Андрей Русаков

Анатолий Цирульников. Педагогика кочевья

Педагогика белых оленей

То научно-педагогическое направление, которому следует член-корреспондент РАО А.М. Цирульников, сто лет назад называлось простым словом “школоведение”, а теперь чаще именуется “социокультурными исследованиями в образовании”. Здесь в центре внимания — не методика, не дидактика, не психология, а опыты самоорганизации школьной жизни с учетом того, какая реальность школу окружает. Школоведение интересуется школой не как объектом, который “внедряет и воплощает” очередные глобальные идеи, а как явлением, которое должно выжить и найти свое особое лицо в этой местности, этих обстоятельствах, среди этих людей. Например:

“В хара-алданской средней школе учится девяносто учеников. “Хорошие лица у ваших ребят”, — сказал я директору просто так, чтобы сделать приятное. Она заметила, тоже между прочим: “Двадцать лет назад были другие”. Оказывается, тогда в пьяном, развалившемся, как вся брежневская страна, Хара-Алдане собрался сход, в основном женщины и старики, и принял решение не торговать в селе алкогольными напитками, даже пивом. И вот прошло двадцать лет. Чистые лица, здоровые дети. …

С одной стороны, она сельская, убогая, маленькая, удаленная, информационный вакуум. А с другой стороны, многие в Хара-Алдане стихи пишут. Музыку сочиняют. Мелодистов много, самодеятельных композиторов. Художников — вся школа в учительских и ученических картинах.

А потом — дети предложили для изучения свои предметы, и под эти предметы набрались учителя… Есть клуб путешествий, клуб рыбалки, клуб охоты, клуб “юный техник”, театральный клуб… Постепенно сложился уникальный учебный план хара-алданской школы: он построен вокруг индивидуальных учебных планов каждого ученика…

На занятиях по этим хара-алданским предметам дети, учителя, родители (и любой, кого заинтересует то, чем они занимаются) сообща создают свои групповые проекты. Это может быть музыкальный спектакль, в котором задействованы чуть ли не все, или катамаран, который так никогда и не поплывет, или подледная рыбалка на реке, или восхождение на заснеженную вершину. Как на свою Фудзияму. …

Раньше я считал, что у школы, положим, сельской, есть свои преимущества и недостатки, плюсы и минусы, которые надо компенсировать. А в Хара-Алдане пришел к выводу: не надо ничего компенсировать. Нет никаких плюсов и минусов, все зависит от желания учиться у жизни и умения оборачивать недостаток преимуществом.

Школа, у которой все недостатки — преимущества”.

Так пишет Анатолий Цирульников в книге, которая, вопреки названию, — об устойчивом и укорененном. Это книга о способности людей становиться и оставаться самими собой, о чуткости к прошлому и умелой ответственности за будущее, о терпеливом труде многолетнего приложения сил к своему делу. Это образец русской педагогической прозы, отразивший современную историю нашей страны — ту современность, от которой будущему передается что-то важное и осмысленное.

В своих научных трудах Цирульников присматривается к многообразию жизненных решений, систематизирует и разрабатывает варианты стратегий развития школы в ситуациях разных культурных традиций и ресурсов, экономических обстоятельств, человеческих привычек и отношений.

Анатолий Цирульников добрых сорок лет из года в год многие месяцы странствует по российским школам, преимущественно сельским, на всех вообразимых и невероятных видах транспорта. Он приходит к своим героям-учителям сразу в нескольких ипостасях: ученый-исследователь, писатель, журналист — “Педагогике кочевья” предшествовали многие другие книги, изданные и ждущие издания: о Карелии и Башкирии, Новгородской области и Енисейском крае, Марий Эл и Горном Алтае, о меценатской школе в Павловске, стремящейся стать аналогом Царскосельского лицея, и поселении “Китеж” для вчерашних беспризорников, “болотных школах” Кировской области, музейной педагогике Тамани и т.д. В результате своих исследований Анатолий Цирульников в конце 90-х годов выдвинул ряд гипотез о том, какие новые типы образования приходит время увидеть и признать ключевыми.

Вот НПО — неопознанные педагогические объекты. Бывший летчик, создавший народную библиотеку. Исследователи дельфинов. Сообщество со странным названием “Служба экологической реставрации деградирововавших ландшафтов”. Да и просто карельский мужик, летающий над озером возле дома… Вокруг них клубятся дети. Вокруг странных, но увлекательных форм жизни взрослых возникает живая педагогика, влияющая на детей гораздо сильнее школьной.

