Петя

Ласковый был мальчик, тихий. Останавливался часто, прижимался к матери, смотрел куда-то вдаль. А мать рядом стояла, любила его.

Как вырос немного, научился свечку зажигать и в пламя глядел подолгу. В школу его отдали по соседству, в Фелесино. Походил год, потом учитель сказал, что школа у них начальная, четыре класса всего, а Пете там делать нечего, он и без того все знает. Сказал еще, что надо в Переславль везти в среднюю школу и в пятый класс записывать.

Но у кого он там жить будет, в Переславле? — спросил отец.

Подумали — и рукой махнули, других забот полон рот.

Сидел Петя как-то за столом, отобедали только, смотрел на свечу, да вдруг и скажи:

— Михеич умер.

— Ты что, Петя!

— В овине упал, не встает. Не встанет, умер он.

— Да Михеич нас всех переживет! — отец воскликнул. — Полторы бутылки принимает — и хоть бы хны!

— Сходи, — мать приказала, — сходи, отец, не чужой нам Михеич.

Зачертыхался отец, но шапку нацепил и пошел. А там уже с полсела набилось, в овине. Мертвым лежал Михеич. Вернулся отец, на сына смотрел, думал.

— Ты про Михеича как прознал? — спросил осторожно.

— Не знаю, тять, увидел просто. Тут, в огоньке.

Другим днем отец в Переславль собрался, в лесхоз, договор подписывать от хозяйства. Мать на дорогу собрала, расцеловались, перекрестила она мужа, а Петя от свечи своей говорит:

— Не езжай, тять, Пахом напился, возле Заливок машину перевернет, все погибнут.

Замерли домашние, что сказать, не знают. Даже у братьев не повернулось “врет он все!” крикнуть.

Побледнел отец, мешок с плеча опустил на пол.

— Пойду, — сказал, — мать, к Пахому, проведаю.

Вернулся, лица на нем нет.

— Уехали уже.

— А чтой-то за тобой не заехал?

— Запамятовал, стало быть.

К утру известие пришло — разбился уазик, все погибли с Пахомом.

Смолчал отец, потемнел. Ночью жене сказал:

— Неладно с Петей нашим, чуешь? Как быть, мать?

— Давно замечаю, — ответила мать и зарыдала вдруг в подушку: — Петенька, Петенька мой, простая душа! Потеряем мы его, потеряем Петеньку, я знаю!

Утешил ее отец, как смог, а сам из ночи мрачным вышел, в Переславль поехал, никому не сказав, а оттуда врача специального привез.

Тот попросил всех выйти, подсел к Пете и вопросы задавать начал. Петя отвечал — ровно, тихо, чисто. Так врач и сказал:

— Да, Петр, хорошо отвечаешь — ровно, тихо, чисто. Давай еще картинки посмотрим. Вот тут что видишь?

Выкладывал он свои странные картинки на стол. Петя ответил ему три раза, потом перестал.

— Мне неинтересно, — сказал. — Я знаю, что вы сами о них знаете и чего от меня ждете.

— Да, — вполголоса заметил врач. — Это случай!

Помолчал, пожевал губами.

— Что делать будем? — неожиданно спросил Петю.

— Ничего, — ответил мальчик. — В больницу я с вами не поеду.

— Ты откуда про больницу?.. Поедешь, коли надо.

— Нет, — ответил Петя. — А силой возьмете, так я все про вас расскажу.

— Это что же?

Петя зажег свечу, всмотрелся в пламя и сказал:

— Как вы прошлым годом заключение дали о болезни человека здорового. И про то, как...

— Хватит! — воскликнул врач. — Не возьму я тебя, мальчик, забудь.

— Могу еще сказать, когда умрете.

Врач на двор выбежал, с трудом в себя пришел.

— Ничего не надо, — родителям объявил. — Считайте, что сын ваш — Петр, страж порога.

— Чего он страж? — отец переспросил.

— Неважно. Ну, просто гений. А с этим жить надо.

Сел в медицинский уазик — и укатил, даже про деньги забыл.

— Правду говорят, что психиатры эти сами... того, — подытожил отец.

Петя не рос, все тоньше, прозрачнее становился, и отдельно от него жили глаза на лице.

Мать подходила незаметно по ночам к его кроватке. “Маленький мой, — думала, — нет у тебя сил тут быть. На другое твои силы уходят. Как бы мне помочь тебе?” Но ни тронуть его, ни укрыть, ни рыдать не смела — страх сковывал беспричинный.

Слух о Пете прошел селами, отец Феофан, настоятель сальяновской церкви, в дом пожаловал.

