Из почты «Знамени»

 

Александр Глезер

К диссидентству я пришел через изобразительное искусство и события, связанные с оккупацией Чехословакии. До этого был вполне советским человеком и хотя в 1956 году узнал, что дядя мой был расстрелян прямо в кабинете лично секретарем ЦК партии Азербайджана Багировым, что его жена, моя тетя, сестра матери, была отправлена в лагеря, а всю нашу семью сослали (от меня это скрывали) в Северный Казахстан, считал это преступлениями сталинского времени. А все, что происходило при Хрущеве — дело Бориса Пастернака, погром в Манеже, арест Синявского и Даниэля, — рецидивами сталинизма, с которыми можно бороться в рамках системы. Этакая наивность! В конце 1966 года я познакомился с Оскаром Рабиным, а 22 января 1967-го организовал выставку 12 нонконформистов в клубе “Дружба” на шоссе Энтузиастов. Через два часа ее закрыли. Начался скандал. Я ходил в горком партии, в отделы культуры и пропаганды, пытался объясняться, но тщетно. На меня кричали, мне угрожали (“Мы вас не боимся, мы вас арестуем!” — орал зав. отделом пропаганды), мои доводы, что это, мол, настоящее искусство, его нужно поддержать, вызывали у начальников ярость. А у меня все это вызвало сомнения в качестве системы, при которой мы жили. Тем более что велись откровенные разговоры с Рабиным, а также Андреем Амальриком и другими диссидентами, с которыми я познакомился в этот период у того же Рабина.

Лето 1968 года художники-лианозовцы проводили в Прилуках на Оке. Я поехал вместе с ними. Помню, как в августе с Рабиным и Немухиным мы выезжали на середину Оки и слушали “Свободу”. Я утверждал, что наши не посмеют оккупировать Чехословакию. Рабин смеялся и говорил, что я рассуждаю, как ребенок. Увы, он оказался прав. Тогда-то, после 21 августа, я и стал окончательно диссидентом. С моей точки зрения, хотя диссидентов и было немного, они сыграли огромную роль в жизни страны. Их голоса, доносимые радиостанциями “Свобода”, “Голос Америки”, Би-би-си, “Немецкая волна”, несмотря на глушения, слушали, сам свидетель, не только в Москве и Ленинграде, но и в Тбилиси, Ташкенте, Уфе... И голоса эти, конечно, влияли на мировоззрение многих людей, особенно молодежи, которая в годы оттепели, естественно, стала сомневаться во многих соцпостулатах. Ведь тогда, помимо хрущевских разоблачений Сталина, был опубликован “Один день Ивана Денисовича” Солженицына, зазвучали песни Булата Окуджавы, пошли немыслимые прежде разговоры со старшими...

К середине 70-х годов большинство известных диссидентов оказались на Западе, не по своей воле, конечно. И опять же, думаю, что деятельность диссидентов там сыграла в конечном счете большую роль в развитии событий в России. Ведь диссидентами были основаны журналы (“Континент”, “Стрелец”), издательства (“Третья волна”, “Эрмитаж”), музеи неофициального искусства. Книги, журналы, каталоги выставок засылались в СССР, диссиденты выступали по радиоголосам. Все это, естественно, влияло на людей.

В девятом номере вашего журнала отвечает на анкету о диссидентстве Марья Васильевна Розанова-Синявская. Если судить по ее рассказу, то диссиденты на Западе в основном боролись друг с другом. Это, мягко говоря, неправда. К сожалению, действительно интриг и склок в диссидентских кругах, особенно парижских, хватало. Я и сам всем этим возмущался. Но не интриги все же были главным делом диссидентов в Париже и Нью-Йорке, а попытки, часто успешные, объяснить Западу сущность советского тоталитарного режима. Можно привести много примеров из этой области. Ну, вот хотя бы один. Влиятельные новые французские философы — Глюксман, Фуке и другие долгое время были настроены левацки. Однако “Архипелаг Гулаг” раскрыл им глаза. Они даже стали называть себя детьми Архипелага Гулаг.

Что же касается Марьи Васильевны, не ей говорить об интригах в Париже, ибо она одна из основных заводящих интриги персон эмиграции. Я, разделяющий взгляды Солженицына и Максимова на историю России и ее место в будущем мире, испытал это на себе, но о наших столкновениях говорить не хочу. А вот то, что журнал “Синтаксис” был создан госпожой Розановой для того, чтобы разоблачать не советскую власть, а Солженицына и Максимова, чего Марья Васильевна и не скрывала — были даже целый антисолженицынский и такой же антимаксимовский номера “Синтаксиса”, — факт. А в 1988 году, узнав, что мы поцапались с Максимовым, она позвонила мне и предложила приехать к ней, обменяться журналами (“Стрелец” на “Синтаксис”). В ходе двухчасового разговора Марья Васильевна заговорила о главном:

— Глезер, Вы знаете, что Максимов — агент КГБ?

