Александр Загрибельный

А.П. Чехов. Вишневый сад

Пьеса про наш сад

В конце мая, одновременно с началом московского Чеховского фестиваля, в южной столице Казахстана Алматы прошла премьера “Вишневого сада”. Пьеса этапная для любого театра. На сцене академического русского драматического театра им. Лермонтова она явилась неизбалованному здешнему зрителю исполненная в добротном классическом стиле.

Однако, вспомнив о том, что заслуженная артистка РК Наталья Долматова, сыгравшая Любовь Раневскую, участвовала в спасении сиреневого сада в Алматы (второго по богатству коллекции сортов сирени в мире после Канады) и о том, что, как и в классической пьесе, спасти его не удалось (сад был вырублен, и на его месте выросли богатые коттеджи), для начала я не смог не пофантазировать о том, какие бы при известной смелости в спектакле могли созреть современные посылы и аллюзии, будь он поставлен в каком-нибудь авангардном молодежном театре или на том же фестивале в Москве.

Актуализации пьеса поддается легко. Первое, что лежит на поверхности: кроме сиреневого, вишневый сад мог бы превратиться в знаменитый алматинский апорт, опять-таки вырубленный ради строительства особняков, со множеством вытекающих ассоциаций.

“Упадут на землю деревья! Настроим тут дач, и наши внуки и правнуки увидят тут новую жизнь…” — говорит купец Лопахин. О настоящем бизнесе (о производстве) речь не идет, царит все тот же вечный купи-продай природные ресурсы — наш сад, за счет чего в основном и живем. И вместо родного знаменитого апорта давно едим привозные глянцевые китайские яблоки.

Тут же возвышается “многоуважаемый шкаф” былых иллюзий, которых все еще предостаточно у наших коммунистов. А старик Фирс — как ветеран крепостного права, вышел бы с подносом, на днище которого прилеплен портрет Сталина — “тогда знали способ — как сушить и заготавливать” яблоки — извините, вишню.

А какие животрепещущие реалии могли бы распуститься за словами курчавого Пети о нечестно нажитых богатствах, призывах покаяться и добросовестно работать. Отсюда совсем не трудно перейти к кризису и кинутым участникам ипотеки. А, когда застучат по саду топоры, то, исходя из некоторых геополитических подвижек, вместо русского романса в качестве фона можно очень любопытно промодулировать пентатонику из Поднебесной.

— Надо учиться, надо курс закончить, — сетует Любовь Андреевна, — вас судьба бросает с места на место (так и хочется добавить — из кластера в кластер). И надо же что-нибудь с бородой сделать, чтобы она росла как-нибудь… Смешной вы!

А на какую реплику можно было бы ожидать особо обостренной реакции в основном вежливого и сдержанного зала?

— Страна необразованная, народ безнравственный, притом скука, — нагло заявляет петушистый щеголь Яша и требует взять его в ОБСЕ, пардон, в Париж.

Однако здесь в спектакле произошла купюра классического текста — а зря. Каждый бы подумал не про себя, а про кого-нибудь другого, и все бы дружно смеялись.

Почему бы нет? Чай, даем комедию, пусть и грустную!

В общем, при желании к нынешней конъюнктуре можно было бы подтянуть немало эпизодов, и вышла бы архисовременная пьеса.

Благо, Чехов дает достаточно человеческого материала для более глубоких интерпретаций. Его герои прочно укоренены в контексте всей русской литературы. Они более земные, более повседневные, что ли, помельче у них и подвиги и пороки, чем у героев Толстого, но тем они и ближе, и понятнее нам.

За более чем сто лет со дня первой постановки немало копий было сломано над вопросом — о чем, собственно, эта пьеса?

На мой взгляд, она устойчиво течет в русле пушкинской темы — “поговорим о странностях любви”. И прежде всего этим она актуальна и ценна при всем изменившемся с начала прошлого века объеме и мутации смыслов вокруг этого понятия, а точнее, явления природы. Любовь Раневская — безусловно, центральная, самая значительная фигура по смысловой нагрузке. Все остальные либо выше любви, либо погрязли в однобоких вожделениях: деньги, азарт, тщеславие, монастырь... Она — ниже любви. Она порочна, она транжира, но она не ищет выгоды, она хочет забыться, жизнь для нее кончилась с гибелью утонувшего сына, и винит она во всем себя…

Сон, которым она хочет забыться, — сон земной, а не заоблачный. Это не мечтания вечного студента Пети Трофимова, не нервный тик дергающего кий бильярдиста Гаева, не беспрестанная занятость вчерашнего мужика, а нынче богатого купца Лопахина.

“Продано ли сегодня имение или не продано — не все ли равно? С ним давно уже покончено…” — учит недоучившийся Петя. Он говорит обо всей стране, как о своем саде, который призывает возделывать, а сам не привязан ни к единому клочку земли. Петя зовет в прекрасные дали, где ни кола, ни двора, но всеобщее счастье... Мы там уже бывали. А Чехов как врач ставит диагноз общественного заболевания: “Вы смело решаете все важные вопросы, не потому ли это, что вы молоды, что вы не успели перестрадать ни одного вашего вопроса”, — отвечает Пете Любовь Раневская и произносит самые весомые слова: “Ведь я родилась здесь, здесь жили мои отец и мать, мой дед, я люблю этот дом, без вишневого сада я не понимаю своей жизни, и, если уж так нужно продавать, продавайте и меня вместе с ним…”

Слегка затянувшаяся кровоточащая рана Раневской — раненая любовь — все очень прозрачно, понятно и символично в русском языке Чехова.