Вот феномены самодеятельного сетевого образования: “Если традиционно сеть школ характеризуется лишь двумя параметрами — типом школы и расстоянием между учебными заведениями, — то “узлы” сетевого образования — это не унифицированные образовательные учреждения и их стандартные программы, а оригинальные модели, авторские школы, вариативные курсы, “культурно-педагогические гнезда”, сохранившиеся даже в эпоху всеобщей советской унификации… Стремление к взаимодействию основывается здесь на личном опыте и инициативе людей”.

Редакция газеты “Сельская школа со всех сторон”, возглавляемая Цирульниковым, стала одним из центров сопротивления федеральной кампании по “реструктуризации” — упразднению большинства российских сельских школ под заклинание “автобус — Интернет — интернат”. Газета под руководством редактора не только противостояла катку “реструктуризации”, из-за которого в самых “административно податливых” областях России сельских школ сейчас заметно меньше, чем было в XIX веке; но и собирала по большинству регионов страны многообразные эффективные модели того, как оказывается возможным и сохранить школы в деревнях, и улучшить образование детей, и рационально распределить имеющиеся ресурсы. У многих получилось, как свидетельствует Цирульников: “…Объединение “Амма” — восемь школ, расположенных вдоль одной реки. В школах обнаружили, что расстояние между ними меньше, чем до райцентров, откуда ими управляют. Учебную четверть стали заканчивать на неделю раньше и в оставшееся время развозить детей по “сильным учителям”, которые есть в каждой школе. В результате каждая из восьми школ стала в чем-то центром для других. “Когда мы начинали, — говорят учителя, — думали только о реструктуризации — затеяли это, чтобы нас не реструктуризировали. А теперь думаем как об опыте самоуправления”.

Исследуя логику пошаговых перемен в средней школе, удалось понять, что инновационными школами стали те, что смогли в начале девяностых собрать у себя более ярких педагогов и успеть перейти в новое качество. Закономерности перемен в обычной массовой школе при ее не рвущихся в лидеры учителях, маленьких зарплатах, трудных детях могут быть сегодня еще более интересны и важны, чем достижения необычной.

Наконец, вечная тема школьной кооперации, еще более необходимая, чем сто лет назад, волнует Цирульникова: “В одиночку школа может как-то выжить, но редко может полноценно развиваться и жить. Только сотрудничество позволяет оставить толпе и власти меньше жизненного пространства и увеличить его для отдельного человека и для сообщества”.

Когда А.М. Цирульникова пригласили в Якутию, обнаружилось, что там все перечисленные явления как раз в эти годы входили в резонанс одно с другим.

Событийная канва “Педагогики кочевья” — описание путешествий в разные, подчас труднодоступные районы Якутии. Обсуждение путешественниками связей и перекличек встречающихся смыслов и символов то культурного, то хаотического прошлого с перспективами завтрашнего дня. Затем — размышления автора вместе с героями книги: учителями, детьми, местными жителями — над решениями неочевидных проблем, с моментами изумленного восхищения перед красотой решений, уже успешно найденных и осуществленных людьми.

О Якутии в новостных лентах почти ничего не слышно, кроме разве что про ее алмазы — да и те в Мирном, от центральной Якутии далеком. Но в прошедшем десятилетии Якутия — одна из немногих не потерявшихся в апатии частей России, страна бесшумно, но стремительно развивающейся национальной культуры.

Для русских сегодня слова “село” и “культура” звучат чуть ли не как антонимы. А вся якутская культура за пределами не такого уж большого Якутска — в селах. И художники, и скульпторы, и ученые, и мастера, и историческая память — все там. Главное же средоточие жизни села — школа. Национальная культура Якутии проходит свое бурное обновление как культура сельского образования, как культура страны сельских школ. Характерно, что в Якутии хорошо работают законы “О правах ребенка”, “Об учителе”, “О попечительской деятельности”, “О государственной поддержке образовательных учреждений в сельской местности”, а когда в российском бюджете уровень финансирования образования падал с 18 до 12%, в Якутии он поднимался до 25%.