— Марья Васильевна, в чем угодно можно обвинять Володю, но не в этом же.

— А знаете, кто мне об этом сказал?

— ?

— Профессор Эткинд.

— А он откуда знает?

— Он не знает, а чувствует.

О многом я мог бы здесь написать в смысле интриг Марьи Васильевны и в Париже, и в Нью-Йорке. Но стоит ли? Мы же рассуждаем о значении диссидентства, не деля диссидентов на западников и славянофилов, не рассматривая недостатки тех или иных фигур в диссидентском движении. С моей точки зрения, диссиденты сыграли важнейшую роль в жизни нашей страны, положительную роль. А то, что Синявский, как пишет Розанова, не мог бы жить в России, если бы во главе ее стояли Солженицын или Буковский, это личное мнение диссидента в пору его раздражения в связи с затянувшейся, можно сказать, международной дискуссией между ним и ними. А интересно, впрочем, не интересно, но все-таки: захотели бы Солженицын или Буковский жить при вожде Синявском и его правой руке Марье Васильевне Розановой?

Мальва Ланда

...“Шестидесятники”, начавшие “инако” мыслить после частичного разоблачения Сталина, как правило, не выходили за определенные пределы: кроме страха репрессий, довлел страх идеологический. Правозащитники, за немногими исключениями, разделяли общечеловеческие моральные ценности и придерживались соответствующих норм поведения; даже “во спасение” и в экстремальных условиях не предавали своих товарищей и единомышленников, не оговаривали ни себя, ни других, не порочили свою деятельность, не отрекались от своих убеждений.

От других нонконформистов, также придающих большое значение личной независимости и внутренней свободе, правозащитника отличают озабоченность нарушением прав других людей, дар гражданственности, обостренное чувство справедливости и уверенность, что справедливость немыслима без свободы слова. Не может быть и речи о каких-либо обязательных для диссидентов “правилах”. Если я не подписывала протокол обыска или допроса, то не потому, что так “у нас принято”, а потому, что считала репрессии по политическим и идеологическим мотивам преступлением перед человечеством, и не желала соучаствовать.

Диссидентство, в частности правозащитное движение, адекватно охарактеризовано Сергеем Ковалевым, Игорем Голомштоком, Еленой Боннэр, Григорием Померанцем, Феликсом Световым. (“Знамя”, № 9, 1997. “Диссиденты о диссидентстве”.) Однако некоторые положения этих авторов кажутся мне ошибочными.

Так, я не вижу в сообществе правозащитников — “сколок с советского общества” (С. Ковалев). Не разделяю мнение И. Голомштока, что в условиях либерализации режима снизился “нравственный потенциал” правозащитников. Можно говорить лишь о недостаточно быстрой адаптации к новым условиям, возможностям и ограничениям.

В отличие от И. Голомштока, я считаю, что поборники прав человека могут и должны участвовать в политической деятельности. Сергей Ковалев-политик допустил серьезные ошибки и оплошности. В то же время благодаря его деятельности в Верховном Совете и Госдуме России сформулированы и утверждены законы, соблюдение которых должно обеспечивать реализацию прав и свобод человека, законы, способствующие становлению демократического правового общества. Самоотверженная политическая и общественная деятельность С. Ковалева помогла разоблачению преступлений государства в период чеченской войны...

Так же, как Сергей Ковалев, Лариса Богораз и некоторые другие правозащитники, я считаю, что России необходимы независимые неправительственные организации — гораздо больше, чем создано до сих пор — и действительно озабоченные правами человека.

Александр Даниэль

Автор этих строк много лет вращался в диссидентской среде, а в последние годы профессионально занимается историей советского диссента. Разумеется, у меня есть своя концепция этого историко-культурного явления. Но результаты редакционного эксперимента необычайно интересны сами по себе, ибо дают представление не столько о диссидентстве, сколько о многообразных версиях диссидентской мифологии (надо ли пояснять, что я не вкладываю в это слово никакого уничижительного смысла?).