Она готова ходить за больным, предавшим и обобравшим ее человеком, продолжая любить его. Она — раба любви. “Люблю, люблю… Это камень на моей шее, я иду с ним на дно, но я люблю этот камень и жить без него не могу”.

А недотепа и урод Петя с лестницы упал! Упал оттуда, где он был выше любви. И Аня над ним смеется, но все же идет за ним. И, глядь, решил-таки доучиться в университете. Любовь повлияла.

Но и тут тема не исчерпана. С первых шагов появления на сцене Фирса, патриарха театра, народного артиста Юрия Померанцева, все внимание зрителей приковано к нему. Опуститься на колени, чтобы подложить подушку под ноги дорогой хозяйки, — это не унижение, а честь, это любовь слуги. Есть в этом что-то глубоко правдивое, жизненное и трогательное. Дрожание рук и невозможность поднять костыль. Забота о бросивших его хозяевах… Любая любовь вызывает сочувствие, равнодушие вызывает только отсутствие любви. Забытый в доме Фирс остался на голой сцене в ярком центральном пятне софита. В сложном нисходящем движении он лег и умер, произнеся последние слова не за упокой, а за здравие этого мира. И с ним вместе ушла целая эпоха.

А вокруг вслед за ним срубленными вишневыми деревьями начали падать, рушиться расписные занавесы — художника-постановщика лауреата российской премии “Золотая маска” Эрнста Гейдебрехта. Так финал был решен сценографически.

— У нас был такой период, — обратился к труппе после премьеры директор театра Юрий Якушев, — когда на этой сцене практически отсутствовала русская классика. И сегодняшний спектакль наконец-то залатал эту дырку, и мы с гордостью можем сказать, что у нас появился замечательный спектакль.

— В Москву! В Москву, на Чеховский фестиваль! — раздались голоса.

“Да, что там, — подумал я, — может, сразу в Рим?” Благо рядом весьма кстати оказался итальянский бизнесмен Марко Ауджелло.

— Каково ваше итальянское впечатление от русского театра в Казахстане?

— О, очень хорошо! Это современный театр, — с нежным акцентом ответил Марко.

— Вы знакомы с нашей классикой?

— Да, у Чехова я читал практически все, и Достоевского, и Гоголя. В Италии, между прочим, “Вишневый сад” часто показывают, он очень популярен. Я даже с детства его видел.

— А если этот не очень темпераментный спектакль повезти в Италию, имел бы он успех среди ваших бешено мчащихся скутеров и мотоциклов?

— Конечно! И сценография, и оборудование — все современно. Мне очень понравилось.

Будучи далек от мысли, что главный режиссер театра народный артист РК Рубен Андриасян случайно выбрал именно эту пьесу для постановки, я обратился к нему:

— Рубен Суренович, каков был ваш мессидж, послание, адресованное посредством спектакля обществу?

— Чехов назвал эту пьесу комедией, но у нас есть рабочий подзаголовок. Я задумывал спектакль как романс о не случившемся в жизни.

В год 150-летнего юбилея писателя театр вновь заговорил на великом и могучем. И это — Чехов, а не очередная переводная пьеса, водевиль или детектив, которые идут посмотреть, чтобы расслабиться после дневных трудов.

Хотя все жанры хороши, кроме скучного, но вот большого настоящего русского языка, к сожалению, становится вокруг все меньше. Язык нынче, как в оазисе, сохраняется, пожалуй, только в театре. Ни местная пресса, ни ТВ с этим уже не справляются. Русский драматический театр — как краеугольный камень русской культуры в Казахстане, в этом, думаю, его миссия и мессидж, обращенный к обществу. Через него по-прежнему тянется ниточка с той военной поры, когда весь театрально-кинематографический цвет бывшего Союза нашел убежище в Алма-Ате. А позже такие крупные режиссеры, как Георгий Товстоногов и Мар Сулимов, Александр Беруля ставили спектакли на сцене Лермонтова. Не потому ли дефицит русскоязычной среды до сих пор здесь, в южной столице, ощущается в гораздо меньшей степени, нежели в других городах Казахстана.

Можно, конечно, повезти нынешнюю постановку в Москву, где после успешных гастролей в далеком 1974 году театру было присвоено звание академического, можно повезти и дальше — но, право, не уверен, нужна ли она там, а вот в изголодавшиеся по культурным событиям Тараз, Шымкент и Кызыл-Орду везти ее совершенно необходимо. Хочется надеяться, что в связи с созданием таможенного и экономического союза России и Казахстана основательно подкорчеванный сад русской словесности сможет постепенно обрести свое былое полноцветие. Для этого очень бы не помешало возродить былые театральные связи и мастер-классы из России.