По мере того как шла по Якутии волна обновления, становилось заметным и то, что вся культура и история страны приходит в движение именно вокруг школ, и то, что возникает живое образование вокруг конкретных людей, сильных духом, или мастерством, или умом, или кругозором. Выход таких людей к возможностям общественной самореализации, инициативных дел, широкого сотрудничества стал очевидным основным ресурсом якутских перемен.

Таков один из главных героев “Педагогики кочевья”, постоянный спутник автора — филолог, исследователь и преобразователь своей страны Николай Николаевич Бугаев: “Человек необычайно одаренный и разносторонний, он не занимает и вряд ли займет когда-нибудь официальный пост (хотя время от времени какой-нибудь не очень официальный занимает). Но и никто в образовании не может занять его места — вечного возбудителя спокойствия, учителя учителей, живого классика якутской инновационной педагогики”.

В большинстве краев нашего отечества Бугаев выглядел бы, вероятно, неуемным ученым чудаком, вечно битой “белой вороной”, источником начальственного раздражения, мешающим своими благоглупостями серьезным делам серьезных людей. В Якутии он тоже “альбинос” — но какой-то другой породы. Встречая гостей в далеком Оленьке, начальник местного управления образованием Елена Голомарева бросает фразу, что Бугаев для района — как “белый олень”. То есть как тот разносчик “высших даров”, который изображен на гербах северных улусов и наслегов и на школьных флагах…

“Педагогика кочевья” получилась нарисованной как бы в двух слоях: она сочетает вроде бы непритязательную, событийную “дневниковость” — и тщательную продуманность, выверенность определенных смысловых линий, поэтому выглядит то стремительной, как река, то неровной, как северная дорога, с усилием преодолевающая подъемы и замирающая на спусках. Иногда при чтении охватывает ощущение какой-то сорадости с автором: какая-то смысловая задача им здесь разрешилась, сами собой подобрались такие слова и формулировки, которых ищешь годами…

В одних местах автор видит и четко выделяет самое главное, емкое, точное — образ, мысль, слово, событие. А где-то просто пересказывает врезавшиеся в память впечатления, предоставляя самому читателю судить, что в них важно и символично, что поучительно, а что случайно или просто забавно.

Каждый из героев книги раскрывается перед нами словно в двух планах: наглядно ощущается в нем и лик человека большой духовной силы, больших человеческих дел — и узнаваемое скромное лицо обычного нашего современника из глубинки.

В этих лицах, вроде бы обычных и привычных, несмотря на их северный колорит, и надеждой, и укором просвечивает несостоявшаяся картина достойного настоящего всей нашей страны. Если бы люди с такими же лицами повсеместно смогли реализовать свои силы, размышления и надежды хотя бы в той мере, в какой это удалось им в Якутии!

“Три части книги посвящены трем разным районам: колыбели якутской культуры, живому источнику инноваций Татте, полюсу холода, бывшей гулаговской и промышленной зоне Батагаю-Верхоянску и чистому, нетронутому миру Оленька, где на действительность смотрят глазами ребенка”, — так представляет аннотация книги ее содержание.

Первая часть погружена в эпический и этический мир вековых народных представлений. Для автора они то одной, то другой гранью отзываются во вновь оживших силах культурной истории страны: силе мужества, силе слова, силе мастерства. Идет освоение во времени, измеряемом не в днях, а в ночах, ночлегах — сколько гость провел их, собеседуя, у твоего огня; и в пространстве, считаемом не километрами, а десятикилометровыми кесами.

Вот читатель в гостях у скульптора Эрнста Алексеева — создателя уникальных могильников, монументов в глубинах лесов, а также множества детских игрушек, архаико-модернистских проектов школ и практичных учебных пособий. Вот — у Виталия Никифорова, собравшего дюжину детей в семейный детский дом. Вот он в жаркой мастерской у художника и иллюстратора книги Бориса Мандара-Неустроева рассматривает печь и горн в открытом для ребят училище кузнечного дела. “Побороть металл — побороть себя. Расхлябанные ребятишки только начнут с металлом работать — подтягиваются. От металла нрав становится мягким, а человек — уживчивым и веселым…”.

Один за другим — рассказы о школах. Вернее, о жизни, в центре которой — инициативное самоопределение людей вокруг школы, по поводу школы, в связи со школой. “…Мотивы? Множество, говорят мне. Первое — мы народ, не удовлетворенный тем, как идет образование наших детей. У детей нет времени, и мы сами их загоняем. Поэтому хотели создать такую школу, в которой бы не загонять программой, а развивать интерес. Идти не от основного к дополнительному образованию, а наоборот.