Поэтому я не удержался от соблазна и попытался систематизировать итоги опроса, дав краткое (и, увы, неизбежно упрощающее авторскую мысль) резюме каждого из ответов. (В нескольких случах я все же позволял себе реплики — прошу у читателя извинения.) Итак:

В. Аксенов: диссиденты — это такие люди, которые живут на Западе, в кампусах и таун-хаузах, занимаются внутренними склоками и не способны к позитивным политическим идеям. Оказывается, пишет Аксенов с неподдельным изумлением, утверждения правозащитников о том, что они вне политики, были не ложью и не отговоркой, а сущей правдой (вольно ж Вам было, Василий Павлович, не верить). Их никчемность довела их до полного кризиса жанра — они принялись критиковать Ельцина и новый демократический режим. Но, в общем, чего же можно было еще ждать от людей, которые “не были создателями ситуации, но лишь ее персонажами” (чисто писательский взгляд на историю!).

А. Синявский (которого автор не очень отличает от В. Буковского) — диссидент. С. Ковалев — диссидент, что и объясняет его нынешнюю “недотепистость”. Сам Аксенов, по-видимому, диссидентом себя не считает.

Л. Богораз: диссиденты отвергли навязываемые властью правила игры, и им стало хорошо. Потом явились правозащитники и придумали новые правила игры. Стало еще лучше, но немножко скучно. Сегодня журналисты лепят из диссидентов новых идолов (см. Светова); это и скучно, и скверно.

Синявский — диссидент.

Е. Боннэр: диссидентство — нравственно-этическое движение. Диссиденты противостояли официальной лжи, благодаря им “в мертвой, казалось бы, стране прощупывался пульс”. Диссиденты “реанимировали страну”. (Елена Георгиевна по профессии — врач.)

Л. Бородин: диссиденты — это либералы-западники, т.е. лишенные почвы интеллигенты, “потомки совпартноменклатуры”, сознательно отделившие себя от русского народа, внутренняя “диаспора”. Противостояли они в первую очередь “русской идее”, а их “идейным наставником” был Г. Померанц. Бездумно скалькировав западную идею прав человека и организовавшись в правозащитное движение, диссиденты вступили в союз с малыми народами с целью развалить империю. И развалили. Диссидент Ковалев выявил “абсурдность своей последовательности”, приняв чеченский орден.

Сам Бородин и его коллеги по “русской идее”, конечно же, не диссиденты.

Ю. Вишневская: диссиденты — предшественники Горбачева и Яковлева. В этом качестве они были солью нации. Но они не выдержали испытания соблазнами. В первый раз — в середине 1970-х, когда их соблазнили Солженицын и “русская идея” (см. Бородина). В конце 1980-х свершилось окончательное грехопадение: они не поддержали всей душой Горбачева и Яковлева, и, хуже того, соблазненные искусителем-Гайдаром, принялись поддерживать Ельцина и его антидемократический режим (см. Аксенова). Некоторые (Ковалев, например, или неназванный по имени К. Любарский) спустя время все же опомнились и перешли в оппозицию — но оппозиция эта была запоздалой, непоследовательной и недостаточно принципиальной.

И. Голомшток: диссиденты — это российский вариант европейского Резистанса: культура нравственного сопротивления, возникшая на фоне массового инакомыслия, “невысказанных мыслей и невидимых жестов”. Сегодня бывшие диссиденты попали в своего рода политико-психологическую зависимость от новой власти; те же, кто, подобно Ковалеву, проявил принципиальность и последовательность, стали политическими изгоями. К “ядру” диссента принадлежит, среди прочих, Синявский.

С. Ковалев: диссиденты — это “Ноев зоосад”, сообщество разномыслящих, отрабатывавшее в условиях несвободы модель будущего гражданского общества. Скрепляла их не идеология, а человеческая солидарность перед лицом гонений и взаимное признание права каждого быть тем, что он есть. Никто не верил в возможность перемен. Правозащитники, которых было много меньше, чем прочих диссидентов, создали единую информационную среду — вещественное воплощение этой солидарности. Правозащитная активность стимулировала давление Запада на советских лидеров, и, в конце концов, прекращение репрессий и начало перестройки. Прямым же наследником диссидентских традиций и институций стали зарождающиеся сегодня элементы гражданского общества. Что касается политики, то, увы, “в России не нашлось своего Гавела”.

Среди прочих диссидентом назван Л. Бородин.

Р. Медведев: значение “диссидентского движения” — в его нравственном и идеологическом влиянии на общество. Общество же влияло на власть и довело последнюю до перестройки. Делилось “движение” на несколько групп, из коих три важнейшие: правозащитники — сиречь либералы-западники; социалисты или социал-демократы; националисты (в т.ч. приверженцы “русской идеи” — Солженицын и др.; см. Бородина). В. Аксенов был превращен в диссидента гонениями на свободу творчества (см. Аксенова). Все верили в возможность перемен (см. Ковалева). Диссиденты пользовались широкой поддержкой, даже среди “части аппарата ЦК КПСС”. Движение сошло на нет еще на рубеже 1960—1970-х гг.; поэтому оно никак не могло быть реальным мотивом для перестройки. Остатки “западников”-правозащитников не поддержали Горбачева; “социалисты” не хотят поддерживать Ельцина (см. Вишневскую и Аксенова). Строго говоря, это несущественно, потому что лидеры диссидентов не были политиками, — именно поэтому в России “не было своего Гавела”.

