в том, насколько вам повезло и как вы должны быть благодарны судьбе и корпорации за предоставленный шанс.

Внешность сотрудников должна соответствовать определенному типу и стандарту. Для одежды существует дресс-код. Но это далеко не все. В некоторых наиболее откровенных случаях отделу кадров может быть спущен список требований, предъявляемых к внешности будущих сотрудников: рост от и до, приблизительные объемы, размер ноги не больше такого-то, отсутствие явных недостатков — сросшихся бровей, оттопыренных ушей, косоглазия и так далее.

В иных местах практикуются утренние пения гимна компании:

“Времени пение берет самую малость, а пользы от этого пения… целый вагон”. Это напоминает исполнение гимна пионерского отряда с поправкой на то, что дяди и тети от тридцати до пятидесяти, в отличие от детей среднего школьного возраста, смотрятся откровенно гротескно.

И, как на первый взгляд ни странно, у бывших советских людей и PR, и пение, и обязательные корпоративные вечеринки вызывают гораздо большее раздражение, чем, скажем, у их западных коллег, не отягченных советским опытом. Тем почему-то кажется, что это нормально. Так что со стороны не всегда и разберешь, кто на самом деле “совок”.

Известное высказывание художника Целкова о том, что “совок есть везде”, вполне справедливо. Наткнешься на него, шарахнешься в сторону, а там, в стороне, опять он — “совок”. И чем больше “совка” в несоветской реальности, тем меньше злости на СССР. Ради чего все? Что мы приобрели в результате распада СССР? Потребительский бум? Потребительский бум — это очень хорошо, гораздо лучше, чем одинокий маргарин на прилавках в конце 80-х. Но только слишком уж прозаично и чревато многими неприятностями. Фигурально выражаясь, потребительский бум — это синица в руках. Синица в перспективе может вырасти в большую и жирную синицу, в очень большую и очень жирную синицу. Но она никогда не станет журавлем. Это издалека, из 80-х несбыточный потребительский рай мог представляться журавлем. А когда журавль оказался в руках, его лапки и шея укоротились и весь он уменьшился и округлился. В связи с этим “советское”, наверное, будет все больше обретать романтический ореол. Особенно все, связанное с Революцией, первыми годами советской власти, войной и послевоенным восстановлением. Уйдут на второй план споры о том, кто был прав, а кто не прав. Привлекать будет сама идейность, сама возможность веры в журавля.