Учителя нарисовали мне разные картинки, поясняя свою концепцию. От дополнительного образования — к науке, образовательным областям, индивидуальным проектам. … По ступеньке мастерства: первые три ступеньки — ученик-подмастерье, еще три ступеньки — и диплом “мастера-соавтора” (что-то вместе с мастером делает), потом мастера… “Девять ступеней, как в якутском героическом эпосе?” — заметил я, уже подготовленный предшествующими днями путешествия”.

Во второй части книги — совсем другая Якутия: жесткая, пустынная, только лишь затронутая творческими импульсами из Якутии центральной; история, наука и промышленность здесь двести лет развивались большей частью силами и талантами ссыльных и каторжных. Полюс холода, старинный крохотный Верхоянск, барачные поселки Батагайского района, замерзшие промзоны, пустынные долины, сперва опустошенные гулаговской индустрией, а теперь вновь зарастающие чахлой тайгой; над ними — самые холодные хребты северного полушария.

Другие вопросы просятся на ум. Стоит ли вообще жить здесь человеку? Временный ли он обитатель на полюсе холода, загнанный сюда поневоле, — или сможет даже здесь создать какой-то достойный образ жизни?

Названия глав этой части так и звучат пограничными “между”: “Между хотим вырваться и хотим остаться”, “Между НКВД и снежным человеком”, “Между одиночеством и любовью”…

Все-таки кто-то решал оставаться. Вот Иннокентий Рожин, директор-создатель огромной просторной школы на полюсе холода, еще в 70-е годы взялся делить ее на микрошколы, создавать межпредметные блоки и модули, придумывал, как уплотнить учебные программы, чтобы побороться за изменение учебного ритма года, сохраняя детям драгоценные, относительно теплые сентябрь и май для внешкольной жизни.

Но главный герой этой части — Мир. Мир Афанасьевич Юмшанов, учитель резьбы по мамонтовой кости, ставший руководителем верхоянского управления образованием. Мир занялся… переносом местной столицы — начав со своего управления — в маленькую деревню в центре улуса, на перепутье между административным Батагаем и традиционным Верхоянском. “Гулаговский Батагай не переделать. Мир пытается перенести столицу Верхоянского края оттуда, где нет культурной традиции, туда, где она может быть. В старину здесь стояла церковь, здесь останавливались первопроходцы, в войну прилетали американские гидропланы. Он объединил школу и создаваемый клуб, организует культурный центр имени историка Новгородова, ищет соратников в этом деле и надеется, что постепенно деревушка эта перетянет население.

А так Мир немногословен и невозмутим. И для него инновация вырастает из традиции”.

Третья часть книги — отчасти по контрасту со второй — яркая, сверкающая, солнечная. И самая вроде бы оправдывающая название: прежде всего она о кочевых школах — детях и учителях, кочующих вместе со стадами оленей в Оленекском национальном улусе, самом большом и самом малолюдном в Якутии. На четыре тысячи человек — четыре села, четыре школы и два детских садика.

В Оленьке видели, как вслед за утратой родного языка эвенками терялись те культурные формы взаимодействия людей и их отношения к миру, которые столетиями помогали выживать среди суровой природы, чувствовать себя в ней дома и связывать со своей родиной свое будущее. Эта тревога стала толчком и к приданию Оленекскому улусу национального статуса, и к целому ряду образовательных инициатив. “…Среди педагогических задач школы встречается такая: “приобщить детей к искусству жить в экстремальных условиях…”. По-моему, замечательно. Ни одна школа страны такую задачу сознательно не ставит, а напрасно. Суровость (если не природная, то социальная), отдаленность от культурных центров… Собственно, ведь в таких условиях — большинство сельских школ России”.

И все-таки самый удивительный сюжет этой части, на мой взгляд, связан не с проектом кочевых школ, в которые стремился автор, — а с детским садиком “Туллукчаан”, который сумел стать негромким, но совершенно незаменимым средоточием жизни Оленька, главной опорой для возрождения и традиций, и надежд целого народа.