Неготовы оказались, засуетились всем домом на стол собирать, только Петя сидел молча, глядя неподвижно в пламя свечи. Отец Феофан словно и сам лишился речи, стоял перед ним, переминаясь, потом снял наперсный крест и перекрестил Петину голову. Надел крест, поднял прозрачную Петину ручонку, нагнулся, поцеловал — и вышел молча.

С тех пор совсем уже не трогали Петю, обходили молча, как святого, зачумленного.

Вскорости автомобиль прикатил, отец Феофан взял его в Переславль, к архиепископу.

Первый раз в автомобиле Петя ехал, но смотрел пред собой, прямо, на окошки не оборачивался. Подвезли к терему каменному, провели покоями и посадили за стол в трапезной. Посуду белую поставили, суп принесли.

Петя ел мало, отказался, сидел неподвижно.

Тут человек высокий, в богатом черном одеянии, подошел, руку протянул к его губам. Петя не пошевелился, рассматривал перстни на протянутой для поцелуя руке.

— Так, — произнес человек в облачении, — не воцерковлен, стало быть. Жаль. Ты что ж это, отрок, предсказываешь? Грех, большой грех. Господь Бог наш будущее от детей своих скрыл, в том великое помышление Его о нас. А ты — раскрываешь.

Петя молчал.

Человек в облачении задумался.

— Но коль наделил тебя Господь таким даром, так то не случайно. На благо используй.

Он пошарил в одеждах, достал фотографию дородного священника в белом облачении и положил перед Петей.

— Сказать можешь, когда человек этот умрет?

— Свечу, — ответил Петя.

— Свечи! — крикнул собеседник, и тут же вбежал служка со связкой свечей.

— Мне одну, — сказал Петя. — И зажигать должен сам. Спичкой.

Он зажег свечу, всмотрелся в пламя и, не глядя ни на собеседника, ни на фотографию, сказал:

— Он следующим веком умрет, на седьмом году.

Собеседник помрачнел. Взял фотографию и вышел.

Вернулся, держа несколько других.

Петя, глядя в пламя свечи, называл время смерти запечатленных людей — и вдруг перед ним легла фотография собеседника. Что-то предупредило Петю, он посмотрел на архиепископа и сказал:

— Нет, этого я не могу.

— Почему?

— Живым вижу, не могу.

— Так я выйду.

— Не надо, я не смогу.

— Значит, в тайне Господь сохранил. Неисповедима мудрость Его.

— А, вот пожар будет, все сгорит, — неожиданно сказал Петя.

— Что сгорит, что?

— Все тут погорит кругом, и дом этот тоже, только стены останутся черные, мне видно так.

— Ну, спасибо, отрок, что упредил, мы меры примем.

— Не надо, — ответил Петя, — не поможет, сгорит все.

— А когда?

— Следующим месяцем, посередке.

— Так мы меры...

— Люди подожгут, лиц не вижу.

— Может, ошибся, отрок? — спросил собеседник, но взглянул в его лицо и тяжело вздохнул.

— Чем наградить тебя? — спросил. — Проси, что хочешь.

— Не надо мне ничего, — ответил Петя и задул свечу.

Архиепископские палаты следующим месяцем сгорели. За Петей приезжали каждый день большие люди на красивых автомобилях и нанимали его для прояснения своих дел и планов. Отец теперь брал за него крупные деньги, мать плакала. Так прошло два года. Петя оставался тем же, не менялся, не рос. В какой-то день он затосковал, когда приехали за ним, сказал: “Болен”.

Он был всегда один, тихий мальчик Петя, братья и сестры никогда не садились с ним рядом. Он смотрел в оконце, там, на улице, в пыли, мальчишки гоняли мяч. Его не примут играть, да он и не умеет. Никто не интересовался им, не спросил никогда: “Как ты, Петя?”. Даже мать смотрела на него только издали и вздыхала тихо. Так и просидел он короткую свою одинокую жизнь — молча, с зажженной свечкой.

Петя никому не хотел зла, но приходилось говорить страшное, потому что в свече видел он судьбы людей. Один раз его избил человек, чью скорую гибель он предсказал. Петя после этого долго болел, лежал дома, мать приносила еду, но никогда не задерживалась у его кровати. Петя много теперь знал о жизни людей, о мыслях их и желаниях. Они помнились, застревали, и ему становилось тяжело нести непрошеное знание о тех, кто населяет эту землю.

Он предсказывал чужое, не интересное ему будущее и знал, что самого его никакое будущее не ждет. Он не захотел жить, мальчик Петя, простая душа, и он умер.