Ольга Бугославская

Утомленные солнцем 2. Режиссер Никита Михалков

Столь масштабной эпопеи о судьбах Родины не было у нас довольно давно. Судьбы Родины требуют большого количества символов, аллегорий и прочего, что создает план повествования, апеллирующий к вечности. В первой части будущей трилогии основная символическая нагрузка лежала на любовном треугольнике в исполнении Михалкова, Дапкунайте и Меньшикова. В продолжении акцент смещается на пару отец — дочь (Никита Михалков и Надежда Михалкова). Прошлые грехи — участие в братоубийственной войне и взаимные предательства — требуют искупления. Героям, особенно тем из них, кто непосредственно олицетворяет народ, необходимо пройти испытания, максимально тяжелые, чтобы впоследствии, как можно предположить, достичь неких духовных высот и внутреннего преображения. “Предстояние” — это как раз этап испытаний и очищающих страданий. И все бы ничего, хотя нечто подобное все уже где-то когда-то видели, если бы не одна большая проблема данного фильма. Побочным эффектом символизма оказывается практически полная утрата связи с реальностью, которая для исторического фильма имеет все-таки определенное значение.

Немец отнимает у цыган лошадей с повозкой. Те, чтобы умилостивить немца и вернуть повозку, заводят лихую песню и пускаются перед ним в пляс. Немец звереет. Чем больше он звереет, тем зажигательнее танцуют цыгане. Немец окончательно сатанеет и всех расстреливает. Все очень символично: цыгане — жизнь, немец — смерть и все такое, но совершенно неправдоподобно: не будет никто плясать цыганочку перед человеком с автоматом.

Или: в толпе людей, спасающихся от немцев, оказывается некий финансовый работник, ответственный за перевозку крупной суммы денег. Начинается бомбежка и плотный обстрел, снаряд попадает в машину с деньгами, по воздуху разлетаются купюры. Ответственный работник под градом пуль бросается оформлять какие-то бухгалтерские документы и подсовывать их всем встречным. К тому же многие из толпы, несмотря на пулеметный огонь, начинают останавливаться, наклоняться, ползать по земле, чтобы подобрать рассыпавшиеся бумажки. Заканчивается это, понятное дело, весьма печально. Сказать, что все это психологически глубоко неверно, — не сказать ничего.

Не внушает доверия вражеский самолет, сбитый усилием воли. Замечательно также, что сам лагерь, где сидит Котов, оказался предусмотрительно расположен непосредственно у наших западных границ. Немецкий авианалет на этот лагерь выглядит картинно и дает возможность персонажам Никиты Михалкова и Дмитрия Дюжева попрыгать на фоне крыльев со свастикой, но только зачем он нужен нападающей стороне? Какой сапер будет так беспорядочно размахивать сигнальным флажком, как это делает персонаж в исполнении Евгения Стычкина? А диалог двух немецких пилотов о необходимости соблюдать конвенцию, которая запрещает бомбить корабль под Красным Крестом, звучит просто трогательно. И прочее, и прочее.

Чересчур символичны солдат, который пытается штыком остановить танк, и цыганская девочка с мольбой на устах: “Не убивайте меня”, и кремлевский курсант с ключами от квартиры. Не фильм, а серия плакатов. То, что от физической смерти главную героиню спасает священник, тоже символично сверх всякой меры. Этот священник вообще выглядит как рояль в кустах. Героиня переживает некий переломный момент своей жизни, к тому же ей грозит смертельная опасность, а тут как раз и он: “Давай, я тебя окрещу”. Очень удачно.