Солженицын и Померанц — диссиденты.

Г. Померанц: диссидентство — это прежде всего отказ от подполья. Правозащитники — “коллективная ветвь диссидентства”, оказавшаяся, впрочем, “в трагическом плену борьбы”, сиюминутной борьбы с режимом. Другая ветвь — “самиздатчики”, к коим относится и сам автор. Поздний плод правозащитного движения, его окончательная форма — общество “Мемориал”. Но есть еще “дух нравственной тревоги”, наиболее адекватно выраженный Сахаровым, — истинное наследие диссидентов.

Солженицын — “диссидент № 1”. Сам Померанц — “полудиссидент” (см. Бородина).

М. Розанова: диссиденты — это враги писателя Синявского или те, кого Марья Васильевна таковыми считает. Начинали они с чистого и хорошего дела — заступничества за писателя Синявского, но очень быстро диссиденты приобрели привычки своих оппонентов, стали ходить строем, равняться по “Вермонтскому ЦК” (т.е. по Солженицыну), а писателя Синявского — обижать. В эмиграции дело усугубилось финансовой зависимостью диссидентов от ЦРУ. В целом диссиденты — люди, утратившие свободу духа (см. Тимофеева) и нетерпимые к инакомыслию (см. Ковалева); чуть Синявский что не так скажет — сразу ругаются.

П. Литвинов — не совсем диссидент: зарабатывает на жизнь своим трудом и никогда не обижал Синявского. Зато Ф. Светов и Л. Тимофеев — диссиденты: они отзывались о Синявском нехорошо. Сам Синявский, по его собственным словам, приводимым М. В., — “незаконный отец демократического движения”, т.е. диссента (прижил его с Даниэлем?). Собственную категорию родства с диссидентами респондент не уточняет: по-видимому — мачеха.

Ф. Светов: диссиденты — это люди, “однажды решившие жить по совести” и бросившие тем самым вызов не только режиму, но и конформистской интеллигенции — “образованщине” (см. Голомштока). На них всегда клеветали и продолжают клеветать сейчас (см. Богораз). Память о диссидентстве сохраняет “Мемориал” (см. Померанца), а сами бывшие диссиденты стали сегодняшними правозащитниками.

Солженицын и Синявский названы в числе диссидентов; сам же Светов — не диссидент (см. Розанову). (В тексте этого утверждения нет; но именно так заявил Феликс Григорьевич, выступая на недавнем вечере в Музее им. Сахарова.)

Л. Тимофеев: диссидентство — это самоосвобождение (см. Розанову). Хотя сам Лев Михайлович и достиг однажды этого состояния, закончив свою первую “диссидентскую” книгу, но диссидентом или правозащитником “в том конкретно-историческом смысле, какой теперь придается этим словам”, себя не считает (также см. Розанову).

Данный обзор предпринят не для того, чтобы напомнить читателям известную притчу о пяти слепых, ощупывающих слона; не было у меня также и цели вызвать массовое сочувствие к исследователям советского диссента.

Наоборот, ответы двенадцати необычайно ярко иллюстрируют тот факт, что практически на любой наперед высказанный тезис об этом явлении найдется антитезис в рамках того же интеллектуального пространства. А это — характерное свойство универсума, т.е. такого социокультурного явления, которое обладает свойством самодостаточности. Все опрошенные живут в едином мире диссидентства (точнее, живут в нем эмигранты — остальные лишь вспоминают о нем); это касается в равной мере Ковалева и Бородина, Розановой и Боннэр.

Вопрос же о месте, которое эта мини-Вселенная занимала внутри советского общества, о значении диссента в развитии этого общества, о сложной системе отношений между диссидентами, культурой и властью — явно выходит за пределы этих заметок.

Отмечу лишь, что бессмысленно и скучно на основании опубликованных высказываний отлучать кого-то из опрошенных от диссидентства, даже если он сам того хочет. И потому в качестве паллиатива хочу предложить читателю следующий тезис:

“Диссиденты — это: В. П. Аксенов; Л. И. Богораз; Е. Г. Боннэр; Л. И. Бородин; Ю. И. Вишневская; И. Н. Голомшток; С. А. Ковалев; Р. А. Медведев; Г. С. Померанц; М. В. Розанова; Ф. Г. Светов; Л. М. Тимофеев”.

И многие, многие другие.