“Оленекская революция в образовании”, когда через детский сад осуществилось возрождение национальной культуры, — ситуация, уникальная даже для мировой практики. “…Я их запомнил с конкурса экспериментальных площадок в Якутске. Оленекские были самые стеснительные, стояли как-то бочком и молчали. А я взглянул — что это у них такое разложено на столике? — и ахнул. Из оленьих косточек, из камешков, из рыбьих костей — эвенкийский аналог системы Монтессори. Изменяющиеся среды развития, подвижные ядра — инновационная дошкольная педагогика, соединенная с традицией…

А несколько лет назад ничего этого не было — ни игрушек, ни творчества предков. Был типовой детский сад с типовой программой. Когда район получил официальный национальный статус, люди воодушевились, но мало кто понимал, что из этого следует. Эвенки не говорят на эвенкийском. Слова есть, а языка нет. Может ли возродиться? Вот в соседнем Олекминском улусе собрали бабушек, дедушек, те стали учить в школе. А у нас? Стали искать, что осталось от традиции, — то, что нашли, взяли за основу, и стали развивать…

Мы ходим по саду и смотрим. “А игрушки старинные откуда брали?” — “В стадах, у бабушек. Хотя игрушек часто уже и не было, бабушки просто вспоминали, описывали — а мы восстанавливали. В старину играли костями в человечков, а мы придумали в шашки, куколки…”

Даже образцов уже не было. Можно сказать, что детсадовские восстанавливали игры, культуру со слов. Но когда восстанавливали — спрашивали: так, похоже?

“Хорошо, спохватились, — говорит заведующая Надежда Владимировна, — последнее поколение, которое могло ответить…”

Так они возвращались к бабушкам, снегам, оленям. Вешали рога в детском садике — чтобы дети умели аркан кидать… Изучали эвенкийские игры со старыми пыжами, узоры для унтов. Дети разглядывали и сами потом придумывали. Мамы и папы приходили и спрашивали: а какие нам узоры можно сделать? Выходило, что детский сад стал для народа Оленька — центром инноваций и культуры”.

Оленекские воспитатели почувствовали, что их задача вовсе не в том, чтобы среди прочего “познавательного развития” рассказывать детям еще и о национальных традициях. И вот в Оленьке получилось так, что не бабушки учили внуков, а внуки бабушек и родителей научили эвенкийскому языку.

Из элементов традиций и новаций, методических решений, собираемых по крупицам, рождается нормальная педагогика — целостная, переливающаяся, где все перекликается друг с другом. В ней любые частности заменимы, зато их общность воспитывает ту многогранность мировосприятия, которая послужит базой такого же целостного отношения к своей жизни и своему культурному наследию.

Детский сад — идеальное место встречи людей разных поколений, от трех лет до девяноста трех: он помогает не раздражаться друг на друга, а испытывать взаимное восхищение, нежность, получать опыт взаимопонимания. На самое удивительное в образовании принято смотреть как на самое примитивное. Детские сады стоят в ранге учреждений соцкультбыта для временного хранения детей — близком к прачечным. Заметно реже к ним относятся как к учреждениям образовательным, первому, незатейливому “этапу” обучения. В лучшем случае — как к месту, где ребенка изо всех сил развивают.

А на самом деле — главная тайна детского сада не в ребенке. Детский сад дает шанс вместе с детьми и по поводу детей развиваться взрослым. Порой даже не развиваться, а просто возвращаться к самим себе. Это институт защиты семьи и шанс преодоления семейной замкнутости. Детский сад может научить нас договариваться и сотрудничать, соревноваться в легком и естественном бескорыстии, в готовности между делом блеснуть своими способностями и увлечениями, рискнуть своим авторитетом в не чересчур опасных испытаниях, переключиться из своих часто бесчеловечных социальных матриц на что-то близкое сердцу.

Книга Анатолия Цирульникова не только удивляет и радует, но и невольно укоряет. Ведь получается, что пути к очеловечиванию образовательных схем доступны любому детскому саду, любой школе — как пути открытости окружающей жизни, участию в ее обновлении, превращении радостного и естественного самообразования детей и взрослых в нормальный, привычный ход вещей. Это книга о возможном оптимистическом будущем нашей страны. О “белых воронах”, в которых можно обнаружить “белых оленей”. О “неоправданно дорогих” сельских школах и детских садах, которые оказываются бесценными. И о спокойном опыте реальных усилий по очеловечиванию схематизированной жизни.