Грех вероотступничества и обретение веры — один из главных ракурсов, в котором фильм рассматривает отечественную историю. Это, как говорится, дело автора, и, может быть, кому-то это даже покажется интересным. Однако если бы вера присутствовала здесь как внутреннее состояние, было бы одно. Но фильм очень перегружен церквями, крестами, священниками, молитвами. Получается слишком в лоб и по лбу. Такая материализация упрощает проблему. Не говоря уже о том, что эти образы с Великой Отечественной войной, мягко говоря, не гармонируют. Но сегодня институт Церкви должен иметь отношение ко всему хорошему, что когда-либо происходило в нашей стране. И к Победе, разумеется, тоже. В кино, как художественном, так и документальном, возникло целое направление, которое разрабатывает тему “Церковь и Великая Отечественная война”. Однако, чем больше говорится о том, как много сделала Церковь во время войны, тем сильнее впечатление, что это попытка задним числом приписать большое и даже решающее значение тому, что в силу объективных причин если и играло роль, то весьма скромную.

К 9 Мая был приурочен показ документального фильма “Молитва за Победу” в рамках программы Дмитрия Быкова “Картина маслом”. На обсуждении все очень горячо говорили о роли Церкви, о православном воинстве, о том, что атеистов на войне не бывает, и т.д. Пока одна из участниц не настояла на том, что ее дед — участник войны — был-таки атеистом. Тогда все спохватились и как-то потерялись. Оба моих деда тоже были атеистами. Их однополчане — тоже. Деды практически всех моих знакомых — тоже были атеистами, и те из них, кто, по счастью, сегодня жив, упорно ими остаются. С позиций сегодняшнего дня это требует оправданий и какой-то коррекции. Людей того времени обязательно надо присоседить к Церкви. Иначе получается, что Бог помогал атеистам. Как же так? Непорядок. Можно сказать, ни в какие ворота. Но фокус именно в том и состоит, если вообще смотреть на вещи с мистической или религиозной точки зрения. Бог почему-то помог безбожникам с красными знаменами. Это не вписывается в идеологему, в соответствии с которой в 1917 году мы утратили нашу традиционную веру и все полетело в тартарары, а теперь мы веру якобы обрели или обретаем снова, и все пойдет у нас на лад. Фильм “Предстояние” в целом, образ Нади, ее крещение стоят именно на этом. Коммунистическая идеология, судя по фильму, никого не вдохновляла и не объединяла. Это даже смешно. Суть сводится к тому, что красные знамена и пионерские галстуки — это темное заблуждение, а кресты и купола — свет в конце тоннеля. Такое противопоставление все опять же крайне упрощает. Как коммунистическая идеология соотносилась в то время с православной традицией, отрицали они друг друга полностью или как-то сосуществовали, были или нет те, кто считал себя атеистами, таковыми по сути, — тема, в принципе, чрезвычайно интересная. Только она никоим образом не исчерпывается однозначным прямым противопоставлением.

Можно предположить, что создатели фильма стремились преодолеть стереотипы, связанные с задействованными в картине типажами. Герои эпопеи в своем большинстве вроде как имеют второе дно, какие-то скрытые тайники и неожиданные свойства, то есть они не похожи на общепринятые представления. По идее, это должно быть плюсом. Однако в данном случае это создает еще один разрыв в цепочке “художественный мир — живая действительность”, который доказывает, что стереотипы тоже бывают полезны.

Олег Меньшиков энкавэдэшник, откровенно говоря, еще тот. В этом качестве он и в первом фильме смотрелся несколько странно, а во втором его персонаж, отягченный задумчивостью, музыкальностью и неизбывной тоской в глазах, может показаться скорее заблудившимся Рахманиновым, чем чекистом с богатым внутренним миром. Те средства, которые были очень хороши для Юрия Живаго, здесь работают с большим трудом, если вообще работают. То же самое с Сергеем Маковецким. Он актер, безусловно, многогранный, однако роль смершевца — это, по-видимому, та редкая грань, которая все-таки выходит за рамки его богатых возможностей. Евгений Миронов, даже если он ругается последними словами, плюется и дерется, все равно не похож на командира штрафников. Вместе все выглядит так, как будто героев “Черного монаха” или “Дяди Вани” зачем-то нарядили в советскую военную форму. Такой ход мог бы подойти для театрального эксперимента середины девяностых, но не более того.

И наконец сам Никита Михалков — кто угодно, но только не фронтовик, не штрафник, не жертва репрессий и не добровольный мученик. Как бы ни старались гримеры и художники по костюму.

С женой Котова — бывшей Ингеборгой Дапкунайте, а ныне Викторией Толстогановой — приключилась другая беда: она превратилась в просто дурочку. Непонятливую, но вздорную. Во втором фильме этот образ существенно облегчен, поскольку центр тяжести сместился с мамы на дочку (внешне они выглядят как ровесницы). Таким образом полностью исчезла мотивация мужского ажиотажа по поводу данной героини. Чтобы как-то объяснить себе, чего ради персонаж Меньшикова бросается из огня в полымя, воскресает из мертвых, совершает явные злодейства и скрытые благодеяния, нужно держать в уме загадочно-парадоксальную Дапкунайте, которую не портили даже нелепые косички с бантиками.

В то же время изображение советской действительности сталинского периода держится на самых ходульных штампах, которые ввиду своей грубости и тяжеловесности уже стали выходить из употребления. Сюда относятся фосфорящиеся глазки Сталина и прочие намеки на чертовщину. (Зачем, интересно, Сталин ищет Котова? Не иначе как придумал для него какую-нибудь дьявольскую каверзу). Никуда не годится топорная пионерка, отказавшаяся от своего отца, а вместе с ней и пионервожатый, который пытается скрыть свое родство с неким врагом народа. Гипсовые бюсты Сталина тоже никуда не годятся. Это знаки слишком простого языка, с помощью которого невозможно описать хоть сколько-нибудь сложное явление, хоть сколько-нибудь сложные отношения. Первые “Утомленные солнцем” тоже время от времени переходили на этот язык, что очень портило фильм. Во второй части этот язык звучит громче и создает еще одно место разрыва.

Глядя на экран, невозможно отвлечься от того, что перед тобой съемочная площадка и актеры. Все персонажи действуют и говорят, как наши современники, без всяких скидок на ретро. Кремлевские курсанты при этом скопированы с юнкеров из “Сибирского цирюльника”.

Признак плохого сиквела — чудесное воскрешение персонажей, благополучно почивших и с горечью оплаканных в предыдущей серии. Такой ход не очень здорово смотрится даже в голливудских сказках, а для авторского кино он просто губителен. Когда зритель видит в добром здравии героя, который был расстрелян или покончил с собой, переживания по поводу его безвременной кончины идут на списание, и с новыми переживаниями зритель уже не спешит.

Представители вражеской армии сначала предстают воплощением зла, потом вдруг намечается линия каких-то внутриличностных и межличностных противоречий, которая, правда, быстро сворачивается, затем они походят на “Солдата Швейка”. И опять по новой. Выглядит сбивчиво.

Войну, Великую Отечественную войну, узнать здесь почти невозможно. И самое главное, что она здесь и не нужна. Нужны абстрактные “тяжелые обстоятельства”, “круги ада”, узнаваемо российские, для двух главных героев — Котова и его дочери. И, в общем-то, незачем выдавать эту условность за “кинороман о великой войне”. Всяческая историчность здесь играет ту же роль и имеет те же формы, что и в блокбастерах об Александре Македонском или гладиаторах. Чем бы ни занималась американская киноиндустрия — походами Александра, Римом, средневековьем — в любом случае получается продукт на тему примитивно понятой американской мечты и “жизненного успеха”. Но за Александра Македонского никому не обидно. После выхода очередного “исторического” фильма всегда раздается пара голосов в защиту истории, но в целом до античности, средневековья и прочего никому дела нет. С войной пока сложнее: еще есть свидетели, еще многим не все равно, как и что о ней рассказывают. Но это именно пока. Со временем отношение изменится и станет таким же, как к Александру Македонскому. С этой точки зрения правы те, кто говорит, что фильм рассчитан на будущее и что его час еще придет.